Поэты 1840–1850-х годов

В 1833 году Федотов окончил корпус с отличием, благодаря чему, в чине прапорщика, был Назначен в лейб-гвардии Финляндский полк, расквартированный в Петербурге. Свободные от службы часы он отдавал музыке (играл на рояле, флейте, скрипке, сочинял песни, которые сам же исполнял, аккомпанируя себе на гитаре) и живописи, сделавшейся постепенно его главным увлечением. С 1835 по 1845 год Федотов посещал вечерние классы Академии художеств, поначалу решив стать художником-баталистом.

Задумав всецело посвятить себя живописи, Федотов в 1843 году в чине капитана вышел в отставку с нищенской пенсией. Вся его дальнейшая жизнь прошла в крайней бедности и напряженном творческом труде. Вскоре Федотов занялся жанровой живописью и рисунком. Этому способствовало письмо, полученное им в 1844 году от И. А. Крылова. Знаменитый поэт, баснями которого Федотов увлекался с детства, увидав несколько его набросков, посоветовал художнику «отдаться своему настоящему призванию — изображению народного быта» [81] . Свои новые произведения Федотов создает на основе внимательного изучения окружающей жизни. Он ходит по Петербургу, зарисовывая типы из простонародья, городские сценки. Дарование его развивается под воздействием передовых идей 40-х годов. Мотивы социально острых, новаторских по своей сути произведений Федотова связывают его творчество с гоголевским направлением в литературе, с «натуральной школой». Через посредство своего друга А. В. Дружинина Федотов сблизился с писателями, группировавшимися вокруг «Современника», — Некрасовым, Достоевским, Панаевым и др. Гравер Е. Е. Бернардский познакомил его с идеями кружка Петрашевского.

81

Я. Д. Лещинский, Павел Андреевич Федотов — художник и поэт, Л. — М, 1946, с. 18.

В 1848 году Федотов впервые участвовал в академической выставке, где показал картины «Свежий кавалер» и «Разборчивая невеста». Следующая работа, «Сватовство майора», экспонированная на выставке 1849 года, принесла ему большую известность и звание академика по «живописи домашних сцен».

Однако в реакционных кругах картины Федотова вызвали недовольство. В «Москвитянине» появилась статья «Эстетическое кое-что по поводу картин и эскизов г. Федотова», автор которой, П. М. Леонтьев, усмотрел в работах художника злобу и «сатирическую насмешку над изображаемыми лицами» [82] . Цензура запретила издание литографий с федотовских картин, меценаты стали отказываться от приобретения его произведений. Последние годы жизни художника прошли в отчаянной борьбе с нуждой и по-прежнему напряженной работе. В картинах этих лет («Вдовушка» — 1851, второй вариант — 1851–1852, «Анкор, еще анкор!» — 1851, «Игроки» — 1852) преобладает трагическое начало.

82

«Москвитянин», 1850, № 8, отд. 6, с. 24.

В 1852 году Федотов сошел с ума. Хорошо знавший его художник Л. М. Жемчужников объясняет это «борьбой с нуждой, постоянным напряжением и сознанием полной невозможности выйти из этой борьбы» [83] . Федотов очутился в невыносимых условиях сначала частной, а затем казенной больницы, где и умер 14 ноября 1852 года.

Стихи Федотов сочинял на протяжении всей жизни, наиболее интенсивно — в последние годы; впрочем, всегда урывками, в минуты отдыха. Это басни, стихотворные пояснения к собственным картинам, лирические стихотворения, песни и т. д.

83

Л. М. Жемчужников, Мои воспоминания из прошлого, Л., 1971, с. 111.

Стихи Федотова по своему художественному значению не идут ни в какое сравнение с его живописно-графическими работами, однако созданы на общей с ними основе, родственны их настроениям и темам. Большая и наиболее интересная часть стихов — сатирические произведения. Это социальная сатира, нередко затрагивающая политические основы Российской империи. Естественно, что напечатаны подобные произведения быть не могли. Не предназначая свои поэтические опыты для печати, Федотов обычно читал их друзьям, а те переписывали и распространяли их в списках. Некоторые произведения, в особенности поэма «Поправка обстоятельств, или Сватовство майора», приобрели в списках широкую популярность.

Публикация поэтического наследства Федотова началась вскоре после его смерти и затянулась надолго из-за препятствий, чинимых цензурой. Наиболее полно стихотворные произведения Федотова были опубликованы в наше время, в книге Я. Д. Лещинского «Павел Андреевич Федотов — художник и поэт» (Л. — М., 1946).

247. КАРТИНА «СВЕЖИЙ КАВАЛЕР, ИЛИ ГДЕ ЗАВЕЛАСЬ ДУРНАЯ СВЯЗЬ, ТАМ И В ВЕЛИКИЙ ПРАЗДНИК — ГРЯЗЬ»

Где завелась дурная связь, Людей порядочных стыдясь, Там их как можно избегают, Друзей под масть уж подбирают; Друзья под масть лишь потакают; За снисходительность же их Хозяин также должен в них Оправдывать их заблужденья: За снисхожденье — снисхожденье. Потом, боясь их оскорбить, Он не откажет разделить И с ними то, что им по нраву, И так он нехотя отраву, Сначала морщась, будет пить, Потом, привыкнув, находить, Что этот яд не так опасен, Что ропот на него напрасен, И наконец, что знал за грязь, Уже полюбит, с ней сроднясь, И будет даже удивляться, Как мог он этого бояться. Но между тем увидит сам, Что он к порядочным людям Стал больше прежнего не к масти, В кругу их быть — уж род напасти, Упрека полны взоры их. Тут, с горем убежав от них, Встревожив совесть, он стремится В разгуле страсти позабыться, И, упоенный, счастлив он; Тут совесть отыскала сон. И вот на поприще разврата Уж он далек, уж нет возврата, Расслабла совесть ото сна, От опьяненья, а она, Бывало, тенью неразлучной Плелась за ним, как страж докучный, И берегла его от бед. Но тень резка, коль ярок свет. Его же солнце вихрь могучий Страстей, пороков черной тучей Затмил, как в сумраке предмет; Он мрачен стал — и тени нет. Так он один в потемках бродит, В потемках тень за ним не ходит. Победу празднуя, порок Нахально носит свой венок. И если встретит вдруг презренье, Уж не раскаянье, а мщенье В душе порочной закипит: К злодейству — шаг, коль совесть спит. 1846

