Поэты 1840–1850-х годов

253. «Гусиное перо людей…»

Гусиное перо людей С умом прекрасно выручает. Гусиное перо судей — Судьям карманы набивает. Из-за гусиного пера С<енковский> вывел вздор нелепый,— Пером гусиным на ура Стреляет в сей и оный репой. [Гусиное перо иного Отправило за Енисей.] Гусиное перо Крылова Задело под крыло гусей. Задело — и за дело! Конец 1840-х годов

254. К МОИМ ЧИТАТЕЛЯМ, СТИХОВ МОИХ СТРОГИМ РАЗБИРАТЕЛЯМ

Кто б ни был, добрый мой читатель, Родной вы мой или приятель, Теперь хочу я вас просить К моим стихам не строгим быть. Я не отъявленный писатель, Хоть я давно ношусь с пером, Да то перо, что носят в шляпе, А что писатель держит в лапе, Я с тем, ей-богу, не знаком И не пускаюсь в сочиненья, А уж особенно в печать. Меня судьба, отец да мать Назначили маршировать, Ходить в парады, на ученья Или подчас в кровавый бой За славой или на убой. Но как от русского штыка Дыра довольно глубока, Враги все наши присмирели, Ругая нас издалека, Тревожить явно уж не смели,— То я спокойно десять лет Без пуль, картеч и разных бед Возился с службой гарнизонной. Вот довод, кажется, резонный, Что не могу я быть поэт. Не правда ль?.. Не угодно ль стать Во фрунт поэту записному Да не угодно ль помечтать Или начальнику иному Рапорт стишками написать. Хоть будь вполне литературно, Да не по форме, скажут: дурно!.. Начальник распечет — и прав: Что сочинять, где есть устав, Где шаг, малейшее движенье — Всё так обдумано давно И с вас потребуют одно Слепое лишь повиновенье И распекут за сочиненье. Иль пусть какой-нибудь поэт, Какого лучше в свете нет, Слетает к бесу на расправу, То есть на сутки на заставу. Займись там выспренной мечтой, Да подорожной хоть одной Не просмотри, пренебреги, Да на звонок не побеги, — Такого зададут трезвону, Забудешь всех — и Аполлона, И девять муз, и весь Парнас. Нет, некогда мечтать у нас. Солдат весь век как под обухом: Тревоги жди пугливым ухом, Поэты ж любят все покой, А у солдат покой плохой! Для стихотворного народа Всегда торжественна природа, Ему мила и непогода. Он всё поет: и дождь, и гром, И ветра в осень завыванье; Сам льет в стакан спокойно ром, Сидя в тепле. Нет, в нашей шкуре Попробуй гимны петь натуре: Воспой-ка ручейки тогда, Как в сапогах бурчит вода, Воспой под дождь в одном мундире, Когда при строгом командире Денщик твой, прогнанный в обоз, Твою шинель упрятал в воз; Иль в сюртуке в одном в мороз Простой, начальство ожидая, Тогда как пальцы, замирая, Не в силах сабли уж держать, Изволь-ка в руки лиру взять Да грянь торжественную оду На полунощную природу. Нет, милый, рта не разведешь И волчью песню запоешь. Поэтам даже свод небесный Какой покос дает чудесный! А нам красавица луна Напомнит только ночь без сна На аванпостах. Ясный Феб, Луна и Феб — поэтам хлеб, А нам от Феба пыль да жарко, Нам Феб — злодей, коль светит ярко; Он нам не недруг лишь, когда Вблизи холодная вода. И эти звезды, что высоко, Что в поэтическое око Так бриллиантами блестят, Нам дальностью своей твердят, Что и до звезд земных далеко (С прибавкой славы и любви). Вот всё, что в пышущей крови Вздымает сильное броженье, Что кипятит