Подгоряне

большей частью со своими ровесницами, а не ровесниками. Поэтому, ставши

взрослым парнем, он легко и просто сходился с девушками, нравился им за

такую смелость. Признаться, я сильно завидовал двоюродному брату, видя, как

увиваются возле него кукоаровские красотки.

У меня не было сестер. Не мог подружиться и со сверстницами на улице.

Нечаянно коснувшись их платья, я краснел и чувствовал, что у меня горят

ладони. Стыдился даже девичьей тени, упавшей на меня. Брат Андрей в отличие

от меня мог бы вполне быть назван бабьим угодником, он не постеснялся бы

почти голышом влезть на печку, где лежали девчата, и, растолкав их,

втиснуться между ними. И они бы не завизжали от испуга, потому что как он не

стеснялся их, так не стыдились и они его.

И все-таки эта близость не выходила за черту, за которой находился

таинственно-сладкий миг любви. Андрей и ушел из жизни, так и не став

мужчиной. Он погиб под Кенигсбергом, и тетка Анисья поехала, чтобы побывать

на его могиле и привезти оттуда хотя бы малую горсточку земли.

Мама рассказывала, что ее сестра вернулась со свидания с сыном страшно

постаревшей. Много дней не подымалась с постели, говорила, что ей не хочется

жить. Не вернувшиеся с войны мои земляки на фотокарточках, вывешенных в Доме

культуры, были как живые. Большинство сфотографировалось в военной форме, в

пилотках с пятиконечной звездой, с орденами и медалями на гимнастерках. Лишь

немногие - в гражданской одежде. На щите не было только тех, кто, уходя на

войну, не успел сфотографироваться. Но и для них оставлены рамочки с

подписями. Пустые эти "глазницы" обжигали сердце смотревшего на них. Под

одним таким окошечком значился и сын тети Анисьи, Андрей. Там указано его

имя, отчество, год рождения и год гибели. Облик исчез бесследно. Навсегда.

Он будет стоять лишь в глазах матери. И с ее смертью канет навеки.

Видел и я его живого, но помню как-то смутно, расплывчато. Отчетливо

вставала лишь смешная сценка, как он ссорился со своими сестричками из-за

пенки молокэ, из-за мамалыжной корки в горячем еще чугунке, когда тетя

Анисья собиралась вывалить из него круг дымящейся мамалыги. Во всех таких

случаях тетя Анисья набрасывалась на дочерей, брала сторону сына. Но за

мамалыжную корку доставалось и ему:

– Чтоб я больше не видала, как ты запускаешь грязные свои лапы в

чугун!.. Разве ты забыл, что я тебе говорила: кто снимет шкурку с мамалыги и

съест ее, навеки останется нищим?!

Тетке Анисье очень хотелось, чтобы сын ее был богатым человеком.

Девочки ее не очень беспокоили: что с ними будет, то и будет! Пускай жрут

мамалыжную шкуру! Но за сыном следила, отгоняла его от чугуна! И что же? От

всего богатства Андрея осталось одно лишь его ими под пустой рамочкой на

мемориальном щите в Доме культуры. Пропал малюсенький снимок и из его

воинского билета. Любимец матери, сестер, всей семьи, он не мог сохранить

себя для них. Не уберегла его от гибели и неизбывная материнская любовь. А

мне очень хотелось посмотреть на его фотографию. И непременно в военной

форме, в гимнастерке и пилотке с пятиконечной звездой.

В лесу, по которому я сейчас шел, мы не раз бывали с Андреем. И было у

нас немало приключений. Взял как-то нас с собой собирать кизил бадя Василе

Суфлецелу (дедушка отчаянно ругал его за то, что тот не может обойтись без

маленьких "стригунков", что шагу не сделает без этих сопливых чертенят). И

правда, бадя Василе, видать, на всю жизнь сохранил детский ум и детские

забавы. Лазал с ребятишками по оврагам в поисках кладов, ставил вместе с

ними капканы на зайцев и лисиц. Надеялся отыскать и показать нам затейливое

жилище барсука, его нору с запасными выходами на случай нападения врагов. В

душе-то планировал изловить этого хитрого зверька, жир протопить, а пышную

серебристую шкуру продать на базаре. Кладов, конечно, бадя Василе никогда не

находил, да, пожалуй, и не верил в их существование, иначе не устроил бы

ловушки, в которую попался Иосуб Вырлан. Пробрался однажды ночью бадя Василе

на поле Иосуба, вырыл там яму и замуровал в ней старый бочонок с десятком

медных монет времен царицы Екатерины Второй, а своих односельчан

предупредил, чтобы они вышли и подсмотрели, как Вырлан будет отрывать

"клад". Подстегнутые неискоренимым чувством любопытства, люди вышли за

окраину села, спрятались на краю оврага и, затаившись, наблюдали, как хозяин

поля выворачивает из-под земли бочонок, потрошит его и вовсю бранится:

"Мерзавцы! Грабители!.. Обобрали мой клад... Оставили несколько монеток, а

золото и серебро забрали!.."

Ну так вот: бадя Василе брал нас с собой в качестве своих незаменимых

помощников. Исполненные чувства благодарности к нему за то, что не чурался

нашей компании, мы трудились изо всех сил, чтобы наполнить кизилом два

здоровенных его ведра. Надо было знать этого мужика: он таскал нас по всему

лесу, от одной поляны к другой, от одних кизиловых зарослей к другим. В

каком-то месте ему казалось, что кизил не дозрел, в другом - что он очень

мелкий. Вот и мучил и себя, и нас в поисках лучшего кизила, чтобы Аника

сварила из него варенье. Во время этой кизиловой охоты бадя Василе учил нас

делам далеко не безгрешным: вернетесь, мол, домой, насыпьте в карманы

кизила, а вечером мажьте им девичьи щеки. Лучше бы, конечно, груди, добавлял

он, но вы-де еще не доросли, чтобы лезть к девкам за пазуху. Советовал

подсовывать к нежной девичьей коже и растертые листья кизилового дерева. Они

не так жгучи, как, скажем, крапива. Не оставляют и волдырей, зато на

какое-то время вызывают страшный зуд, и ребятам доставляет великое