Поэзия социалистических стран Европы
Шрифт:
ПЕПЕЛ НА ЗВЕЗДАХ
Воспоминанье, скрючившись, приходит к юности, на ее могилу. Эта могила – на большом кладбище, где немые колокола беспрерывно звонят по мертвым с безмолвных сторожевых башен. В могиле покоится закованная в цепи юность. Над нею - плакучие, как ивы, куски ржавой проволоки свисают с бетонных столбов, как обезумевшей колдуньи космы. У могилы, подобная молящейся старухе, сидит любовь, не любленная, первая. Что ж, если вы вдвоем сюда пришли, молитесь тоже вместе - ты, скрюченное воспоминанье, и ты, так и не ставшая невестой. Молитесь грубыми, святыми словами проклятий за тех, чей пепел покоится на звездах. Молитесь, чтобы люди, когда придет любовь, любили не откладывая, чтобы огонь больше не жег посевов и больше никогда не приходили вы, скрюченные, словно старики, искать свои могилы и просить за тех, чей пепел там, на звездах. ОСВЕНЦИМ
Самое страшное, что люди сами уготовили людям такой удел. До смерти, наверно, смерть устала, но библейский ад – осуществила. Ремеслом здесь преступленье стало, миллионы в прах передробило. А теперь здесь лишь трава, и ветер, и земля. А бесконечность неба зажигает звезды каждый вечер над могилой этих миллионов. Здесь кишело бесконечно много голого
В БУХЕНВАЛЬДЕ 1960
По моим кровавым следам бредут любознательные туристы и фотографируют погасшие печи, где сжигали моих братьев. На землях ужаса и смерти, на землях, где человек был опозорен, откуда даже птицы улетели, сейчас устроили идиллию, площадку для сентиментальных воспоминаний, с экскурсоводами, проспектами и весьма назидательной выставкой преступлений. Нам, как мышам, прививали чуму, нам стреляли в сердце, сдирали заживо кожу, отрубали члены и головы, чтобы сегодня по этим препарированным головам, по этим переплетенным в человеческую кожу книгам, по этим мешкам с волосами задушенных девушек землянин мог узнать свою точную цену. Моя кровь жива, как и прежде,- каждая пролитая здесь капля жива… Как живы позабытые в траве мины, покуда они не вспыхнут под незваными и не крикнут в уши неба огненные слова: раз нет наказания и нет преступления, пусть сгинет все, носящее имя человека. Пусть сгинет род, желающий достичь небес, покорить все крутизны Вселенной, если он до сих пор не заплатил все свои земные долги. * * *
Колумб уплывает все дальше, все грозней его приказанья: Запрещаю оплакивать мертвые корабли, их будет все больше. Запрещаю о женщинах думать, ибо женщина – матерь сомненья, а сомненье – смерти подобно. Запрещаю птиц ожидать - ласточки уже туда улетели, а воробьи туда не летают. К мачте велю привязать любого, кому страшные сны приснятся. Девяносто девять из нас на землю уже не ступят - и все же она существует. Видите мертвый корабль вдали? Мертвый, он верит – земля существует. Не слушайте чаек - девяносто девять из нас достанутся им, и все-таки цель путешествия вовсе не в этом, нет, высшая радость его заключается в том, чтоб угадывать ветра движенье и рыб, и всего, что над ними, и кто из нас будет тем сотым – не знать наперед. Посему умирать на моем корабле запрещаю. И корабль уплывает все дальше. Земля, словно яблоко, висит на самой высокой веточке вечности. * * *
О, непростительная радость начинанья, почти животная: не знает темный зверь, который роду предан фанатично, какой удел печальный ждет его, недуги старости, болезни, жестокий призрак бойни, угрюмость дикая, крик одиночки, когда-то зачатого безрассудно, и жилы вздутые, и тьма в глазах, и милость отрезвленья, и боль бессмыслицы, и грусть банальности, с арены вопли дикие, тоска закланья, гибель существа, бессмысленного, как само зачатье, и отрезвленья жалкие слова… О, радость начинанья, о, проклятье! ЯНЕЗ МЕНАРТ
ПАМЯТНИК
