Поэты пражского «Скита»

* * *

Без слез, без гнева и печали с серебряного полотна, бесшумной развевая шалью, неслышно спрыгнула она. И медленно прошла, коснувшись холодной тенью жарких рук, но руки сильные послушно лишь воздух замыкали в круг…

* * *

Не зажигались долго люстры. Экран привычно, как всегда, горел настойчиво и грустно: До свидания, господа!

АСТРОНОМ

Давно изжив и славу, и любовь, наскучив жить, не веря в жизнь за гробом, он по ночам седеющую бровь склоняет над холодным телескопом. Всю ночь, пока в янтарных облаках лучи не вспыхнут розовым посевом, сжимает штифт в ладони кулака, и пальцы тонкие дрожат от гнева. А на заре — в тревожном кратком сне он мечется, кричит в постели: он видит сон — в волнистой белизне распавшиеся стены опустели; колышется туманом пустота, и в душу радостью плеснув сверх края, над миром медленно плывет звезда, лучами изумрудными сверкая… Звезда, где гнев, и горечь, и тоска изжиты в мудрости тысячелетий; звезда, которую всю жизнь искал и наяву которую не встретит!

«Брось над игрушечной пулей…»

Я счастье балаганное поймаю и научусь прицеливаться строже. Алла Головина

…Брось над игрушечной пулей морщить густую бровь, гибкие плечи сутулить над пестрой мишенью брось. Здесь полотняные весны, под звездами — полутьма, здесь убаюкали сосны в безоблачном ситце май; здесь и цветы не увянут, и птицам пути нет: только крылом деревянным взмахнуть и не улететь. Брось! Отложи монтекристо! [62] Пусть радостью — навсегда мельница крыльями крестит, на нитке дрожит звезда; пусть с непонятной властью картонной цветет весной мир балаганного счастья утерянных детских снов. 1933

62

Система мелкокалиберного огнестрельного оружия (по имени героя романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо»).

Алексей ФОТИНСКИЙ *

ВЕСЕННЕЕ (НА ДВОРЕ)

Протоптала в снегу дорожки Каблучками лучей весна. Холод щиплет щеку немножко, Но душа совсем пьяна. Это время чудное такое: Туча сдуру роняет снег. Я поднял воротник, но спокоен. Я поверил шалунье-весне. И никто не боится стужи, Надоела зима полям. Знаю — скоро морщинками лужиц Улыбнется теплу земля. Солнцем пьян, над собой неволен, Кверху хвост — ошалел телок. Я поднял воротник, но доволен. Руки стынут — а мне тепло. 1924 «Огни». 1924. № 21

ИЮНЬ

Напряженно прислушались села, ждут рассвета в сплошной тиши. От тоски и снов невеселых только рожь, ошалев, шуршит. Снятся кос отбиваемых звоны и серпов леденящий лязг… И по стеблям, недавно зеленым, желтизна от корней поднялась. Не спеша ворот алой рубахи распахнет молодуха-заря, и коса, заблестев с размаху, затрепещет в руках косаря. Будет рожь молчаливо слушать, как бессильно трава легла. Как мелькая, чем дальше — глуше, Утомленно звенит игла. И от каждой серебряной вспышки тихий шелест, как стон травы. Но косарь равнодушен — не слышит, он давно к этим стонам привык. От усталости стал построже, на траву глаз с издевкой косит: «Что трава, что волосья — то же. Отрастет, не жалей — коси». 1924 «Огни», 1924. № 21

«Синее, ближе взгляд леска…»

Синее, ближе взгляд леска, сильнее, крепче запах поля. Под сталь подковы — хруп песка, еще удар — и я на воле. И конь, и ветер без удил промчат дорожкой, сердцу милой, и сердце знает, что в груди забиться сможет с новой силой. Навстречу вырастет дымок и шапки скирд, и хат заплаты… Я возвратил бы, если б мог, но дням минувшим нет возврата. «Годы». 1926. № 2

«Пусть невнятно бормочет укоры…»

Пусть невнятно бормочет укоры от тоски пожелтевший лес. осень шьет золотым узором паутину земных чудес — мне нигде не найти ответа. И не стану его искать. Пусть кружит, как по полю ветер, в тайниках души тоска. Одиноко забиться бы в угол, прядь упрямых волос теребя… Не порвать мне проклятого круга. Никуда не уйти от себя. «Годы». 1926. № 2

ОСЕННЯЯ РУСЬ

Не алым маком пламенеет рожь —

в лесах румянятся калиновые гроздья. Рябины кисти ловит рыбарь-дождь, рукой уверенной швыряя капель горсти. Не в крепком неводе запутался улов — веселых туч взметает ветер стаи. Далекий звон седых колоколов негромкой песенкой печаль полей ласкает. Не белым снегом замело луга — гусиных толп не умолкают речи. А я бреду неспешно наугад недолгим радостям и горестям навстречу. «Годы». 1926. № 3

ЧАЙНАЯ

По спинам улиц — света хлыст навстречу сумеречной стуже. И каждый день — газетный лист тосклив, пустынен и ненужен. Часы, хромая и ворча, сметают стрелками минуты, и жизнь — спитой холодный чай уныло стынет в чашках суток. И разве той, что за стеклом рукою тонкой бросит сдачу, всю нежность сердца дам на слом, всю радость нежности истрачу? И для ее усталых губ с улыбкой — алою наклейкой души заветный выну рубль, чтоб разменяла на копейки? «Своими путями». 1926. № 12–13

ВСЕ БУДЕТ ТАК…

Все будет так, как было прежде, встарь. Не год, не два — века плывут и плыли. По-прежнему желтеет озимь, ярь, и ветру не снести прибитой ветром пыли. Крылом петух с размаху на заре в несчетный раз захлопнет ночи святцы, и рожь, шурша, все так же будет зреть, и колос ветром волноваться. И в сенокос, у стоптанной межи, сгребать траву не перестанут грабли… Ах, пронести бы поскорей сквозь жизнь свой ковш души, не выплеснув ни капли. «Перезвоны». 1926. № 17

«Я рожден в глухих лесах Полесья…»

Я рожден в глухих лесах Полесья, в голубых задумчивых лесах. Оттого овеян грустью весь я и осколки озера в глазах. В волосах — медвяный запах проса, и загар — колеблющейся ржи. Серебристой полевой межи поутру меня ласкали росы. «Родное слово». 1926. № 9

«Нет, я не твой, не городской, нездешний…»

Нет, я не твой, не городской, нездешний, и камню песен петь я не могу. В сто раз милей под старою черешней в траву забиться на родном лугу и слушать бережно, ловить в тени осоки брюзжанье пчел и говорок ручья… Моя — когда-то. А теперь ты чья? О, родина, я твой поэт далекий. 1926