воображенье. А нам?.. Наш брат ослеп, оглох, Нам это всё — к стене горох. Блаженство наше: чарка в холод, Да ковш воды в жару, да в голод Горячих миска щей, да сон, Да преферанс… — и Аполлон, И с музами, спроважен вон. И даже самая любовь, Хотя подчас волнует кровь, Да только кровь. А сердце — дудки! Нас не поддеть на незабудки, На нежности; наш идеал: Нам подавай-ка капитал, Затем что ведь и в нас, мы знаем, Не лично мы всегда прельщаем, Прельщает чаще наш мундир, Российских барышень кумир. Смешно же бескорыстных строить: Одно должно другого стоить (О совести ни слова тут). Но если ж мишуру берут Взамен святой любови личной, Так уж умнее взять наличный За это капитал. У нас Примеров всяких есть запас. Есть, точно, по любви женаты, Да что они? Бывали хваты, Теперь — кислятина: ухваты, Горшки, пеленки на уме, Век с плачем о пустой суме, С роптаньем, — и сказать ужасно: На добродетель ропщут гласно! Они, завидуя ворам, Скорее к выгодным местам Бегут казной отогреваться, Казной за голод отъедаться. Меж тем иной, как холост был, Глядишь, честнейшим малым слыл. Выходит, что жена и дети — Лишь только дьявольские сети Без золота. Так вот любовь! Ей тоже денег подготовь, Не то готовь и скорбь и слезы. Где ж тут поэзия? где ж розы? Те розы вечные, о коих так твердят? Любовь без денег — просто яд. И яд тем более опасный, Что он на вкус такой прекрасный: Лизнешь — не хочется отстать. Коварна брачная кровать! А полюбить да не жениться, Так, право, лучше утопиться! Да и топилися не раз. Ведь есть же Лизин пруд у нас [84] . Когда же с жизнью жаль расстаться, Душой и телом век больной, Ты будешь по свету таскаться, Всегда рассеянный, шальной И, стало быть, всегда смешной. Ну вот влюбленных перспектива. Нет, эта цель не так красива, Чтобы любовь боготворить. Нам с нею каши не сварить! Теперь мы примемся за славу, Необходимую приправу Поэзии. Но славе пир Дает война, а тут был мир. С трубою, с крыльями кумир Не принимает приношенья От тех, кто знает лишь ученья, Парады, лагерь, караул,— Кровавый любит он разгул. Поэзию он в уши трубит Лишь тем, кто больше губит, рубит, Кто кровь людскую льет рекой. Я ж десять лет моей рукой Махал на вольном только шаге, — Другой ей не было отваги, И мой смиренный кроткий меч Не знал кровавых грозных сеч; Тупой родясь, умрет не точен; В крови пред славой непорочен, Служить он мог, лишь как косарь, Щепя лучину под алтарь. А груды тел и крови реки Принесть ей в дар — не в том, знать, веке, Ошибкой родился мой меч. Итак, об славе кончим речь. Ну вот и всё, чем стих поэта Питался от начала света. Еще пересчитаем вновь: Природа, слава и любовь! Иное, точно, кровь мутило, Да не до рифм тогда нам было, Мутило с желчью пополам, Иное ж вовсе чуждо нам. На чем же тут душе развиться, Воображенью порезвиться? Пускай рассудит целый свет: Поэзии тут пищи нет! Где ж было мне практиковаться И чистоты в стихах набраться Такой, чтоб критик злой иной Не отыскал стишок больной?! Не придирайтесь, бога ради, Пока стихи еще в тетради, Пока не жались под станок. Я сам к печатным очень строг, В печать не лезу — знак смиренья, А это стоит снисхожденья. Начало 1850

