Поэты пражского «Скита»

III

В Клондайке дни коротки: нет места брани и лени. При встрече — вместо руки протянут кисет олений. В тавернах платят песком, пьют виски горькое стоя: обвесит — хищным скачком нож — в грудь… и снова за пояс. Вся жизнь — изломанный грош: удар — закон и расплата! И ночью горбится нож над каждой курткой лохматой. К усталым жалости нет; с Судьбой — гранитная спайка… Прощаясь — выкрикнут вслед: «Вперед! Забудь о Клондайке!» «Своими путями». 1925. № 2

IV

Мы покинем громоздкий порт. Капитан нам прикажет строго: «Обломите стрелу „на норд“, чтоб назад не найти дорогу». Как щенок заскулит волна, всколыхнется упругой кожей… Эта первая ласка нам будет всякой любви дороже. По волнам заскользит фрегат, проводя по воде чертою. Белый месяц свои рога окропит ледяной водою; и искривленным злобой ртом пьяный ветер, упав на снасти, будет петь парусам о том, как за морем привыкли к счастью. Из Лиссабона в Аргентину плывут испанские купцы. Фатой оделась бригантина, развеяв в воздухе концы. Эй, бригантина! Мало джина в бочонках плещется у нас. Кроваво-алым серпантином взметнется к небу тишина. В огне последнем выгнут спины твои резные якоря… Ах, бригантина, бригантина, с веселым именем «Заря»! Мы пристанем в полночный час и, привычно покой измерив, сбросив ношу свою с плеча, застучим по закрытой двери: «Эй хозяин! Оглохший крот! Приготовь и вино и кости! Сто дукатов за ночь вперед. Гости все, кто придет к нам в гости». И, стакан осушив до дна, бросим золото в грязь таверны… Пока золото есть у нас, наш хозяин до смерти верен. Объедем дальние моря. В них тихо спит кораллов риф, и солнцем крашенный моряк ждет появления зари. Косой угольник — парус джонки, как птица раненым крылом, хлестнет по ветру плеском звонким и снова ляжет тяжело. Повстречается нам корвет, королевский корвет суровый, на сигналы его ракет мы ответим свинцовым словом. И в минуты прожив года в свисте пуль и обрывках снасти, крикнем хрипло: «На абордаж!» — и застынем, дрожа от страсти. И, свободы встречая час, белый череп с двумя костями скажет волнам, кому из нас отдохнуть в изумрудной яме. В заливе, только нам известном, залечим раненую грудь… Сухие доски рядом тесным Проснутся вместе поутру. Поставим мачты, реи; щели законопатит жесткий мох, чтобы в конце второй недели другой корвет нас встретить мог. А когда под защитой гор нам наскучит покой ленивый, мы покинем в железный шторм наше место в углу залива. И сгибаясь над массой вод, и смеясь над угрозой тучи, будем плыть без руля вперед, пока нас не найдет Летучий. Пока ночью от ветра злой, повстречав на пути Голландца, на паркете волны морской не споткнемся в последнем танце. «Своими путями». 1926. № 12–13

V

Город Пенанг известен торговлей жемчугом.

(Из учебника географии)

В Пенанге ночью южной (ночь — голубой дурман) бледную горсть жемчужин мне подарил Ли Кван. Дым сладковатой трубки узкие скрыл глаза. Дым отогнал и, жуткий, тихо, смеясь, сказал: «Кровь на зубах акулы — гибкого тела кровь, но неподвижны скулы бронзовых рыбаков. Старый купец не бредит: в каждом зерне — порок. К белым всегда добрее желтых суровый Бог…» Стынул на крыше флюгер, в море бродил туман, и, прислонясь к фелюге, тихо смеялся Кван. «Своими путями». 1924. № 3–4

VI

Гумилеву

Бумеранг чертит в воздухе круг, режет стебли травы пахучей; черный маузер — испытанный друг замолчал у песчаной кручи. Я не вижу того, кто стоит и не верит молчанию леса… У него туго стянутый щит белой краской в круги изрезан… Знаю, завтра, спугнув тишину у костров островерхих хижин, будет петь, как, смотря на луну, пестрый зверь мои кости лижет. «Студенческие годы». 1923. № 5

VII

Богатых магометан хоронят в Мекке.