Поскольку всякий, кто сумел наделать шуму больше прочих, посмертно памятник имел (народ почтить героя хочет, чтоб, наконец, забыть в момент), и мне возможен монумент. На кой он мне… Но кто уверен, что мой отказ не лицемерен? Никто. Так позабочусь лучше, чтоб вышел памятник получше. Во-первых, статуя моя должна стоять в сторонке, чтобы не лез в глаза поэтам я и путь не преграждал из гроба. А так как всюду – вор на воре, прошу ограду на запоре. И постамент хочу повыше, чтоб не мочился на меня, как ныне, всяк, кому охота прослыть тушителем огня. Не гипс, а бронза мне по вкусу: дороже, крепче, вид здоровый, и даже труженик искусства ее не сделает дешевой. А что до стороны формальной,- я предпочел бы торс нормальный. Входить в историю неловко, когда взамен башки – квадрат, а треугольник – бывший зад, и дырка спереди – издевка. Одежда красит человека, я не хочу стоять нагим: я – не титан, зачем другим поэтам из другого века мой фигов листик наблюдать да меньшей завистью страдать? К тому же девичьи натуры, боюсь, вблизи нагой скульптуры, к физиологии склонясь, с поэзией утратят связь. Скульптурой ныне быть не сладко у них все время физзарядка. Я так ленив, что все, что мог, я в этой жизни делал лежа. Писал,- когда писалось,- тоже на ложе развалясь, как бог. Изображайте без прикрас мой поэтический экстаз, ваяйте, чтоб для высшей цели валялся памятник в постели. Не надо муз – вокруг и выше, их любят школяры-невежды! Я предпочту надежность крыши, а не туманные одежды: хоть воспеваю непогоду,- простуду схватываю с ходу. Ну, если с крышей я зарвался, поставьте зонт из парусинки,- как над зеленщиком на рынке,- чтоб монумент не простужался. В обузу мне златая лира, она – предмет приятных чувств, но искажает сущность мира: ведь золото – не дух искусств. Уж если мне решит ваятель всучить духовный указатель,- тогда бы книгу я избрал: свою, чтоб знать без дураков, что я хороший том стихов прочту, войдя в мемориал. А надо мной, сидящим с книгой, абстрактный холстик был бы мил: квадрат зеленый с желтой пикой иль просто рамка – дырка в мир. Под голову, чтоб спать без звука, нужна журналов наших скука, да серия (ведь я смешлив), где есть веселые репризы. В ногах – включенный телевизор, но скачет надпись ПЕРЕРЫВ. Марать не нужно пьедестал сентенцией, что сын народа свои, мол, рифмы завещал,- ведь у отчизны год от года и без того – стихов излишек, но меньше нужного детишек. Прошу, как скромный патриот, фамилию на пьедестале (в конце не «д», а «т»!), и дале - СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД! Вблизи должна скамья скрипеть (кривая, с дырками – подавно, мне будет вечером забавно на трюки парочек смотреть), за кипарисом кипарис, густую тень бросая вниз, должны укромной сделать местность, чья всенародная известность подскажет всем пароль для встречи: «У Янеза, как в
прошлый вечер!» Сюда направить хорошо бы прямой троллейбусный маршрут и город выстроить особый или страну раскинуть тут. В стране бы этой ели, спали, взамен налогов – песни брали, мои, конечно. В сей момент я государственно созрел. Как хочется, чтоб я имел конкретно этот монумент! Он безопасен, в полном смысле, для тех и этих. Он торчит, в дела не воплощает мысли и чудно день и ночь молчит. Кому он костью в горле стал, тот передвинет пьедестал. А устаревший атрибут легко по моде переплавить, и можно голову подправить - ту слепят, эту отобьют. Нехорошо. Но повсеместны проделки эти с древних пор. И, думая о них в упор, я наполняюсь грустью бездны: заманчив памятник вполне, но бронза плавится в огне. Заботы памятника жутки: не лезть в глаза, уважить всех, не то – влетишь в литейный цех, где перевоспитают в сутки. А после будешь в лучшем виде для славы скульптора блистать, держать коня, чужие груди, а то – средь парка диск метать… Опасность этого сгустится, коль монумент мой воплотится. Немедленно отказ пишу! А все динары, что как раз вам сэкономит мой отказ,- при жизни выдать мне прошу. МАКЕДОНИЯ
КОЧО РАЦИН
ДНИ
Как ожерелье на шею - каменное украшенье, так дни ложатся на плечи, бременем давят на плечи. Дни мои, дни, вы, бедняжки, муки поденщика тяжки. Утром проснись рано-рано, а возвратись поздно-поздно; радость захватишь с собою, а возвратишься с тоскою - эх, жизнь моя собачья, я шлю тебе проклятье! Люди, родившись рабами, мы умираем скотами: скот век свой трудится даром, все для чужого амбара. Дом ты другим строишь белый, черную яму себе рой! Как вол, работай в поле и вздрагивай от боли… Дней ожерелье на вые, кованы кольца стальные. С каждым днем тяжелее Цепь из железа на шее! КОЛЬ ИМЕЛ БЫ МАСТЕРСКУЮ В СТРУГЕ
Ремесло – золото.
