Когда б вы не спели тот старый романс,я верил бы, что проживу и без вас,и вы бы по мне не печалились и не страдали.Когда б вы не спели тот старый романс,откуда нам знать, кто счастливей из нас?И наша фортуна завиднее стала б едва ли.И вот вы запели тот старый романс,и пламень тревоги, как свечка, угас.И надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?И вот вы запели тот старый романс,но пламень тревоги, который угас,опять разгорелся, как поздний костер у дороги.Зачем же вы пели тот старый романс?Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась?Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова?Зачем же вы пели тот старый романс?Он словно судьба расплескался меж нас,всё, капля по капле, и так до последнего слова.Когда б вы не спели тот старый романс,о чем бы я вспомнил в последний свой час,ни сердца, ни голоса вашего не представляя?Когда б вы не спели тот старый
романс,я умер бы, так и не зная о вас,лишь черные даты в тетради души проставляя.
«Мне не в радость этот номер…»
Мне не в радость этот номер,телевизор и уют.Видно, надо, чтоб я помер —все проблемы отпадут.Ведь они мои, и только.Что до них еще кому?Для чего мне эта койка —на прощание пойму.Но когда за грань покояпреступлю я налегке,крикни что-нибудь такоена грузинском языке.Крикни громче, сделай милость,чтоб на миг поверил я,будто это лишь приснилось:смерть моя и жизнь моя.
«Отчего ты печален, художник…»
Отчего ты печален, художник —живописец, поэт, музыкант?На какую из бурь невозможныхты растратил свой гордый талант?На каком из отрезков дорогирастерял ты свои медяки?Все надеялся выйти в пророки,а тебя занесло в должники.Словно эхо поры той прекрасной,словно память надежды былой —то на Сретенке профиль твой ясный,то по Пятницкой шаг удалой.Так плати из покуда звенящих,пот и слезы стирая со щек,за истертые в пальцах дрожащиххолст и краски, перо и смычок.
Дунайская фантазия
Оле
Как бы мне сейчас хотелось в Вилкове вдругочутиться!Там – каналы, там – гондолы, гондольеры.Очутиться, позабыться, от печалей отшутиться:ими жизнь моя отравлена без меры.Там побеленные стены и фундаменты цветные,а по стенам плющ клубится для оправы.И лежат на солнцепеке безопасные, цепные,показные, пожилые волкодавы.Там у пристани танцуют жок, а может быть, сиртаки:сыновей своих в солдаты провожают.Всё надеются: сгодятся для победы, для атаки,а не хватит – сколько надо, нарожают.Там опять для нас с тобою дебаркадер домом служит.Мы гуляем вдоль Дуная, рыбу удим.И объятья наши жарки, и над нами ангел кружити клянется нам, что счастливы мы будем.Как бы мне сейчас хотелось очутиться в том,вчерашнем,быть влюбленным и не думать о спасенье,пить вино из черных кружек, хлебом заедатьдомашним,чтоб смеялась ты и плакала со всеми.Как бы мне сейчас хотелось ускользнуть туда,в начало,к тем ребятам уходящим приобщиться.И с тобою так расстаться у дунайского причала,чтоб была еще надежда воротиться.
Калужская фантазия
Н. Коржавину
Кони красные купаются в зеленом водоеме.Может, пруд, а может, озеро, а то и океан.Молодой красивый конюх развалился на соломе —он не весел, он не грустен, он не болен и не пьян.Он из местных, он из честных, он из конюховбезвестных,он типичный представитель славной армии труда.Рядом с ним сидит инструктор в одеянияхвоскресных:в синем галстуке, в жилетке. Тоже трезв, как никогда.А над ним сидит начальник – главный этого района.Областной – слегка поодаль. Дальше – присланныйМосквой…И у этого-то, кстати, ну не то чтобы корона,но какое-то сиянье над кудрявой головой.Волны к берегу стремятся, кони тонут друг за другом.Конюх спит, инструктор плачет, главный делаетдоклад,а москвич командировочный как бабочка над лугом,и в глазах его столичных кони мчатся на парад.Там вожди на мавзолее: Сталин, Молотов,Буденный,и ладошками своими скромно машут: нет-нет-нет…То есть вы, мол, маршируйте по степипо полуденной,ну а мы, мол, ваши слуги, – значит, с нас и спросунет.Кстати, конюх тоже видит сон, что он на мавзолее,что стоит, не удивляется величью своему,что инструктор городского комитета, не жалеяни спины и ни усердья, поклоняется ему.Эта яркая картина неспроста его коснулась:он стоял на мавзолее, широко разинув рот!..…Кони все на дне лежали, но душа его проснулась,и мелькал перед глазами славных лет круговорот.