84

Есть в Москве пруд, прозванный «Лизин», потому что в нем, с отчаяния в любви, утопилась Лиза — и есть надпись:

«Здесь утопилась Лиза, Эрастова невеста. Топитесь, девушки, для всех довольно места».

255. КОТ

Раз у одних моих знакомых В опасности был целый дом их: Огромнейшие стаи развелись, И преогромных, крыс, Таких, что кошкам не спускали И кошек за хвосты — на смех — не раз кусали. Беда! К съестному прогрызут, не спрячешь никуда. Да уж пускай к съестному, А то — к иному! Чуть напомаженные жирно волоса… Вон — где у барышни коса? Они отъели! В самом деле. Тогда, взбесившись, мать, отец Купили наконец Кота, да уж такого — Большого, злого, И отдали сей час На целый дом приказ, Чтоб ни крохи коту съестного не давали, Отнюдь не баловали. Вот мера умная заметно впрок идет. И кот День ото дня, глядят, становится жирнее, Да и съестное всё целее, Да и в подполице смирнее. И слава разошлась в народ: Печатают об Ваське все газеты И продают его портреты, Становятся во фронт солдаты и кадеты, И дамские к нему направлены лорнеты, И наконец поэты Шлют сонеты. Меж тем со славою кот Васька год, другой Ест провиант всё только свой. А если при столах чуть просьбу промяучит, Одно только всегда получит: Брыс! Ешь крыс! А крыс уж стало, И от него же, в доме мало. А что осталося, то сделалось умней, И Ваське стало голодней. Уж он мяучит чаще. Ответ не слаще. Вот Ваське старость подошла, И крыса не одна уж из когтей ушла… Он походя «мяу!» невольно повторяет, Всё ничего не получает. И вот честнейший в мире кот, Увидевши, что честью не берет, Как он усердно ни мяучит (Какая честь, коль голод мучит!), Кой-что у повара стянул И, услыхав, как тот ругнул По-старому, хватясь пропажи, крысу, А на него, на кису, Нет подозрения, — вот он на счет чужой, Что день, то утолит нечисто голод свой. И вскоре по привычке Он в клетку к барской птичке Меж проволочек лапу запустил, За крылышко одним уж ногтем зацепил, Пока та билась. Но так случилось, Что тут зараз И клетка сорвалась, И в комнату вошли и двери затворили. Взглянув на встрепанную птичку, возопили. Хоть кот шмыгнул Под стул, Хоть в темный угол, — но блестели И прямо привели с грозой идущих к цели И сами — некогда мышиная гроза — С отливом золотым зеленые глаза. Все прямо на кота кричат: «Убить злодея! Убить тирански, не жалея! Ворам в урок!» Велели повару сейчас принесть мешок, Кота за шиворот схватили,— Хоть натопорщился, урчал, но усадили… И вот Несчастный кот Завязан. Кто чем попало бил нещадно по мешку — И после брошен был в реку. За дело и наказан. Есть часто, говорят, пресытые места: Хоть жалованье там и мало значит, Так, совесть в ком чиста, На этом месте, верно, плачет. Коль приношениями он, Какие ввел уже в закон Его предместник-прижимало, И не побрезгует сначала, Так будет еще бога он за место прославлять! Но если вновь еще не станет прижимать, Так будет у него дохода Всё меньше, меньше год от года. Конечно, с этим честь растет, И взятки вкруг него, как мыши, Скребут законы тише (А от чего же и доход?), Но скоро он зато до своего дойдет — До маленького жалованья только. Тогда изволь-ко, Коль свыше жданных нет наград, Коль штатное и одному не сыто, А тут еще, глядишь, супруга плодовита! Пособия хоть сам проси стократ, То, может, вслух не скажут, Но миною ему покажут: Брыс! Ешь крыс! Вот всё и награжденье. Дай бог ему терпенье, Чтоб не окончил он потом Моим котом. 24 сентября 1850

256. ТЕНЬ И СОЛНЦЕ

Давно когда-то от богов, Не знаю, кажется, посредством облаков, Сообщено на Солнце было отношенье, Что на него к богам пришло с земли прошенье, Что будто бы оно Не греет всех равно, А Солнце, кажется, на то и создано, Что на земле цветки иные не от лени Цвести не могут, а от тени. Нельзя ли чем-нибудь поправить это зло? — И Солнце раз пятьсот прочло И со вниманием со всех сторон глядело Это дело, Желая угодить богам. Да только что в бумагах там Из главных слов одно такое было слово, Которое для Солнца вовсе ново. И Солнце стало в пень. То слово было: тень. Ну, разумеется, сейчас за лексиконом Академическим, и в оном, Открывши с словом тень листок, Понявши с первых строк Намек На недостаток света, Вскричало Солнце: «Вздор всё это! Гоняя землю век на корде кувырком, Я знаю всю ее кругом И в жизнь не видело ни одного предмета, Чтоб света не было на нем! Конечно, круглые к краям всегда темнее, Но нет ли в словаре чего и поумнее?» Давай опять Про тень читать. Тень, сказано, лежит всегда за тем предметом, Который озарится светом. Давай исследуем, свалим любой предмет, Да коли сзади тени нет, Так боги подшутили. И тот же час предмет для опыта свалили. Глядь, подлинно, за ним светло. «Ну! — Солнце говорит, — от сердца отлегло! А то и вправду б было стыдно, Что если от меня кому-нибудь обидно, Что если бы и мой На вещи взгляд был не прямой, Так это слово тень — лишь выдумка пустая Для пополненья словарей!» И жалоба земная За недостатком смысла в ней Назад отправлена скорей.