* Сгори, мое горе! Ветер, Развей на просторе пепел! Лишь старый и добрый мастер Не огорчился бы этим. Тяжелое время настало, Тяжелое бремя давит, И гибнем со дня мы на день, Борясь со своей душою. Тоскливых песен не надо - Вот осень, пора листопада. Вода подмывает берег, Осинки поток уносит. * Под вечер приди, под вечер, Когда начинает смеркаться. А сгнивший порог переступишь, Очутишься в ветхом покое, На лавку кривую сядешь, На шее тоска – черный камень: Где радость? Куда девалась? О, где же ты, дом веселый? Тихо. Ни вздоха, ни шепота. О тишина, будь ты проклята! Боже! Чума как будто Все, что было, косой скосила! Подкованные гвоздями, Гремят каблуки по камню, Мглу кто-то сечет ножами, Алеет вино в стакане. И розы где-то в садах там Шепчутся с темнотою,- Слышишь ты – о любви без горя, Про время золотое. * Вот я сижу у окошка… Выйди на рынок, Фиданче, В гулких своих обутках На деревянных подошвах. Ах, молодое ты деревце, Писаная красавица, Пусть мое око вытечет, Коль на тебя подымется, Пусть и рука отвалится, Если к тебе протянется. Ну а если смогу устыдиться Тем, что жив я, мертвец погребенный, Ты скажи мне, ответь, Фиданче, Куда от стыда мне скрыться! Мастер был, над другими начальник, Нынче сделался я подручным, За долги продал я мастерскую, За долги продал все инструменты… Вот они – две руки мои. Обе Иссыхают сейчас без работы!ЛЕНКА
Биля полотна белила.
С тех пор как Ленка рубашку, Из тонких ниток рубашку Ткать на станке перестала И нанялась на работу, Ленка табачницей стала, Очи ее притупились, Веки ее опустились И запеклись ее губы. Не рождена была Ленка Для едкой пыли табачной: Желтый табак – отравитель Розовым грудям погибель. В первую же годину Сникла, поблекла девчина, А на вторую годину Ленку болезнь придавила; Третий год отнял все силы, Ленку довел до могилы. Ночью глядит на могилу Месяц с вершины небесной, И только ветер унылый Шепчет печальную песню: – Ах, почему не успела Ленка доткать рубашонку, Ту, что была для подарка?…CЛABKO ЯНЕВСКИЙ
СВАДЕБНАЯ ПЕСНЯ
Ты все так же, Яна, как рассвет румяна? Ждешь ли, чтоб завел я на тамбуре песни, ждешь ли, чтоб вернулся я в село родное, чтоб тебе послал я свадебные перстни? С боевым отрядом я три года, Яна, по горам скитаюсь, средь Кара-Ормана. Я брожу с винтовкой, тощий и сутулый, поседели кудри, посмуглели скулы, трижды прохворал я летней лихорадкой, гнил в норе потайной, о тебе мечтая, как табак ты нижешь меж подружек сельских. В облаке весеннем облик твой искал я, в ручейках – лучистый взор твой видел, Яна, про тебя повсюду спрашивал напрасно - ты ждала в селенье друга-партизана. Но тебе не ждать бы ни меня, ни свадьбы. В подневольных странах свадеб не играют, там, где мать рыдает,- не поют, не пляшут, в царстве темной ночи день не рассветает. Вытекшие очи – две кровавых раны; нет в селе сожженном жениха для Яны. Не встречай же сватов на своем пороге - развезло кровищей все пути-дороги, перстень обручальный стал звеном кандальным, свадебные песни обернутся плачем, вороны слетятся, словно поезжане, пуля поцелуем обожжет горячим. Запиши ты, Яна, в сердце это слово, облекись, голубка, в куртку с патронташем и подайся в горы к партизанам нашим. Скоро за глумленье над твоей любовью супостат-разлучник нам заплатит кровью. А когда в сраженьях забелеет утро от волны эгейской до волны Ядрана, залечу я раны, обниму невесту, сватов-побратимов разодену, Яна! С партизанской четой, перед всем народом, с песнями мы двинем буйным хороводом. Ты вплети фиалки в смоляные косы, улыбнись глазами, словно день погожий, шевельни плечами теплой ночью летней! Загудят волынки, залп ружейный грянет,- выйди в круг подружек! Пусть народ наш глянет на твои мониста, на твою повадку. Праздником всеобщим эта свадьба станет! БАЛЛАДА О ПРАДЕДОВСКОМ РУЖЬЕ
Под суровым серым камнем, где-то в старой волчьей яме Прадеда ружье зарыто и лежит-молчит годами. Закопал его под вечер Янко-атаман, мой прадед: – Эх, еще бы в бой последний! Час придет, ружье зарядят… И ушел навек, как солнце, за гору в сиянье рдяном. Сын нашел оружье в поле, что шумит густым бурьяном. Лют, как рысь, он вместе с братом шел на битву – стал гайдуком, Он на ста вершинах бился, добывая счастье внукам. И с колена на колено, огневое, родовое, Перешло ружье – служило мне оно во время боя. Молодой еще, подросток, поднял я оружье мщенья, Проходя с моим отрядом через грозные сраженья. В час, когда победы знамя развевается с флагштока, Вновь ружье зарыл я в землю, пусть оно лежит до срока! Притаилось наготове. Если только враг нагрянет, Сын мой, вырывши оружье, за отчизну грудью встанет.
Поделиться с друзьями: