Поэзия социалистических стран Европы

НАШИ ВОСПОМИНАНИЯ

Как в толще дерева, воспоминанья кругами ширятся в теснинах плоти. Как воду из колодца, достаете виденья эти, спящие в тумане. Но сердце глубину колодца чует. Там прошлое живет, не убывая. Воспоминанья, как вода живая, виденьем затонувшим нас врачуют. Уют забытых комнат в нас таится, спят города, и мрак живет ненастный, и опочивших дорогие лица. Во тьме сияет круг колодца ясный. Видения на зов печали властной взмывают, как встревоженная птица.

ПЕТРУШКА И ПОВЕШЕННЫЕ

A. D. [8] 1570

Повешено три поганца, три вора, три оборванца… Керемпух, черный бродяга, от виселицы – ни шага! Эй, потаскухи, внимайте, блудницы,- клейм кренделями припечены ваши лица - Керемпух, барсук кайкавский, честь имеет к вам обратиться! Все это, видно, глумятся черти, чтоб человека огнем печь до смерти. На сковородке – смотреть жутко - человек поджаривается, как утка! Вот истязанье! А четвертованье? Семь раз в неделю на то наказанье мы глядели. О, шествие нищих, голодных и босых, сеченых, клейменых, гнусавых, безносых! Вот сигнум [9] жидовский: желтая метка! А вот кобыла. Вот графская клетка! В ней лихо вы пляшете танец кандальный, многострадальный, а я, Петрушка, певец печальный, под виселицей и повесил свою тамбуру. Ах, не весел напев керемпуховских песен! Но день придет – поверьте, люди,- под косу смерти лягут судьи. Они позабудут кричать нам: «Сигнаре кум ферро!» [10] и больше уж запахом гари с костров не повеет. Имею я веру: услышат и судьи: «Сигнаре кум ферро!» Судейские перья смерть вырвет! И я вам, Керемпух, скажу: унесет еще дьявол епископа в пекло! Пойдут туда графы и бары!… О, подати полные шкафы! Кровавый платок Вероники – в рубцах наша кожа! Но трубит, в трубу свою трубит товарищ крестьянин по имени Матия Губец. Розги, крюк, четвертованье, угли, дыба, петли, петли, пламень, как из ада… И еще, какие надо, все другие истязанья, все другие смерти. В башне замка, в графской клетке лютые парады. За голову нашу рабью танец без пощады, уж поверьте мне, поверьте – не звучало даже в пекле этакой баллады. Коли голоден и бос я, если красть мне надо - я-то знаю, куда лягу и на что я сяду… Под бичом трепещем, наги! Вывернуты руки, ноги… И в петле-то вам, бедняги, передышки нет, бродяги. Не мечтал господь об этом благе, чтоб епископы, как попугаи, возле виселиц болтали, призывая нас благословить свои вериги. Сказано: если кто козу украл, тот вор приведет пострадавшему вола на двор. Вот приговор! Но о чем разговор? Кто имеет вола, тот не станет красть коз! Кто имеет вола, у того – полный воз! Зашипит под клеймом только тот, кто гол и бос! Мол, украл кусок хлеба – повесят за шею и вздернут под самое небо, чтоб как памятник правде висел и качался в петле бы! А чтоб снял с себя преступник тяжесть смертного греха - пусть отдаст он свой живот для органа на меха. Просверлите ему око, чтобы стал слепой мешок он! К хвосту кобылы привяжите и по городу влачите мимо окон! Иродовы розги, жгучие бичи! Как рыба на суше, нищий, трепещи! Чье под серным пламенем личико морщится? Хорошо спеченная ведьмочка там корчится! А епископ в своем плювиале домастовом по-латыни намекает голосом ласковым: мол, в молитвеннике старом есть премудрые слова, что за нищего в ответе беднякова голова! О вы, грамотеи славные, коварные, наши гуманисты прегуманитарные! О грабанцияши, вы, студенты наши, некроманты наши, псалом по панихиде эти речи ваши - это яд змеиный в гефсиманской чаше! Ведьмы на могильщике мчатся, хохоча, гробовщик с доносчиком кличут палача… Тот, кто на ветру не вывернет плаща, будет этим ветром погашен, как свеча!