* * *

Естественно, что радостью сияют Те, кто по счастью попадают На луч светил земных. Любуясь, солнышки, судьбою озаренных Собою, нехотя довольные за них И видя всё в лучах своих, Поймут ли горе заслоненных?.. 1849 или 1850

257. САДОВНИКИ

Всё вовремя свое берет! Быть дорогим всему черед, Когда что надо. Садовник, школенный на английский манер Для разведенья парков, сквер, Из своего превычурного сада В простой фруктовый сад зашел Да глазом как кругом обвел — Смутился! Так глаз его к дорожкам приучился, К их красноватому песку, К обстриженному дерну по шнурку, Где по аллеям в грунте, Ровней солдат во фрунте, Стоят подстриженны деревья и кусты, Где всюду столько чистоты, Не говоря уж про цветы! А этот без толку деревьями засажен: Где между них — аршин, где — сажень; Подбора вовсе нет пород: Там вишня между груш растет, Тут между яблонями — слива, Всё в беспорядке, как пришлось, Везде неряшество, навоз, — Куда как некрасиво!.. То подпертой тычиной сук, То сам хозяин, как паук, Оплел всё дерево сетями, Не ладя, видно, с воробьями… «Ну уж сад!.. — Сказал наш садовод, с хозяином столкнувшись. — Забрался я к тебе, любезный, да не рад! Ходить совсем нельзя, тут лазей всё нагнувшись; Дорожек нет; в глаза торчат Сучки, листы! Тут с раза Иль ногу вывихнешь, или уйдешь без глаза! А звал еще смотреть!.. Нет, в нашем — хоть танцуй!..» — «Толкуй себе, толкуй! — Хозяин отвечал. — Твой садик — точно, загляденье; А мой хоть некрасив, нечист, Зато уж объеденье! По осени, убрав свой желтый лист, Приди ко мне опять — дам фруктов и варенья!» Не унывай, артист, Что всё в тебе для света модного шершаво; Зато подчас за твой талант Тебе и самый модный франт, Завидуя, воскликнет: «Браво!» Право!.. 1849 или 1850

Н. В. БЕРГ

Н. В. Берг. Гравюра И. И. Матюшина

Николай Васильевич Берг родился 24 марта 1823 года в Москве, в дворянской семье, по отцовской линии происходившей из Лифляндии; мать была родом из Сибири. В 1830 году отец Берга, чиновник, получил место в Томске, куда затем переехала семья. Здесь мальчик окончил уездное училище. Перебравшись с родителями в Тамбов, он поступил в гимназию, но доучивался уже в Москве, в 1-й гимназии. Соучеником Берга здесь был А. Н. Островский; они сблизились и сохранили дружеские отношения навсегда. В 1843 году Берг был принят на историко-филологический факультет Московского университета, но не окончил его. Он увлекся изучением иностранных языков (овладел польским, чешским, сербским, занимался французским, греческим, арабским), мечтал о путешествиях. Поэтические опыты Берга получили одобрение университетских профессоров М. П. Погодина и С. П. Шевырева. Берг стал печататься в издававшемся ими журнале «Москвитянин». Впоследствии (1850) он, вместе с А. Н. Островским, А. А. Григорьевым, Е. Н. Эдельсоном, Б. Н. Алмазовым, Т. И. Филипповым, Л. А. Меем, вошел в «молодую редакцию» «Москвитянина». Несмотря на длительное, до конца существования журнала (1856), сотрудничество там, убежденным славянофилом Берг не был. Сближение со славянофилами произошло на почве усиленного интереса поэта к фольклору и литературе славянских народов.

В 1846 году Берг поступил преподавателем русского языка в Московское училище живописи и ваяния; оттуда он перешел на службу в Московскую контору государственного коммерческого банка.

С 1853 года начинается период странствий; лишь ненадолго поэт приезжает в Москву и в свое тамбовское имение. В начале Крымской войны он отправился на Дунай, где состоял переводчиком при штабе южной армии. Потом перебрался в осажденный Севастополь и пробыл там до самой сдачи города. Он посылал в «Москвитянин» подробные корреспонденции, составившие затем книгу «Записки об осаде Севастополя» (т. 1–2, М, 1858). Неплохой рисовальщик, он создал в Севастополе серию натурных рисунков «Севастопольский альбом» (М., 1858). В дальнейшем Берг побывал в Италии, куда был привлечен революционными событиями, и некоторое время находился в отряде Гарибальди, после этого совершил два путешествия по Ближнему Востоку. В журналах появляются его путевые очерки. Часто поверхностные, перегруженные незначительными подробностями, они все же привлекали читателей как живые впечатления очевидца. Нередко хвалил очерки Берга в своих журнальных обзорах Некрасов, который затем привлек Берга к сотрудничеству в «Современнике» (здесь в 1863–1864 годах были напечатаны «Мои скитания по белу свету»).

