Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

1937

НАЧАЛО

О стихи, я бы вас начинал, начиная любое движенье. Я бы с вами в ночи ночевал, я бы с вами вступал в пробужденье. Но когда лист бумаги так бел, так некстати уста молчаливы. Как я ваших приливов робел! Как оплакивал ваши отливы! Если был я присвоить вас рад, вы свою охраняли отдельность. Раз, затеяв пустой маскарад, вы моею любимой оделись. Были вы-то глухой водоём, то подснежник на клумбе ледовой, и болели вы в теле моем, и текли у меня из ладоней. Вас всегда уносили плоты, вы погоне моей не давались, и любовным плесканьем плотвы вы мелькали и в воду скрывались. Так, пока мой затылок седел и любимой любовь угасала, я с пустыми руками сидел, ваших ласк не отведав нимало. Видно, так голубое лицо звездочет к небесам обращает, так девчонка теряет кольцо, что ее с женихом обручает. Вот уже завершается круг. Прежде сердце живее стучало. И перо выпадает из рук и опять предвкушает начало.

1940

Три стихотворения о Серафите

Во время археологических раскопок древнего города-крепости Армази [35] , близ Мцхеты, была обнаружена гробница юной и прекрасной девушки Серафиты; чей облик чудом сохранился до наших дней в своей живой прелести. В гроб ее проник корень гранатового дерева, проскользнувший в кольцо браслета.

РАЗДУМЬЯ О СЕРАФИТЕ

35

Армази — древний город и столица Иберийского (Картлийского) царства Грузии.

Как вникал я в твое многолетие, Мцхета [36] . Прислонившись к тебе, ощущал я плечом мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета вздох стены, затрудненный огромным плющом. Я хотел приобщить себя к чуждому ритму всех старений, столетий, страстей и смертей. Но не сведущий в этом, я звал Серафиту, умудренную возрастом звезд и детей. Я сказал ей: — Тебе всё равно, Серафита: умерла, и воскресла, и вечно жива. Так явись мне воочью, как эта равнина, как Армази, созвездия и дерева. Не явилась воочью. Невнятной беседой искушал я напрасно твою немоту. Ты — лишь бедный ребенок, случайно бессмертный, но изведавший смерть, пустоту и тщету. Всё — тщета! — я подумал. — Богатые камни неусыпных надгробий — лишь прах, нищета. — Всё — тщета! — повторил я. И вздрогнул: — А Картли? Как же Картли? Неужто и Картли — тщета? Ничего я не ведал. Но острая влага округлила зрачок мой, сложилась в слезу. Вспомнил я — только ель, ежевику и благо, снизошедшее в этом году на лозу. И пока мои веки печаль серебрила и пугал меня истины сладостный риск, продолжала во веки веков Серафита красоты и бессмертия детский каприз. Как тебе удалось — над убитой боями и воскресшей землею, на все времена, утвердить независимый свет обаянья, золотого и прочного, словно луна? Разве может быть свет без источника света? Или тень без предмета? Что делаешь ты! Но тебе ль разделять здравомыслие это в роковом заблужденье твоей красоты! Что тебе до других? Умирать притерпелись, не умеют без этого жить и стареть. Ты в себе не вольна — неизбывная прелесть не кончается, длится, не даст умереть. Так прощай или здравствуй! Покуда не в тягость небесам над Армази большая звезда, — всем дано претерпеть эту муку и благость, ничему не дано миновать без следа.

36

Мцхета — древняя столица Грузии. До наших дней здесь сохранилось множество замечательных памятников древности.

1941

ЗОВУ СЕРАФИТУ

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле, не над тобою плакал твой Армази? О, как давно последние дары тебе живая суета дарила! С тех пор я жду на берегах Куры, и засухой опалена долина. Не умерла. И так была умна, что в спешке доброты и нетерпенья достиг твой шелест моего гумна [37] : вздох тишины и слабый выдох пенья. Что делаешь? Идешь? Или пока тяжелым гребнем волосы неволишь? Не торопись. Я жду тебя — века. Не более того. Века всего лишь. Еще помедли, но приди. Свежа и не трудна твоя дорога в Мцхету. Души моей приветная свеча уже взошла и предается свету. Уж собраны и ждут тебя плоды и лакомства, стесненные корзиной. Как милосердно быть такой, как ты: сюда идущей и такой красивой. В молчании твой голос виноват. Воспой глубоким горлом лебединым и виноградаря, и виноград, и виноградники в краю родимом. Младенческою песней умудрен, я разгадаю древние затеи и вызволю из тесноты времен отцов и дедов доблестные тени. Бессмертное не может быть мертво. Но знает ли о том земля сырая, ошибку ожиданья моего оплакивая и благословляя? Как твой удел серьезен и высок: в мгновенных измененьях мирозданья всё бодрствует великий голосок бессмертного блаженства и страданья.