248. ПОПРАВКА ОБСТОЯТЕЛЬСТВ, ИЛИ ЖЕНИТЬБА МАЙОРА <Предисловие к картине>

Вот майором десять лет, А надежды нет как нет В подполковники подняться: Всё смотры мне не клеятся, Всё робею на смотрах. Слово «смотр» наводит страх. Право, хуже всякой бабы!.. Нервы, что ли, стали слабы? Чуть начальник впереди Покажись, стеснит в груди И, как иглами уколот, Весь вздрогнешь, по телу холод И мурашки пробегут, Зубы дробь во рту забьют, Как в карете стекла; волос Станет дыбом, рвется голос, Звон глухой гудит в ушах, Звезды бегают в глазах, Поле будто всё кружится — И изволь тут отличиться!.. Пить для храбрости?.. И пил, Да лишь вдвое наглупил. Позапрошлый год стояли Мы в каре и всё стреляли. Вдруг командуют: «Вперед!» С фланга мне пришел черед. Уж недаром ненавижу Я каре; засуетясь, Тут забыл назначить фас, Гаркнул: «Марш!» И что же вижу? Фасы — кто куда лицом, Как стояли врозь крестом, Дуют-дуют по долине… Я ж торчу один шестом, Одуревши, в середине. Музыканты тоже врозь, Кто куда… Беда, хоть брось! Не забуду и поныне, Как тогда со всех сторон, Как на падаль тьма ворон, На меня поналетели Командиры, — ели, ели! Как душа осталась в теле! А начальники у нас, Как расходятся подчас, Матер[щиной] так и хлещут, И иные этим блещут. Прошлый год, судьбе назло, Мне как будто повезло: На смотру и в построеньях Лучше шло, чем на ученьях. Я ошибся только раз, Да и то дым пушек спас. Ну, я думал: в добрый час! Чтоб не сглазить, перед старшим Церемониальным маршем Нам пройти уж нипочем! Не замеченный ни в чем, Верно, буду я представлен! План уж был в уме составлен, Как полковника схвачу, Как и выше поскачу. И в мечтах лечу, лечу… Вижу: армия большая, Все колоннами идут И, знамена преклоняя, Все мне почесть воздают; Барабаны громко бьют, Громко музыка играет, И народ кругом зевает, Дамы так ко мне… а я Так марширую свободно… Но постой, мечта моя! Наяву идут повзводно, Вот идут, идут, идут, Ровным шагом землю бьют, Поле чистое трясется, Эхо близких рощ и гор Вторит музык стройный хор, Сквозь аккорды крик несется: «Рад стараться, ваше…ство!» И на лицах торжество. Взвод щетинистой грядою Взвод сменяет чередою; Всё вперед, вперед, вперед… Вот подходит мой черед. Рад — и страшно, сердце бьется: Что, как вдруг с ноги собьется Батальон мой?.. Никогда! Нет, взошла моя звезда!.. Но… и вдруг мечта остыла, Точно громом поразило, Точно с неба слышу: «Стой!..» Барабанов смолкнул бой, Стихло всё, остановилось, Разом в землю пригвоздилось, Замерло — лишь там и сям Потихоньку по рядам Офицеры пробегают И ряды свои ровняют; Вот и те уж по местам, Все чего-то ожидают. Все боятся; но зачем? Для чего бояться всем? Есть за всех один несчастный — Это я!.. О рок ужасный! Так и есть: в мой пятый взвод Прямо корпусный идет. Вот всевидящее око! Он подметил издалека У канальи у одной В пятом взводе под сумой С табаком кисет проклятый. Погубил меня взвод пятый! Ждал схватить иль чин, иль крест, А попался под арест! Хуже ж всех годов мне это Было нынешнее лето. Только третий боевой Как пойдет — хоть волком вой! Знал претвердо на ученье, Тут не то — нашло затменье! А жолнера поутру Как просил я на смотру Подсказать мне, но лукавый Всё об Леленьке кудрявой Об своей, видно, мечтал, В голове всё, видно, бал… Молодежь!.. А мне от бала От его уж так попало, Хоть в отставку подавай! Эх, отставка — вот так рай!.. Никаких смотров не знай! Сам себя лишь только знаешь, Сам себе лишь отвечаешь. Вот другим везет… а я? Знать, такая колея!.. Больше ль знает Пятогреев? Иль умней меня Михеев? Ха-ха-ха! или Рубцов? Уж глупейший из глупцов! А Зубанов с красной рожей, На говядину похожей, А Биршнапс, а Муано? Все полковники давно, Все с полками набивают, Чай, карман да поживают, Как царьки; один лишь я… Просто дрянь судьба моя! Всюду запятые, точки. Знать, родился не в сорочке. Нет, довольно! Решено — Выйду! Уж пора давно На покой, чего тут ждать? Ведь мне каждый смотр обидно Перед фронтом срам глотать. А устав мудрен! Мне, видно, Нечего здесь больше ждать, Генералом не бывать!.. Да и это незавидно! Ну, положим, генерал… Экой важный капитал! Что от этого прибудет? Ведь начальство всё же будет, Так же будет распекать, Да тогда еще стыднее. А ведь с чином не умнее Станешь — так же будешь врать!.. Содержанья и прибудет, Так расходов втрое будет: Надо уж себя держать На вельможескую стать; И шитье, да и нельзя же Обойтись без экипажа… Голь, как нынче, будет та же. Вышел бы, да вот беда: Чем кормиться-то тогда? Пансион?.. Велико дело! А уж крепко надоело!.. Разве к статским перейти? От смотров хоть бы уйти, Но и там беда повсюду: В статской я надворным буду, А надворный там велик, Там надворный, без сомненья, Уж начальник отделенья — Я ж к бумагам не привык. Что ж я буду за начальник? Мне любой столоначальник Завернет везде кавык: Там, где взять, — себе оставит, А бумажку ту представит Мне, с которой лишь беда, И распутывай тогда! А как дел-то сам не знаешь Да в законах не смекаешь — Не подскажет важный чин, И, не справившись