В гавани, где приходят корабли изо всех стран, утром над холмами земли золотистый туман; в узких улицах разноязычный крик, гул и торг, свет смелеющей утренней зари с гор. В гавани, где приходят корабли, скрип уключин и досок хруст: перевозят на камни земли мертвый груз. Магомет Иль Рассул Аллах! Солнце спит над спиной пригорка. От жары запеклась в губах темно-бурая крови корка. Гладит бороду шейх Гассан: пятый день по пескам безлюдным — режет желтый песок глаза, и, шатаясь, бредут верблюды. Сдавлен ношей верблюжий горб. Пятый день караван с гробами жадно ловит с далеких гор ветер высохшими губами. Круглая над песками луна белеет в тоске; ловит шелест ночная тишина копыт в песке. Женам песнь в решетчатом окне, плач и смех; храбрым — поиски при луне, смерть во тьме. Хищные — взглядом припав к земле (не скоро свет), волчьей стаей следят во мгле каравана след. Никто не видел и не знает, и не расскажет никому, какими огненными снами нарушил выстрел тишину. И только кровь из черной раны, копытом взрыхленный песок хранят до первых ураганов тяжелый след бегущих ног. Хранят предсмертные объятья и лязг упавшего меча, когда гортанному проклятью клинок на сердце отвечал. Черные джины скользят в песках в глухой тишине. Сердце тревожно, и хлещет страх шаг коней. Мускулы онемели сильных ног, и сжат рот: ветер севера, вздымая песок, бьет, рвет. В бездну бездонную завлечет муть — жесток песок! Мертвым, прервавшим последний путь, нет дорог!

VIII

В ночь, когда полотно намокнет, узость входа видна едва, и квадратная голова: ног усталых коснутся когти, дверь брезента толчком закинув, с солнца пятнами по бокам гибкий зверь, изгибая спину, шерстью солнечной льнет к рукам. Вместо звезд — глаз упорных угли, сила — когти и пламя глаз… Зверь и я — вековые джунгли мы пройдем в полуночный час. Нас не выдаст ни тьма, ни ветер, трав упругий ковер для ног: дети ночи и джунглей дети знают, что и кому дано. В ночь, когда рокот джунглей страшен, диких молний изломан ряд, встретив тигра у древней башни, я оставил в стволе заряд.

IX

Месяца рог тишиной отточен, звезды дрожат вышины боясь… Сладко скользить над обрывом ночью тише и злей, чем скользит змея. Сладко, тюки — кружева и бархат сбросив у моря в сырой песок, выждать, пока отзовется барка скрипом уключин в условный срок. Смелым — угроза за каждой веткой. Кто помянет о пустом таком? Сладко под пение пули меткой смерть в темноте обмануть прыжком. Тьмы не страшит роковая пауза: сладко наутро — душа пьяна! — с теми, чей выстрел в лесу метался, выпить граненый стакан до дна.

X

Подгибались уже колени, резал ноги блестящий лед: через горы он гнал оленей третий день без пути — вперед! В дымной юрте из шкуры рваной, где метался огонь костра, пьяный Белый швырнул стаканом в Бога Мудрости и Добра. Неуклюжее тело Бога глухо стукнулось о порог, и с усмешкой грозил с порога деревянной рукою Бог. Знал — погибнут олени скоро, но не смел повернуть назад: шел за ним через лес и горы оскорбленного Бога взгляд.

XI

Медлительно жевали жвачку волы в пыли известняка, и деготь липнущий запачкал бешмет истертый старика. На перевале близ аула, качнув на каменном горбу, мой проводник — Али сутулый — разбил скрипучую арбу. И, сгорбленный, следя за бегом оторванного колеса, сказал в тускнеющее небо, прищурив зоркие глаза: «В ауле нам не встретить вечер, не починить в горах арбы… Так каждому предел намечен тяжелым колесом Судьбы».

XII

В порту под грохот разгрузки (не знает отдыха порт) спешат по лестницам узким в таверну «Мартовский кот». Хозяин, грязный и тучный, склонясь над стойкой, следит: карманы вытрясти лучше за каждый выпитый литр. В углу под грязные шутки, под гул и крики еще сидит с надеждою жуткой индеец — пьяница Джо. Готов любому за виски с ножом прижаться в окне и тень с ликующим свистом скальпировать на стене. Под звон уплоченной меди хозяин выбросит нож: Бродяга пьяный — последний из прерий изгнанный вождь.

XIII

От бессилья хотелось плакать, но я сжал побледневший рот. Я сказал ему: «Ты! Собака! Как теперь мы пойдем вперед?» Он с усмешкой во взоре строгом Мне в упор посмотрел в глаза: «Господин знает слишком много, чтоб пути не найти назад». Я ударил его: «С Тобою… Ты, проклятый, со мной пойдешь!» Но не дрогнувшею рукою он кривой протянул мне нож: «Все мы гости на этом свете. Я расстаться с живыми рад. Никогда господин не встретит больше девушки у костра».