9

Клеймо (лат.).

10

Клеймить железом (лат.).

И СРЕДИ ЦВЕТОВ СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕТ

Меж цветов нет правды тоже,- так вонючий подорожник, завистник жалкий, говорил фиалке: «Тебе любо, тебе любо, фиалке кудрявой, когда ходит по дорожке цветастая пава. А нам тяжко, а нам тяжко на пашне на черной, рядом с жалкими друзьями - с повиликой, с терном. Подсолнухи, розмарин да на грядке георгин. Маргаритки, францискан пахнут, словно марципан. А бедняк болиголов вреден для иных голов. Крапива жалит, а лопух воняет, как нечистый дух. Травка, кротовик и лютик, от них и кошка носом крутит, воняют, как чихирник, смердят, как гной, от них и пользы нет никакой. Когда в божьей простынке возлежит на спинке младенец Иисус, не ищет он постели в осоке, в чистотеле, и в цикории робком, горьком на вкус». Цикламен и бархатец, горошек и вьюнок слышат, как бунтует подорожник-дурак; и бархатец молвит: «Дурак ты, дурак, да будет так, как велел нам бог. Я, к примеру, не лилия, не розовый куст, не родился сиренью и о том не пекусь! Я бархатец скромный, и жить я умею, пускай, как ландыш, а не как Галатея!» Но сказал подорожник: «Нет уж, мой сударь, простите меня за дерзость и удаль, я, как колокольчик, кланяться не буду. Вы себе в садочке живете, как боги, а нас воробьи клюют при дороге, на нас коровы гадят, цыган мочится - на нас и черту поглядеть не хочется, у молочая, у барвинка похабный вид, а в ваших простынках младенец спит. Но ежели так надо и есть на свете так, чтоб на одного мочились цыган или вол, а другой чтоб, как лилия, во садочке цвел, ежели так должно быть, то пусть будет так, а я, как завистник, как дурак и бедняк, вставлю себе в шляпу полыхающий мак, и пусть подует ветер, ветер – северян! Северян – козодер, жабогуб, змеестрах, он сдерет все краски на ваших штанах, а нам все равно – мы плевелы, терны, сорняки, подорожники, коровьи блины».

ИВАН ГОРАН КОВАЧИЧ

ВЕСЕЛАЯ ЦЕРКОВЬ

На холме она высоком, И веков немало ей, Заросла травой до окон, Приютив нетопырей. Голубей пугливых стаи Не тревожит медный звон. Эту церковь, умирая, Запереть велел барон. Он желал, чтоб страстотерпцы Были строги в меру сил, Но ваятель, щедрый сердцем, Их весельем одарил. В алтаре Антоний мудрый, Светлым пламенем одет, Смотрит, лихо вскинув кудри, Как насмешливый студент. Смех в глазах его лучится; Замер с поднятой ногой И, чтоб наземь не свалиться, Оперся на посох свой. С царственным жезлом Микола Рядом с ним – и тоже рад, Митра – башнею тяжелой, Борода – как водопад. Петр святой в углу бряцает Золотым ключом своим: – Кто здесь путь нам преграждает? Ну-ка, схватимся с любым! Там монашек седовласый, Как юнак, пустился в пляс, Разметались полы рясы,- Нынче грех, мол, не про нас! Деревянными крылами Машет ангельский народ, Славно топают ногами, Скачут, будто грех не в счет. Сквозь проем, заросший цвелью, Солнца луч блеснет из мглы - Тут уж нет конца веселью, Что достойно похвалы. Моисей один сурово Накреняет грозный рог… И от зрелища такого Улыбнулся старый бог. О милейшие святые, Вы теснитесь по углам, Страсти в вас кипят людские, На простор бы выйти вам, В белый свет, в родные дали, Чтоб весельем да игрой На земле лечить печали, Ободрять народ простой. Вечно б вы бродили в мире, Согревая смехом всех, Часом с чаркою в трактире Посидели б,- то не грех.