Прощальная песенка волковских актеров
Прощай, прощай, прощай, прощай, ярославскаяпогода,стены белые, нарисованные на синих небесах.Тянет душу, сердце рвет, заманивает природа,слезы чистые, прозрачные не высыхают на глазах.Прощай, прощай, прощай, прощай, лесов могучихпозолота!Колесница неукротимая за облаком гремит.Ожидают нас, зажмурившись, оловянные болота,петербургский неразговорчивый таинственныйгранит.Прощай, прощай, прощай, прощай, деревянногосараяпыль подмостков, дух рогожи! Настало времечкогореть.Видать,
времечко настало, настало времечко, сгорая,настало времечко, сгорая, ни о чем не сожалеть…
«Вечера французской песни…»
Александру Галичу,
Владимиру Высоцкому,
Юлию Киму
Вечера французской песнинынче в моде и в цене.А своих-то нет, хоть тресни…Где же наши шансонье?Пой, француз, тебе и карты,ты – француз, ты вдалеке.Дело в том, что наши бардыпроживают в бардаке —в том, в котором нет пророка,чуть явись – затопчут след.Пой, француз, ведь ты далеко,и к тебе претензий нет.Чем начальству ты приятен?Тем, что текст твой непонятен.Если ж нужен перевод,переводчик – наш молодчик —как прикажут – переврет.Ты поешь и ты танцуешь,ты смакуешь каждый стих,если ж даже критикуешь —ведь не наших, а своих.Пой, француз, с тебя нет спроса,ты ведь гость, чего грешить…Остальное – наша проза,не тебе ее решить.
«От нервов ли, от напряженья…»
От нервов ли, от напряженья,от жизни, что вся наугад,мне слышится крови движенье,как будто далекий набат.Мне слышится пламени рокот.Пожар полыхает земной.И тут ни багры не помогут,ни струи воды ледяной.Сокрытый от праведных взоров,разлит, словно море, в душе,и бравая брань брандмайоров,увы, бесполезна уже.Он с каждой минутой все пуще,все явственней он и слышнейнад лесом, над лугом, над пущей,над улицей жизни моей.
«Все забуду про тревогу…»
Все забуду про тревогу,про пожары и про лед.Все припомню понемногу,когда времечко придет.Все оставлю за порогом,чтоб резвиться без хлопот.Все сойдется в доме строгом,когда времечко придет.Все, что, кажется, бесплодноразбазариваем мы,когда времени угодно,вдруг проявится из тьмы.Никому уже не вычестьиз реестра своегопусть ничтожных тех количеств,что пришлись на одного.Пусть, хоть много или мало,составляющих судьбу,без которых не присталоместо занимать в гробу.
«На полянке разминаются оркестры духовые…»
На полянке разминаются оркестры духовыеи играют марш известный неизвестно для чего.Мы пока еще все целы, мы покуда все живые,а когда нагрянет утро – там посмотрим кто кого.И ефрейтор одинокий шаг высокий отбивает,у него глаза большие, у него победный вид…Но глубоко, так глубоко, просто глубже не бывает,он за пазухою письма треугольные хранит.Лейтенантик моложавый (он назначен к намкомбатом)смотрит в карту полевую, верит в чудо и в успех.А солдат со мною рядом называет меня братом:кровь, кипящая по жилам, нынче общая для всех.Смолкли гордые оркестры – это главная примета.Наготове все запасы: крови, брани и свинца…Сколько там минут осталось… три-четыре до рассвета,три-четыре до победы… три-четыре до конца.
Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве
Посвящаю Антону
Упрямо я твержу с давнишних пор:меня воспитывал арбатский двор,все в нем, от подлого до золотого.А если иногда я кружеванакручиваю на свои слова,так это от любви. Что в том дурного?На фоне непросохшего бельяруины человечьего жилья,крутые плечи дворника Алима…В Дорогомилово из тьмы Кремля,усы прокуренные шевеля,мой соплеменник пролетает мимо.Он маленький, немытый и рябойи выглядит растерянным и пьющим,но суть его – пространство и разбойв кровавой драке прошлого с грядущим.Его клевреты топчутся в крови…Так где же почва для твоей любви? —вы спросите с сомненьем, вам присущим.Что мне сказать? Я только лишь пророс.Еще далече до военных гроз.Еще загадкой манит подворотня.Еще я жизнь сверяю по дворуи не подозреваю, что умру,как в том не сомневаюсь я сегодня.Что мне сказать? Еще люблю свой двор,его убогость и его простор,и аромат грошового обеда.И льну душой к заветному Кремлю,и усача кремлевского люблю,и самого себя люблю за это.Он там сидит, изогнутый в дугу,и глину разминает на кругу,и проволочку тянет для основы.Он лепит, обстоятелен и тих,меня, надежды, сверстников моих,отечество… И мы на все готовы.Что мне сказать? На все готов я был.Мой страшный век меня почти добил,но речь не обо мне – она о сыне.И этот век не менее жесток,а между тем насмешлив мой сынок:его не облапошить на мякине.Еще он, правда, тоже хил и слаб,но он страдалец, а не гордый раб,небезопасен и небезоружен…А глина ведь не вечный матерьял,и то, что я когда-то потерял,он в воздухе арбатском обнаружил.