37

Гумно — расчищенный, часто огороженный участок земли.

1941

ГРАНАТОВОЕ ДЕРЕВО У ГРОБНИЦЫ СЕРАФИТЫ

И встретились: бессмертья твоего прекрасная и мертвая громада и маленькое дерево граната, возникшее во мгле из ничего. Ум дерева не ведает иной премудрости: лишь детское хотенье и впредь расти, осуществлять цветенье и алчно брать у щедрости земной. Не брезгуя глубокой тьмой земли, в блаженном бессознании умнейшем, деревья обращаются к умершим и рыщут пользы в прахе и пыли. Но что имел в виду живой росток, перерастая должные границы, когда проник он в замкнутость гробницы и в ней сплоченность мрамора расторг? Влекло его твое небытие пройти сквозь твердь плиты непроходимой, чтобы припасть к твоей руке родимой, удостоверясь в тонкости ее, С великим милосердием дерев разнял он узкий холодок браслета и горевал, что ты была бессмертна лишь вечно, лишь потом, лишь умерев. Гранат внушал запястью твоему всё то, что знал об алых пульсах крови в больших плодах, не умещенных в кроне и по ночам слетающих во тьму. Он звал тебя узнать про шум ветвей с наивностью, присущею растеньям, — истерзанный тяжелым тяготеньем, кровоточеньем спелости своей. Какая же корысть владела им, вела его в таинственные своды явить великодушие природы — в последний раз! — твоим рукам немым? Не Грузии ли древней тишина велит очнуться песенке туманной: «Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?» Не Грузии ли древней колдовство велит гранату караулить плиты и слабое дыханье Серафиты не упускать из сердца своего?

1941

ОСКОЛКИ ГЛИНЯНОЙ ЧАШИ

Некогда Амирани, рассердившись,

разбил вдребезги глиняную чашу,

но осколки ее, желая содиниться,

с громом и звоном улетели в небо.

Из народного сказания

…И ныне помню этот самолет и смею молвить: нет, я не был смелым. Я не владел своим лицом и телом. Бежал я долго, но устал и лёг. Нет, не имел я твердости колен, чтоб снова встать. Пустой и одинокий, я всё лежал, покуда взрыв высокий землей чернел и пламенем алел. Во мне скрестились холод и жара. Свистел пропеллер смерти одичавшей. И стал я грубой, маленькою чашей, исполненною жизни и добра. Как он желал свести меня на нет, разбить меня, как глиняную цельность, своим смертельным острием прицелясь в непрочный и таинственный предмет. И вспомнил я: в былые времена, глупец, мудрец, я счастлив был так часто. А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша. И хрупкость чаши стала мне смешна. Что оставалось делать мне? Вот-вот я золотыми дребезгами гряну, предамся я вселенскому туману, на искру увеличив небосвод. Пусть так и будет. Ночью как-нибудь мелькну звездой возле созвездья Девы… Печальные меня проводят дэвы в мой Млечный и уже последний путь. Разрозненность сиротская моя воспрянет вдруг, в зарю соединяясь. И, может быть, я всё ж вернусь, как аист, на милый зов родимого жилья. Земля моя, всегда меня хранит твоя любовь. И все-таки — ответствуй: кто выручит меня из мглы отвесной и отсветы души соединит?

1944

у Азовского моря

СКАЗАННОЕ ВО ВРЕМЯ БОМБЕЖКИ

В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным, алгетский камень, чистый, как вода? Ценой любви у вечности откуплен, я был изъят из тьмы, я был рожден. Я — человек. Я — как поющий купол, округло и таинственно сложен. Познавший мудрость, сведущий в искусствах, в тот день я крикнул: — О земля моя! Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик — простить меня и защитить меня! Там, в небесах, не склонный к проволочке, сияющий нацелен окуляр, чтобы вкусил я беззащитность точки, которой алчет перпендикуляр. Я по колено в гибели! По пояс! Я вязну в ней! Тесно дышать груди! О школьник обезумевший! Опомнись! Губительной прямой не проводи! Я человек! И драгоценен пламень в душе моей! Но нет, я не хочу сиять заметно! Я — алгетский камень [38] ! О Господи, задуй во мне свечу! И отдалился грохот равномерный, И куст дышал. И я дышал под ним. Немилосердный ангел современный побрезговал ничтожеством моим. И в этот мир, где пахло и желтело, смеркалось, пело, силилось сверкнуть, я нежно вынес собственного тела родимую и жалостную суть. Заплакал я, всему живому близкий, вздыхающий, трепещущий, живой. О высота моей молитвы низкой, я подтверждаю бедный лепет твой. Я видел одинокое, большое свое лицо. Из этого огня себя я вынес, как дитя чужое, слегка напоминавшее меня. Не за свое молился долговечье в тот год, в тот час, в той темной тишине за чье-то золотое, человечье, случайно обитавшее во мне. И выжило оно. И над водою стоял я долго. Я устал тогда. Мне стать хотелось облаком, звездою, алгетским камнем, чистым, как вода.

