Всяк почтальон в этом мире, что общеизвестно,корреспонденцию носит и в двери стучит.Мой почтальон из другого какого-то теста:писем ко мне не приносит, а только молчит.Топчется в темной прихожей в молчании строгом,круг оттоптал на пороге у самых дверей.Радостный день и объятия там, за порогом,горестный мрак и утрата в пещере моей.Мой почтальон презирает меня и боится,жаждет скорей от меня отбояриться, плут.Там, за порогом, мелькают счастливые лица,там ни о чем не жалеют и писем не ждут.Вот наконец, изгибаясь и кланяясь, что ли,будто спасаясь, спешит по обратной тропе.Как он вздыхает легко, оказавшись на воле,как ни о чем не жалеет, теряясь в толпе.
«По Грузинскому валу воинственно ставя носок…»
По
Грузинскому валу воинственно ставя носок,ты как будто в полете, и твой золотой голосокв простодушные уши продрогших прохожих струится.Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок,не успеешь моргнуть – а уже просочился в песок,и другими уже голосами гордится столица.Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца,и не сходит уже позолота с ее, брат, лица,так что в тесном квадрате двора поспевай, брат,вертеться.Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни,и тяжки и горьки, как свинцовые пульки, они,и ложатся один за другим возле самого сердца.И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна,ослепленная мыслью, что ей перспектива виднамеж домов и дворов… Будто это и есть перспектива.И дорога твоя от рожденья – то мир, то война,и привычные с детства горят вдоль нее письмена:то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!»,то «Прощай!», то «Счастливо!».По Грузинскому валу к финалу рабочего дня,заломив козырек, ошалев от обид и вранья,независимый облик храня, прогуляться неплохо…Навостриться бы мне разводить своих братьевплечом,научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем,да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха.
«Пока от вранья не отвыкнем…»
Пока от вранья не отвыкнемтрадиции древней назло,покуда не всхлипнем, не вскрикнем:куда это нас занесло?! —пока покаянного словане выдохнет впалая грудь,придется нам снова и сновахолопскую лямку тянуть.
«Шестидесятники развенчивать усатого должны…»
Лену Карпинскому
Шестидесятники развенчивать усатого должны,и им для этого особые приказы не нужны:они и сами, словно кони боевые,и бьют копытами, пока еще живые.Ну а кому еще рассчитывать в той драке на успех?Не зря кровавые отметины видны на них на всех.Они хлебнули этих бед не понаслышке.Им все маячило – от высылки до вышки.Судьба велит шестидесятникам исполнить этот долг,и в этом их предназначение, особый смысл и толк.Ну а приказчики, влюбленные в деспота,пусть огрызаются – такая их работа.Шестидесятникам не кажется, что жизньсгорела зря:они поставили на родину, короче говоря.Она, конечно, в суете о них забудет,но ведь одна она. Другой уже не будет.
«Славная компания… Что же мне решить?..»
Славная компания… Что же мне решить?Сам я непьющий, – друзья подливают.Умирать не страшно – страшно не жить.Вот какие мысли меня одолевают.Впрочем, эти мысли высказал Вольтер.Надо иногда почитывать Вольтера.Запад, конечно, для нас не пример.Впрочем, я не вижу лучшего примера.
Памяти брата моего Гиви
На откосе, на обрывенашей жизни удалойты не удержался, Гиви,стройный, добрый, молодой.Кто столкнул тебя с откоса,не сказав тебе «прощай»,будто рюмочку – с подноса,будто вправду невзначай?Мы давно отвоевали.Кто же справился с тобой?Рок ли, время ли, молва ли,вождь ли, мертвый и рябой?Он и нынче, как ни странно —похоронен и отпет, —усмехается с экрана,а тебя в помине нет.Стих на сопках Магаданалай сторожевых собак,но твоя большая ранане рубцуется никак.И кого теперь с откосапо ранжиру за тобой?..Спи, мой брат беловолосый,стройный, добрый, молодой.
Гимн уюту
А. Пугачевой
Слава и честь самовару —первенцу наших утех!Но помяну и гитару —главную даму из всех.Вот он – хозяин уюта,золотом светится медь.Рядом – хозяйка, как будтовпрямь собирается спеть.Он запыхтит, затрясется,выбросит пар к потолку —тотчас она
отзоветсягде-нибудь здесь, в уголку.Он не жалеет водицыв синие чашки с каймой, —значит, пора насладитьсяпеньем хозяйки самой.Бог не обидел талантом,да и хозяин как бог,вторит хозяйке дискантом,сам же глядит за порог:там, за порогом, такое,что не опишешь всего…Царствуй, хозяин покоя:праведней нет ничего.Слава и честь самовару!Но не забудем, о нет,той, что дана ему в пару,талию и силуэт.Врут, что она увядает.Время ее не берет.Плачет она и сгорает,снова из пепла встает.Пой же, и все тебе будет:сахар, объятья и суд,и проклянут тебя люди,и до небес вознесут.Пойте же, будет по честивоздано вам за уют…Вот и поют они вместе,плачут и снова поют.
«Не сольются никогда зимы долгие и лета…»
Не сольются никогда зимы долгие и лета:у них разные привычки и совсем несхожий вид.Не случайны на земле две дороги – та и эта,та натруживает ноги, эта душу бередит.Эта женщина в окне в платье розового цветаутверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,потому что перед ней две дороги – та и эта,та прекрасна, но напрасна, эта, видимо, всерьез.Хоть разбейся, хоть умри – не найти верней ответа,и куда бы наши страсти нас с тобой ни завели,неизменно впереди две дороги – та и эта,без которых невозможно, как без неба и земли.
«Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?..»
Ю. Киму
Ну чем тебе потрафить, мой кузнечик?Едва твой гимн пространства огласит,прислушаться – он от скорбей излечит,а вслушаться – из мертвых воскресит.Какой струны касаешься прекрасной,что тотчас за тобой вступает хортаинственный, возвышенный и страстныйтвоих зеленых братьев и сестер?Какое чудо обещает скорослететь на нашу землю с высоты,что так легко, в сопровожденье хора,так звонко исповедуешься ты?Ты тоже из когорты стихотворной,из нашего бессмертного полка.Кричи и плачь. Авось твой труд упорныйпотомки не оценят свысока.Поэту настоящему спасибо,руке его, безумию егои голосу, когда, взлетев до хрипа,он неба достигает своего.
Письмо к маме
Ты сидишь на нарах посреди Москвы.Голова кружится от слепой тоски.На окне – намордник, воля – за стеной,ниточка порвалась меж тобой и мной.За железной дверью топчется солдат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Следователь юный машет кулаком.Ему так привычно звать тебя врагом.За свою работу рад он попотеть…Или ему тоже в камере сидеть?В голове убогой – трехэтажный мат…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Чуть за Красноярском – твой лесоповал.Конвоир на фронте сроду не бывал.Он тебя прикладом, он тебя пинком,чтоб тебе не думать больше ни о ком.Тулуп на нем жарок, да холоден взгляд…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.Вождь укрылся в башне у Москвы-реки.У него от страха паралич руки.Он не доверяет больше никому,словно сам построил для себя тюрьму.Все ему подвластно, да опять не рад…Прости его, мама: он не виноват,он себе на душу греха не берет —он не за себя ведь – он за весь народ.
«После дождичка небеса просторны…»
После дождичка небеса просторны,голубей вода, зеленее медь.В городском саду – флейты да валторны.Капельмейстеру хочется взлететь.Ах, как помнятся прежние оркестры,не военные, а из мирных лет!Расплескалася в улочках окрестныхта мелодия… А поющих нет.С нами женщины. Все они красивы.И черемуха – вся она в цвету.Может, жребий нам выпадет счастливый:снова встретимся в городском саду.Но из прошлого, из былой печали,как ни сетую, как там ни молю,проливается черными ручьямиэта музыка прямо в кровь мою.