один, Поневоле всякой мошке Поклонись чернильной в ножки, А не то тебя под суд Эти мошки упекут. В статской важны чин и званье, Но важней законов знанье. Впрочем, есть и там места, На которых и спроста, Без особенной науки, Можно греть порядком руки. Не об жалованье речь, Совесть можно сбросить с плеч! Не такие нынче годы! Говорится про доходы. Например, комиссарьят, Или провиантский штат, Иль полиция, таможня… Вот уж, говорят, там можно! Только с прочими делись, А иначе берегись!.. Прах возьми! Да я б делился, Да и сам бы понажился! Этак бы сначала дом В пять этажей, да притом Чтоб и в нем всего битком. После сбил бы помаленьку В хлебном месте деревеньку. А хозяйством править лень — Клал в ломбард на черный день Чистоган… Когда б понажил, Я б раскланялся и зажил, Как второй Сарданапал, И тогда задай-ка бал. Глядь, в числе гостей попал, С уверениями в дружбе, Тот, кто прежде так на службе Просто со свету сживал. Принимая всех радушно, Я б простил великодушно Прошлое врагам моим, Я бы даже на смех им Задавал обеды часто. «Ваше пр — во» тогда б уж баста! Клим Матвеич, Петр Лукич,— Поименно просто кличь. Вот к такому бы местечку Приютиться человечку Славно б!.. Кто ж добру не рад! Только вот что говорят: Что туда без денег вряд Попадешь… подсунуть надо, Да ведь как!.. Исчадья ада Ведь нельзя сказать берут — Чисто-начисто дерут, Начиная с самой справки. Ты придешь: как точно в лавке, Там на всё уж такса есть, И не стоит мало несть. Единичными рублями Там с простыми писарями Не поладишь, им на чай Тож полсотенку подай,— Вот тогда язык развяжут И вакансию укажут, Да научат и уму, То есть сколько и кому Да и в руки ль самому. Может, где важней супруга Иль секретная подруга, Что и к ним с поклоном снесть, Где и к ним лазейка есть. Ведь с бумагами ему, чай, Неровён бывает случай, Часто в ночь… так дай ему. Умный писарь — член в дому. Он и там смекнет делишком, Где, хоть это редко слишком, Что начальник — правовед Иль студент задорных лет — Щекотлив вдруг до дохода; Ведь в семье не без урода,— Их глупцами и зовут. Ну, так писарь верно тут, Как всегда, на шаг от плюхи, Знает хоть, когда он в духе. Что ж, и это верный ключ; Гром гремит не всё из туч, Часто из… Так писаря, Откровенно говоря, Даром, что ли, прижимают? Нет, себе, чай, цену знают! С виду мошки; а министр, Как ни будь умом он быстр И глубок, а донесенье Иль секретное решенье Пишет сам ли?.. Писаря — Четко нужно для царя. А министру до того ли?.. У великих всех людей Быстро бьет фонтан идей, В спехе брызжет поневоле, Да наставит лишь крючков; Почерк гениев таков. А иной бы рад стараться, Да спасует… а, признаться, Поглядишь: барчата все Бойко мелют по-франсе. А взгляни в чистописанье — Тотчас встретишь оправданье: «Кантонистов, что ли, нет? Это низко нашим чадам!» Русский ум наш крепок задом. А вот тут… с писцом секрет Государственный и важный Раздели… Хоть не продажный Этот писарь, может быть, Да мадерцы как не пить?.. Часто нехотя напьется, А напьется — и проврется, И, что чтится за секрет, Глядь, обходит весь уж свет. И шути тут с писарями!.. Еще милостивы с нами! Много ль есть учителей, Чтобы смысл науки всей, Смысл в ученье столь глубоком, Как достать местечко с соком, Передал одним уроком И полсотни только б взял?.. Бескорыстия идеал! Право, сотню дам охотно. Так, купив себе маршрут И карман набивши плотно, Отправляйся выше… тут, Тут уж тысячи берут. Выше — уж десятки тысяч! Ух бы их на конной высечь! Поневоле после всяк, Заплатив за место так, Всё вернуть скорей захочет И, как жадный волк, наскочит Вымещать всё над казной. И бессовестно иной Вслух кричит: «Казна богата! Грех обидеть ближних, брата, У казны ж не грех украсть, Есть кому ее накласть; Коль казны и недостанет, Так министр кой-как натянет: Министерский ум глубок, Он из камня выжмет сок — И казна опять богата!» Так, забывши всё, что свято, Рассуждается у нас. Только если в добрый час Совесть как-нибудь разбудишь,— Вовсе иначе рассудишь. Тут увидишь, что казна Не для кражи собрана. Сборы все и приношенья На благие учрежденья С нас правительство берет. Стало, кто казну дерет, Тот у ближних благо крадет. Пусть кто хочет душу гадит, Мне ж таких не надо мест — Совесть грозная заест. Всё терпением залечим, Да притом подсунуть нечем: Шарф на выжигу, темляк, Ну хоть два, хоть три, да знак — Вот и всё… Нет, с этим дудки! С этим близ трактира будки Не получишь. Вот мечтай, Замки строй и рассуждай: Ноль на ноль сто раз помножа, Всё в итоге будет то же. Всюду деньги! Даже в рай Хочешь — денежки подай, Хоть умри без покаянья. Но когда есть состоянье, Лишь пожертвуй в церковь вклад, Да побольше — что тут ад! Нипочем! Весь век молиться Будет пастырь за тебя. А без денег за себя Сам молись. Беда, коль грянет Невзначай последний час И застанет средь проказ! Бедный! Кто тогда предстанет Пред судьей на небесах Выручать тебя в грехах? Кто врата отворит рая? Чья молитва? Отпевая, Пастырь, сам как бы стыдясь Бога за тебя, свой глас Не возвысит в песни сладкой, А, как будто бы украдкой, Он сквозь зубы над тобой «Со святыми упокой» Проворчит в скороговорку И в червивую каморку Не проводит бедняка: Вишь, от церкви далека. С стройной, громкою мольбою Над богатым к небесам Из кадила фимиам Вьется пышною, густою Ароматною волной. Бедным фимиам иной. Им, посмотришь, и кадило Только-только бы чадило. Деньги, деньги — счастья ключ! Но постой! Надежды луч Не совсем угас покуда, Не совсем еще мне худо — Дай-ка я за ум возьмусь: Почему я не женюсь? Да, женюсь, и на богатой, Дам щелчка судьбе рогатой. Как богатой мне не взять! Иль невест богатых мало? Иль во мне что недостало? Чем не муж я? чем не зять? Штаб, густые эполеты, Шпоры, конь, усы и лета! Что ж, в поре я, просто хват, Хоть немножко толстоват… Это возбудит почтенье; Хуже ж, если б был худой. Скажут: верно, он больной Иль худого поведенья. Всё, что надобно жене Ждать от мужа, есть во мне: Чин высокоблагородный, И притом собой дородный. Что ж еще? Уж для купчих — Это сущий клад для них. Кстати ж, слышал, у Кулькова, У подрядчика лесного, У купца-бородача, Старовера, богача, Хлебосола записного, Уж назначен миллион Дочери. Когда бы он Отдал мне ее… Не худо! Аппетитненькое блюдо! Право, нечего зевать, Надо сваху засылать, А потом принарядиться Поновей, понадушиться, Можно и духов достать И помады хоть у франтов, У бригадных адъютантов, Взять у них же орденок, Да батистовый платок, Да часы на случай, с дочкой Коль придется говорить, Пальцем баловать с цепочкой И носочком такту бить; Шарф надеть, позвонче шпоры, Да, поднявши плечи, грудь, Эполетами тряхнуть, Да погромче в разговоры… Посмотрю я, как тогда Мне откажет борода! С бородой, в сибирках, тести — Деньги есть, так ищут чести. Раз при мне один купец, Мужа дочери смекая, Как заботливый отец, Все сословия сличая, Вот что вывел наконец: «Выдать за купца не худо, Да не худо, как покуда Хорошо дела идут; Но беда подчас и тут. Сколько б в руки ни попало Денег, — кажется всё мало: Хочется учетверить — В оборот рискнет пустить Да с казной в подряды вступит, Думая, что вот-то слупит! Ан, глядишь, в капкан попал, Поминай свой капитал! До ковша в дому опишут Да в мещане перепишут. А мещанин — что холоп: Чуть набор — забреют лоб. Зять — солдат, и дочь — солдатка, — Нет, для батюшки несладко. Я умри, умри жена — Дочь пропадшая. Она — Иль на месте оставайся Век замужнею вдовой, Иль цыганкой век шатайся. …..Вот подчас Что случается у нас, У купцов, от оборотов! Долго ль дело до банкротов! А коль чуть остерегись, С капитальцем поприжмись, Так беда от патриотов — Только и звенит в ушах, Что торговля-де в руках Наша вся у иноземцев, Англичан, французов, немцев, А что наши-де купцы Просто неучи, глупцы. Вот как хочешь и вертися. Впрочем, если попадися Зять почетный гражданин, — А, тут не кафтан один Шитый, тут уж есть и льготы; Впрочем, всё же обороты!.. То ли дело дворянин! По уму хоть бы не годен И душой неблагороден — Всё ж себе он господин, Хочет — спит, а хочет — служит И об детушках не тужит: Хочет — воспитает сам, Нет — раздаст по корпусам; И того нет — всё ж барчаты — Не посмеют взять в солдаты. Но коль выше забирать, О, так надобно, чтоб зять Непременно был военный, — Это самый сан почтенный!.. Ни фальшивых нет весов, Нет ни взяток, ни крючков, Что в других так ненавистно: Тут всё чисто, бескорыстно». Оттого-то, как магнит, Так мундир к себе манит Всех, кто с чистою душою И невинной простотою. Дети… дай им барабан, Дай гусарский доломан, Саблю, знамя… А в предмете У девиц в семнадцать лет, Хоть в глуши живут, хоть в свете, Всюду, вечно эполеты, Шпоры, усики, колеты. Да и все, — явись в мундире, Все дают дорогу шире. Да еще бы!.. Кто же нас И спасает в грозный час? Шутка, право, нелегка ведь Лоб и грудь свою подставить, Чтоб другой лишь был прикрыт, И за всё лишь полусыт. Поневоле уваженье К ним питаешь и почтенье! Только немцы на Руси, Боже нас от них спаси, То есть те, что здесь торгуют, Про мундир всегда толкуют, Что не стоит он гроша. А в нем нет, знать, барыша! Говорят вишь: «Гольден трессен, Абер только нихтс цу фрессен!..» С жиру бесятся они, А на совесть загляни — Что всё держит? Штык российский. Что же, прусский, иль австрийский, Иль <еще> иной какой В мире водворит покой, Чтоб спокойно проживали Да спокойно торговали?.. А, да что и говорить, С ними бисер лишь сорить! Бросив родину святую И навек в страну чужую За одним лишь барышом Кто бежит — что толку в нем? Уж плохие эти братья, Их иудины объятья! Деньги бары к ним везут, Деньги сами здесь сосут И живут, как бары, пышно. В благодарность только, слышно, Всё мерещится им кнут, — А народ зовут рабами И бесчестными плутами! Честен немец в мелочах, Только царство их в бедах Век Россия выручала. Что ж, своих сынов, что ль, мало У отечеств славных их? Нет, не мало, коль от них Нам, и дома мы, а тесно; Отчего ж им неизвестна Плутовская наша честь, Рабская — всё в жертву несть, Чтоб спасти страну родную? С честью их забравши сбрую, Деньги, трубку и кисет, Всякий там бежит от бед, Чтобы как в тревоге шумной Свой титул благоразумный, Разорись, не запятнать, Чтоб у нас им щеголять. Чести он у них замена; Нипочем для них измена, Так от них нельзя и ждать, Чтобы должное воздать Бескорыстной чести ратных — Это чуждо душ развратных. Но корысть что хочешь ври, А посмотришь, все цари И у нас и в целом мире Отчего всегда в мундире? Знать, в мундире что-то есть, Что ему такая честь! Слухи ж ходят об невесте Таковы, что ей не к чести, Да она, быть может, тут Как ни в чем… Ведь это плут Распустил всё Курозвонов, Подпоручик. По его, Я ведь тоже из бурбонов. У него ведь ничего Нет святого, — хвастунишка, Пустомелишка, мотыжка; Хуже нет в полку у нас, А посмотришь, как подчас Нос подымет, глазки сузит, Зафидонит, зафранцузит И с презрением на свет В свой расколотый лорнет По верхам глядит!.. О, я бы Вышколил его, когда бы В мой попался батальон: Надежурился бы он!.. Соком бы бурбон достался, Ни к чему бы придирался. Младшего легко прижать И всегда остаться праву, В каждом что-нибудь сыскать Можно, что не по уставу; Ну хоть пуговица будь Набок нумером чуть-чуть — И довольно. Сбил бы с тона, Я бы дал ему бурбона, Дурь бы в нем поунялась. Вот что сбредил: будто раз Сваха вдруг к нему явилась, Уверяя, что в него До безумия влюбилась Дочь Кулькова, и его — Было свахе порученье — Звать к обедни в воскресенье, И обещан миллион. Будто б и поехал он, Да взглянул: ряба, в веснушках, Да в таких как будто в мушках, Носа, глаз не разберешь, И как двадцать пять одёж. Двадцать пять, и все на вате, Вот какая в перехвате… Руки! Плечи! Но, скрепясь, Будто он на этот раз Подмигнул ей для потехи. Сваха видит: есть успехи, И с зарей к нему опять, Тащит в дом уж представлять. Будто был он у Кульковых И что тьму достоинств новых Там он в дочке их открыл, То есть, что бы ни спросил, — И аза в глаза не знает, Книгу в руки забирает Вверх ногами, как подашь, И по всякой «Отче наш», «Богородицу» читает По складам, не жди конца, Кличет «тятенькой» отца, Словом, словом — просто дура, На невест карикатура… Будто он — поклон и вон, Несмотря на миллион. Видишь, партией такою Он рассорился б с роднею, Что родные — все князья, Говорит: «И сам-то я Был пажом и по талантам И ученью первым был; Верно б, в гвардии служил, Был бы флигель-адъютантом, Если б ротный командир Не придрался. И мундир Был уж сшит Преображенский… Мужичина деревенский!.. Сам курил, а нам курить Вздумал строго запретить. Ну, конечно, нагрубили — Мы почти уж сами были Офицеры!» — И затем Им надели лямки всем, И в полку нам без того бы Не видать его особы. И давно б он вышел вон, Да в полку хороший тон Без него пиши пропало! Нас ему, вишь, жалко стало, Да полковницу притом, Что она всегда по нем, Чуть его в гостиной нет… С муженьком постыл ей свет, А иначе почему ж Так к нему придирчив муж? Службу он ведь твердо знает, И полковник распекает За жену — не за устав, А что он всегда был прав, Несмотря что раз в неделю Верно он свою постелю На гауптвахту посылал. Словом, столько он болтал, Лгал по поводу Кульковых, Столько фраз про них суровых В полк изволил распустить, И затем всё, чтоб отбить И других, кому жениться Вдруг охота разгорится, Чтоб, попав в Кулькова дом, Не разведали о нем И, конечно б, осмеяли, Как узнали б о скандале, С каковым его Кульков Сам прогнал. А от долгов, Как мундир уж был в закладе, Как пришлось уж Христа ради Занимать у денщиков, Как за всё уж он хватался И к Кульковым подбирался, От чего ж и бредил он, Что какой-то миллион Скоро где-то он достанет, Всех купать в шампанском станет. Бредил месяц или два, Знать, надеялся сперва, И тогда про дом Кулькова Никому в полку ни слова, А напротив, иногда Говорил, что не беда Человеку борода: И за что ж ее поносят? Ведь ее французы ж носят, И что в царстве, наконец, Дело первое — купец. Будь век мир — солдат не нужен, Честен люд — судья досужен, Некого судье судить, Некого солдату бить, А покушать всяк попросит И одежду тоже носит. Где же взять всё?.. У купца. Видно, видно шельмеца! Так Кулькова пусть красою И не славится большою, Да в красе и толку нет! Будь теперь хоть маков цвет, Будь она хоть розан, всё же Будет, верно, в сорок лет На ровесниц всех похожа. Кто тогда их разбирать Станет голову ломать, Кто тогда была какая, Иль кривая, иль косая,— Все равны, а той лишь честь, У которой деньги есть, У какой попить, поесть Можно вкусно, той и честь. Где обед хорош и вины, Где на славу в именины, Пир на праздниках дают — Все туда с поклоном льнут, Все покушать даром падки, Да к тому ж, коль блюда сладки, Так посмотришь, не один Там хлебает господин, Позабыв породу, чин. Выгодным найдя смиренье, Там забыл про вдохновенье, Примирясь с толпой, поэт.. И кого, кого там нет! Штука важная обед! И спроси из нас любого, Хоть профессора иного, Про хозяйку: что, умна ль? Что, любезна ль? что, ловка ль? Да подобной нет — все скажут: Сласти всем язык подмажут. И про нас заговорят, Что такие есть ли вряд.

^{Майор зовет денщика.}

Сидор, Сидор! Спишь? Живее, Поликарповну скорее! Ну, что свахою слывет. Знаешь, где она живет? Отыщи ее где хочешь, Ты недаром похлопочешь; Да смотри, не будь глупцом: Баба станет обо всем, Об житье-бытье моем У тебя осведомляться, Так прошу ей не поддаться… Первое, что спросит, — чин. Отвечай, что господин Твой майор еще покуда, Но чрез год он, худо-худо, Будет полный генерал. Побожись, что не соврал: Бабе только побожиться Да с божбой перекреститься — Всё за чистое сойдет. Об достатке речь зайдет, Не проврись про кухню нашу, Что едим век щи да кашу, А скажи: на днях умрет Барский дядя пребогатый, Что огромные палаты, Что заводов, деревень, Что чего не счесть и в день, Всё, чем заживо он правит, То, мол, всё ему оставит, Что наследник, мол, один У него мой господин. Что, мол, добр; солдат как учит — Он не бьет их и не мучит, Что и сам, мол, я пока В жизнь не слышал «дурака». Хоть под левым глазом сине У тебя, да сам, разиня, Напросился на кулак — Ты сапог мне подал как? Ну, уж с этим разом баста, Помиримся. Только глаз-то Чем-нибудь затри, закрась, В лазарет зайди. На мазь В счет поставь пятиалтынник. Да и весь ты, точно блинник, Весь засален, весь в дырах, — Это в счет идет у свах. Где б достать всё поновее? У кого-то есть ливрея? У женатых попроси, — Вот записку отнеси. Кстати, помни, подстригися, — Вишь, как пудель!.. И явися К свахе, будто на парад. Еще тут важнее, брат, Надо лгать, а так ведется, Что смелее франтам врется И скорее верят… Да, Сколько хочешь лги тогда!.. Что, мол, просто барин славный, А уж к службе — ох, исправный!.. Чуть про службу спор и толк, Сам полковник, целый полк, Смотришь, прут к нам за советом. Барин, мол, там первый в этом, И, мол, диво ли, когда В рот хмельного никогда. Даже трубки он не курит, Карт и в руки не берет, А гостей коль соберет, С ними только балагурит, Да и то коли когда Чуть об девушках нескромно Молодежь заври — беда!.. Для него и то скоромно. В обхожденьи ласков, прост, Аккуратно держит пост, Не бывал ни раза болен, Как бывают иногда Все другие господа. Бедных любит, богомолен И что им и царь доволен! И что, кажется, его, Господина моего, Он к себе в министры прочит — Это целый полк пророчит!.. И лукавая одна Пребогатая княжна К нам уж сваху засылает: Вишь, ужасно влюблена В барина. Да пусть страдает!.. Барин свистни, так княжон Налетит со всех сторон — Выбирай себе любую. Да не хочет. Нет, уж он Выбрал сердцу дорогую. С год, мол, день и ночь ему Всё вертится на уму Дочь какого-то Кулькова (Может быть, и нет такого). А меж тем: Кульков! Кульков! Затверди ты это слово. Тут ведь нет немецких слов, Трудных так для денщиков, Помни про кулек!.. не сбейся, Будешь говорить — не смейся!.. Побожись, что по ночам Бред мой часто слышишь сам, Вдруг, мол, вскрикнет: «О Кулькова! О мой ангел! друг!» — и снова Прихрапнет, потом опять, Да ведь за ночь-то раз пять, Как в горячке!.. Утром встанет, Так, глядишь, на нем лица нет! Просто страх меня берет. Так и жди — с ума сойдет. Ну, потеря!.. Спять, пожалуй, У кого умишка малый, А ведь барин по уму Не спустил бы никому!.. Да чего, преосвященный, Раз приехавши к нему, Говорит: «Хоть ты военный, А уж друга не оставь, Ты мне проповедь поправь!» Он ведь с ним на «ты», почтенный, Вот так просто, как друзья; Значит — ум!.. А нынче я За него весьма боюсь И тебе уж поклонюсь В ножки, добрая моя. Ты судьбой людскою мечешь, Холостую скуку лечишь И безденежья недуг Лечишь ты, — так будь нам друг, Припаси и нам лекарства, Сбереги подпору царства! Понял, Сидор? Ну, смотри, Бабе ты очки вотри. Ты, я знаю, как захочешь, Так на шею черту вскочишь, Ты, я знаю, брат, не глуп… Например: откуда суп С курицей у нас являлся? Я тогда уж притворялся, Молча ел. — Ведь денег я Не давал… Казна моя Станет лишь на щи да кашу. Помнишь, как-то простоквашу, Как-то жареный петух, А в моих подушках пух?.. Что, нашел?.. Нашел, ну, ладно! Ты всегда соврешь прескладно. Так пойди ж, похлопочи, Тут ведь есть магарычи. Как женюсь, разбогатею, И тебя, братец, пригрею И наградою заслуг Уж не старый архалук, Как теперь, — тогда придется, Как у важных бар ведется, В галунах ливрею сшить, В аксельбанты нарядить. Голод нынешний забудешь. У меня ты просто будешь Целым домом заправлять, Да другими понукать, Да прикрикивать — и только! Любо? — Хлопочи ж, изволь-ка!.. 1848

249. ПЧЕЛА И ЦВЕТОК

Летая по свету, конечно, за медком, Пчела влетела в дом. Увидевши в окне горшочки И в тех горшках цветочки, Ну как не залететь? Где до любимого коснется, Не только что пчелам — и нам, людям, неймется. Любимое хоть в щелку поглядеть — И то отрада, — А тут пчеле цветы — чего ж ей больше надо? К тому ж людской разборчивый и прихотливый род Цветов к себе дурных в хоромы не берет, А из отличных всё пород. Коль и на взгляд иной не так приятен, Так уж наверно ароматен. И подлинно, пчела В дому один цветок породистый нашла, Да только, не в родню, он что-то рос так бедно И цвел так бледно, Что не на что взглянуть. Пчела подумала: «Попробую нюхнуть! Авось утешусь ароматом, Авось медку найду хоть атом!» Но что же?.. И того Не оказалось у него. Пчела плечами только жала: «Земля, что ль, под тобой, цветочек, отощала?» Подумала и вниз сползла — Земля хорошая была И полита как надо. Трудолюбивую пчелу взяла досада. (Кто сам трудолюбив, К бездействию других ужасно щекотлив; Сейчас подумает, что, верно, тот ленив.) И, приписав всё лени, Пчела укоры, пени На хилого цветка Посыпала как из мешка: «Урод, — жужжит она, — позор своей породы! Ты знаешь, как ее повсюду чтут народы? А ты свои дары природы Куда девал?» И жало Уж местью задрожало. «А я, — тогда цветок уныло отвечал, — Блажен, когда б об этом и не знал. Желаньем не томясь и к цели равнодушный, Я, может, лучше б цвел и в этой сфере душной! Окно на север здесь, любезная, взгляни! Насупротив — стена, и я всю жизнь в тени. В тени!.. Меж тем с порой изящества начало В душе про сладкое про что-то зашептало, Но вместе с тем, увы, тогда ж казалось мне, Что что-то здесь в моем окне Тот сладкий шепот заглушало, Но я тогда еще был мал, Неясно это понимал И рос, как все. Когда ж с явленьем почек Все закричали: „Вот цветочек!“ — Тогда широкая молва Души неясные слова Собой мне разъяснила. Я понял, чем меня природа одарила, Какой блестящий мне дала она удел. За ним, достичь его желаньем полетел — Душа лишь только средств искала, — Но в них, увы, судьба мне жадно отказала! Я жажду солнца, но оно В мое не жалует окно! Желанья пылкие желаньями остались, От безнадежности лучи их к центру сжались, И спертый жар теперь как ад во мне палит И весь состав мой пепелит! Так не дивись, пчела, что я цвету так вяло, И не брани меня, не разобрав, за лень. Ничтожности моей начало — Тень!..» Талант, молись, чтоб счастья солнце Взглянуло иногда в твое оконце. Иначе, как цветы, В тени замрешь и ты. 10 июля 1849

250. РАЦЕЯ <Объяснение картины «Сватовство майора»>

П. А. Федотов. «Сватовство майора» (1848). Государственная Третьяковская галерея.

Честные господа, Пожалуйте сюда! Милости просим, Денег не спросим: Даром смотри, Только хорошенько очки протри. Начинается, Починается О том, как люди на свете живут, Как иные на чужой счет жуют. Сами работать ленятся, Так на богатых женятся. Вот извольте-ко посмотреть: Вот купецкий дом, — Всего вдоволь в нем, Только толку нет ни в чем: Одно пахнет деревней, А другое харчевней. Тут зато один толк, Что всё взято не в долг, Как у вас иногда, Честные господа! А вот извольте посмотреть: Вот сам хозяин-купец, Денег полон ларец; Есть что пить и что есть… Уж чего ж бы еще? Да взманила, вишь, честь: «Не хочу, вишь, зятька с бородою! И своя борода — Мне лихая беда. На улице всякий толкает, А чуть-чуть под хмельком, Да пойди-ка пешком вечерком, Глядь! — очутишься в будке, Прометешь потом улицу сутки. А в густых-то будь зять — Не посмеют нас взять… Мне, по крайности, дай хоть майора, Без того никому не отдам свою дочь!..» А жених — тут как тут, и по чину — точь-в-точь. А вот извольте посмотреть, Как жениха ждут, Кулебяку несут И заморские вина первейших сортов К столу подают. А вот и самое панское, Сиречь шампанское, На подносе на стуле стоит. А вот извольте посмотреть, Как в параде весь дом: Всё с иголочки в нем; Только хозяйка купца Не нашла, знать, по головке чепца. По-старинному — в сизом платочке. Остальной же наряд У француженки взят Лишь вечор для самой и для дочки. Дочка в жизнь в первый раз, Как боярышня у нас, Ни простуды не боясь, Ни мужчин не страшась, Плечи выставила напоказ. — Шейка чиста, Да без креста. Вот извольте посмотреть, Как в левом углу старуха, Тугая на ухо, Хозяйкина сватья, беззубый рот, К сидельцу пристает: Для чего, дескать, столько бутылок несет, В доме ей до всего! Ей скажи: отчего, Для чего, кто идет,— Любопытный народ! А вот извольте посмотреть, Как, справа, отставная деревенская пряха, Панкратьевна-сваха, Бессовестная привираха, В парчовом шугае, толстая складом, Пришла с докладом: Жених, мол, изволил пожаловать. И вот извольте посмотреть, Как хозяин-купец, Невестин отец, Не сладит с сюртуком, Он знаком больше с армяком; Как он бьется, пыхтит, Застегнуться спешит: Нараспашку принять — неучтиво. А извольте посмотреть, Как наша невеста Не найдет сдуру места: «Мужчина чужой! Ой, срам-то какой! Никогда с ними я не бывала, Коль и придут, бывало, — Мать тотчас на ушко: „Тебе, девушке, здесь не пристало!“ Век в светличке своей я высокой Прожила, проспала одинокой; Кружева лишь плела к полотенцам, И все в доме меня чтут младенцем! Гость замолвит, чай, речь… Ай, ай, ай! — стыд какой!.. А тут нечем скрыть плеч: Шарф сквозистый такой — Всё насквозь, на виду!.. Нет, в светлицу уйду!» И вот извольте посмотреть, Как наша пташка сбирается улететь; А умная мать За платье ее хвать! И вот извольте посмотреть, Как в другой горнице Грозит ястреб горлице, — Как майор толстый, бравый, Карман дырявый, Крутит свой ус: «Я, дескать, до денежек доберусь!» Теперь извольте посмотреть: Разные висят по стенам картины. Начинаем с середины: На средине висит Высокопреосвященный митрополит; Хозяин христианскую в нем добродетель чтит. Налево — Угрешская обитель И во облацех над нею — святитель… Православные, извольте перекреститься, А немцы, Иноземцы, На нашу святыню не глумиться; Не то — русский народ Силой рот вам зажмет. И вот извольте посмотреть: По сторонам митрополита — двое Наши знаменитые герои: Один — батюшка Кутузов, Что первый открыл пятки у французов, А Европа сначала Их не замечала. Другой Герой — Кульнев, которому в славу и честь Даже у немцев крест железный есть. И вот извольте посмотреть: Там же, на правой стороне, — Елавайский на коне, Казацкий хлопчик Французов топчет. А на правой стене хозяйский портрет В золоченую раму вдет; Хоть не его рожа, Да книжка похожа: Значит — грамотный! И вот извольте посмотреть: Внизу картины, Около середины, Сидит сибирская кошка. У нее бы не худо немножко Деревенским барышням поучиться Почаще мыться: Кошка рыльце умывает, Гостя в дом зазывает. А что, господа, чай устали глаза? А вот, налево, — святые образа… Извольте перекреститься Да по домам расходиться. 1849