В 1863 году Берг отправился в Польшу, где вспыхнуло восстание. На основе непосредственных впечатлений и изучения секретных архивных материалов им была написана книга «Записки о польских заговорах и восстаниях 1831–1862 гг.» (М., 1873). Берг навсегда остался в Варшаве. Сначала он служил чиновником при наместнике края, а с 1868 года — преподавателем русского языка и истории русской литературы в Главной школе, преобразованной впоследствии в Варшавский университет. На этой должности он находился до конца жизни. Одновременно Берг деятельно сотрудничал в исторических журналах «Русский архив» и «Русская старина», в 1874–1877 годах редактировал газету «Dziennik Warszawski». Умер Берг 16 июня 1884 года.

Берг дебютировал в печати в 1845 году переводом стихотворения шведского поэта Рунеберга «Жалоба девы» («Москвитянин», № 1). Увлекшись славянской поэзией, он, по совету С. П. Шевырева, осуществил полный перевод «Краледворской рукописи» (М., 1846). Затем в его переводе вышли «Сербские народные песни» (М., 1847). Обе книги были хорошо встречены журнальной критикой. Следующая, «Песни разных народов» (М., 1854), содержащая переводы с двадцати восьми языков, была оценена по-разному. Резко критиковал книгу Чернышевский в «Отечественных записках» [85] . По-иному отнесся к ней Некрасов, который писал И. С. Тургеневу: «Я стою на том, что книга хороша… Кроме дельности, книга имеет большое литературное достоинство — в ней встречаются настоящие перлы поэзии» (письмо от 9 октября 1854 года) [86] . В ответ Тургенев писал о книге: «…Это предприятие Берга очень полезно и хорошо — вот где бьют родники истинной поэзии. Я тебе благодарен за мысль выслать мне эту книгу» [87] . Впоследствии вышли «Переводы и подражания» («Библиотека иностранной поэзии», вып. 1, СПб., 1860) и «Переводы из Мицкевича» (Варшава, 1865). Незадолго до смерти Берг анонимно выпустил свой последний сборник, «Srng^aratilakam, или Книга любви. Вольные подражания Бгартригари, древнеиндийскому поэту и брату магараджи Викрамадитьи…» (Познань, 1881), составленный по преимуществу из оригинальных стихотворений. Тургенев писал о нем автору: «Я получил Ваше письмо и книгу эротических стихов, которые отличаются и благозвучием, и грациозностью содержания» (письмо от 6 декабря 1882 года) [88] .

85

Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. 2, М., 1949, с. 362–368; другой, в целом положительный отзыв Чернышевского о книге появился в «Современнике» (см. там же, с. 291–317).

86

Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. 10, М., 1952, с. 208.

87

И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 2, М. — Л., 1961, с. 231.

88

И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. 13(2), Л., 1968, с. 118. В примечании к этому письму (с. 342) отзыв Тургенева ошибочно отнесен к появившемуся за 21 год до того 1-му выпуску «Библиотеки иностранной поэзии» — т. е. к «Переводам и подражаниям» (1860).

Доля оригинальных произведений в поэтическом наследии Берга невелика. Кроме небольшого числа стихотворений, ему принадлежат две поэмы — «Деревня» («Москвитянин», 1848, № 4) и «Сокольники» (там же, 1849, № 1–2). Важнейшее место в литературном наследии Берга занимают его переводы. Для переводческой деятельности Берга характерна настоящая одержимость, с какой он брался за изучение всевозможных, порой малоизвестных языков и наречий. Выбор произведений для перевода иногда бывал случаен. Однако у Берга были и постоянные привязанности: славянский фольклор, особенно сербские эпические и лирические песни, Мицкевич, из произведений которого он перевел «Пана Тадеуша», «Крымские сонеты», и многое другое. Эти переводы Берга — значительный вклад в дело развития русского переводческого искусства.