38

Алгетский камень — туф, добываемый в селе Алгети.

1947

БЫКИ

Что за рога украсили быка! Я видел что-то чистое, рябое, как будто не быки, а облака там шли, обремененные арбою. Понравились мне красные быки. Их одурманил запах урожая. Угрюмо-напряженные белки смотрели добро, мне не угрожая. О, их рога меня с ума свели! Они стояли прямо и навесно. Они сияли, словно две свечи, и свечи те зажгла моя невеста. Я шел с арбой. И пахло всё сильней чем-то осенним, праздничным и сытым. О виноградник юности моей, опять я янтарем твоим осыпан. Смотрю сквозь эти добрые рога и вижу то, что видывал когда-то: расставленные на лугу стога, гумно и надвижение заката. Мне помнится — здесь девочка была, в тени ореха засыпать любила. О женщина, ведущая быка, сестра моя! Давно ли это было? Прими меня в моих местах родных и одари теплом и тишиною! Пусть светлые рога быков твоих, как месяцы, восходят надо мною.

1948

ОЛЕНИ НА ГУМНЕ

Я молод был. Я чужд был лени. Хлеб молотил я на гумне. Я их упрашивал: — Олени! Олени, помогите мне! Они послушались. И славно работали мы дотемна. О, как смеялись мы, как сладко дышали запахом зерна! Нас солнце красное касалось и отражалось в их рогах. Рога я трогал — и казалось, что солнце я держу в руках. Дома виднелись. Их фасаду закат заглядывал в лицо. И вдруг, подобная фазану, невеста вышла на крыльцо. Я ей сказал: — О, совпаденье! Ты тоже здесь? Ты — наяву? Но будь со мной, как сновиденье, когда засну, упав в траву. Ты мне привидишься босая, босая на краю гумна. Но, косы за плечи бросая, ты выйдешь за пределы сна. И я скажу тебе: — Оденем оленям на рога цветы. Напьемся молоком оленьим иль буйвольим — как хочешь ты. Меж тем смеркается, и вилы крестьянин прислонил к стене, и возникает запах винный, и пар клубится на столе. Присесть за столик земледельца и, в сладком предвкушенье сна, в глаза оленьи заглядеться и выпить доброго вина…

1948

АНАНИЯ

Люблю я старинные эти старания: сбор винограда в ущелье Атени [39] . Волов погоняет крестьянин Анания, по ягодам туты ступают их тени. Пылает оранжевым шея вола! Рогам золотым его — мир и хвала! Сквозь них мне безмерная осень видна. Уже виноград претерпел умиранье. Но он воскресает с рожденьем вина, в младенчестве влаги, что зрела века. Ведь эта дорога и прежде вела туда, где хранит свои тайны марани. Ах, осени этой труды и сияния! А вон и ореха обширная крона, — как часто под ней засыпал ты, Анания, и было лицо твое славно и кротко. Меж тем вечереет, и, в новой долине, всё тени бредут в неживой вышине, как луны, мерцают волы при луне, и столько добра и усталости в теле. Как часто всё это припомнится мне: тяжелые скрипы арбы в тишине и, в мирном и медленном лунном огне, Анания, и волы, и Атени…

39

Атени — село вблизи города Гори со знаменитым храмом первой половины VII века в ущелье реки Тана.

1949

ГРЕМСКАЯ КОЛОКОЛЬНЯ

Всему дана двойная честь быть тем и тем: предмет бывает тем, что он в самом деле есть, и тем, что он напоминает. Я представлял себе корабль всегда, когда смотрел на Греми [40] . Каким небесным якорям дано держать его на гребне? Я знал — нет смерти на земле, нет ничему предела, если опять, о Греми, на заре твои колокола воскресли. Вкусивший гибели не раз, твой грозный царь, поэт твой бедный, опять заплакал Теймураз [41] , тобой возвышенный над бездной. Кахетии так тяжела нагрузка кисти виноградной. Вокруг покой и тишина и урожая вид нарядный. От заслонивших очи слёз в счастливом зрительном обмане, твой странник, Греми, твой матрос, гляжу, как ты плывешь в тумане.

40

Греми — село в Кахетии. До XVI века столица Кахетии, бывшая резиденция кахетинских царей.

41

Теймураз I (1589–1663) — царь Кахетии и Картли, сторонник сближения с Россией.