251. ТАРПЕЙСКАЯ СКАЛА Притча

В глубокой древности один законодатель И, как велось, богам приятель, С одним из них в радушный час Сидевши глаз на глаз, Был удостоен откровенья И наставленья, Как сделать счастливым народ. Конечно, первое условье Для счастия — здоровье. Вот он для улучшения своих людских пород Постановил в закон: чуть где родись урод Иль хворенький иной, иль просто недоношен, Дитя быть должен в море брошен; А если быть кому по правилам в живых, — Чтобы ни пятнышка на них, Ни бородавочки нигде не оставалось, Сейчас чтобы срезалось Иль выжигалось. Устроен на скале Тарпейской комитет. Набрали членов добрых, честных, Умом, ученостью известных, Хирургов цвет. И в этом комитете Осматривались все и подчищались дети. Проходит двадцать, тридцать лет, Вот новое уже явилось поколенье, Но вовсе не видать в породе улучшенья. Уродов не перевелось. Знать, члены матерей щадили. В делах политики в расчет не брать же слез, И добрых членов заменили Другими, покрутей; Но улучшение людей Вперед у них, глядят, всё мало подается. Не действует на членов ни арест, Ни крест; Смени иного — он смеется И очень, очень рад: В другое место заберется, — Везде, где ни служи, — везде жирней оклад, Чем в членах комитета. Смекнувши это, Сейчас Оклады увеличили для членов во сто раз, И место сделалось первейшим в государстве. Но улучшилась ли людей порода в царстве? Член, точно, местом дорожит, Поэтому от всякой малости дрожит И, несмотря на материно горе, Ребенка всякого почти кидает в море. Оно спокойней и верней — Дитя отпето И нет вперед ответа. А если жить и даст по доброте своей, То с пятнышками у детей Обрезав и кругом с запасом, Без носа часом Их пустит в свет иль без ушей И изо всякого обделает урода. А вместе с тем Всё прекращалося, и наконец совсем С земли исчезла вся порода. Остались члены для развода. И слышал я вчера: Потомки их весьма способны в цензора. 1849 (?)

252. УСЕРДНАЯ ХАВРОНЬЯ

Не далее как в нынешнем году В одном саду Любимая из барыниных дочек, Лет четырех, сама цветочек, Хотела розанчик сорвать Да, позабывши про колючки, С разбега хвать — И ободрала ручки! «Ай, ай!» — швырнувши прочь цветок, Бедняжка зарыдала. На звонкий голосок Мамаша прибежала. Увидевши в крови любимое дитя, Перепугалась не шутя; Сейчас ребенка подхватила, Лечить в хоромы потащила… Ребенок на руках у матери ревет, Колючки острые клянет, За ним и мать вопит, колючки проклиная. «Вот я их! — говорит, ребенка утешая. — Колючки гадкие! Вишь, смели обижать Малюточку мою! Сейчас их всех содрать». Конечно, всё лишь это были прибаутки Для шутки От истинной любви к малютке. Хавронье ж, горничной, случись вблизи стоять. Привыкши век свой всё буквально понимать, — Притом же с барыней холопке что за шутки! — Хавронья и на этот раз Всё поняла за истинный приказ, Хоть очевидно, Для сада будет преобидно. Хоть говорится иногда: Спрос не беда, Не ослушанье (Ведь ухо может изменить) — Сомнительное приказание Не грех подчас переспросить. Иль в знак сомнения хоть за ухом почешешь: За что ж, мол, иль себя, или господ опешишь? Лишь стоит быть чуть-чуть с умом. Но бабы как-то слабы в нем! Хавронья ж добрая была зато такая, Что обыщите целый свет — Подобной нет! А потому, припоминая, Что этот плач и вой В дому от игл уж не впервой, Ей было по душе скорей беду исправить, Чтоб и вперед дитя от бед избавить И дому барскому усердие показать. (Хорошие дела откладывать не надо: А может, будет и награда!) Давай сейчас в саду колючки оскребать! Обчистив розаны, отправилась в шиповник, Потом в крыжовник, В малину сочную — везде колючки есть! На всё колючее изволила насесть. С колючками кой-где и кожу всю содрала И неколючее вокруг всё перемяла. Через неделю всё повяло! Колоться нечем!.. Бабе честь!.. Зато понюхать иль поесть В саду бывало прежде густо, А нынче — пусто!.. И так у нас в натуре: Мигни только цензуре. 1849 (?)