ТРОПА

То в пятнах солнца, то голуба, Сквозь чащу леса бежит тропа. На ней и зайцев и серн следы, И шрам колесный увидишь ты. Должно, с дровами тянулся воз: Там – птичьи стежки, здесь – червь прополз. И вновь не видно нигде следов, Тропинка вьется среди кустов, Вокруг оврага скользит петлей, Играет в прятки сама с собой, Взлетает к небу и вдруг стремглав Ныряет в бездну, совсем пропав. Дивишься – в яви то иль во сне, В какой ты сказке, в какой стране, Не слишком ярко и не темно, И сердце миром полным-полно. И все печали, и все труды Тобой забыты, и счастлив ты.

МОЯ МОГИЛА

Пусть в горах над бездной гроб поставят мой,- Черный шорох сучьев, лютый волчий вой Пусть я слышу, мертвый, сквозь снегов лавины, Недоступный зовам кинутой долины. Пусть к гремящим тучам вознесут, как трон, Чтоб не оскверненным был мой вечный сон Благовестом, страхом, покаяньем сирых, Горькими мольбами о спасенье мира. Пусть лишь друг заветный гроб в горах найдет, А когда простится – след свой заметет.

ЮРЕ КАШТЕЛАН

* * *

Все, что рождается, несет свою кончину, и свой восход, и временности прах, а если месяц над селом – в улыбке, не холодит меня, как прежде, страх. Чередованье жизней – непременно, оно оставит кости от меня. Товарищ юности моей, откуда явился ты на пламени коня? Все, что рождается, несет свою кончину, и свой восход, и временности прах, а если месяц над селом – в улыбке, не холодит меня, как прежде, страх.

ВСАДНИК

Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы? Скачи, мой милый. – Эй, всадник, всадник мой, длинна ль твоя дорога? И где твоя звезда? Ты слышишь ржание? И барабан. И топот. И лезвий звон. Ты слышишь, конь мой милый? – Там, где заря и солнечные копья? И глиняный корчаг воды, мой конь? Скачи, мой конь. Ты слышишь зов трубы? Скачи, мой милый.

КРЕПОСТЬ, КОТОРАЯ НЕ СДАЕТСЯ

Я крепость, и сердце – это мое знамя. Мои стены невидимые – из ран они сложены. Против нападенья выставляю колыбельную песню. На всех моих башнях бодрствует стража, а на берегу стоят корабли из камыша и тамариска. Железные флюгера смотрят туда, где войско, где точат стрелы и маслами мажут бедра и мышцы - там поднимается солнце. Я крепость, и сердце – это мое знамя. Крепость, которая не сдается. Не сдаются мертвые, они ничего не чувствуют. Не сдаются молнии в полете своем стремительном. Не сдаются живые, у которых глаза – как алмазы. Рушатся укрепленья, Но не эти, из мечты моей созданные. Я крепость, и сердце – это мое знамя.

ПАМЯТИ ИВАНА ГОРАНА КОВАЧИЧА

Ищу твою могилу в глубинах своей крови. О черные, подлые ножи, отрезающие землю от мечты, бьющие под корень дыханье и слово. Смерть в угрюмых горах. В угрюмых горах пролилась кровь поэта. Петухи каждое утро провозглашают, что в любом солнечном луче ты вечен. Быки ревут над мертвыми ангелами скорби, кони твоей тревоги влачат по кругу отчаяния твои кокарды и твои кости. Врбница – не гробница, а река, вечно смывающая земли твоей крови. Рожденный в первый день весны ты пребудешь в веках ласточкой, верной голубизне. Луна тебя завлекла и тучи взяли к себе. О большое дитя, удивляющееся в мире рыб и вод, в мире звезд, в мире пещер и трав, в мире стеблей, потоков, мельниц, мостов и лесов, в мире волков, волков, волков, в мире рвущих на куски волчиц. О ребенок с глазами мотылька и златоколосными кудрями, если б мог я создать тебя заново пли оживить в твоем Луковдоле, если б мог я сделать это сегодня утром, нарек бы Землю твоим именем, превратил бы твои глаза в солнце и голубизну. Но ты знаешь слово, что горше тревоги, острее ее лезвия. В миллионах твоих сердец умножается боль. Ты имеешь право глядеть сурово, потому что роздал себя людям, разделил свой гнев и свои стихи между ними с геометрической прямотою. Тебе знаком язык вещей, язык языка, язык пустоты, и судорога одиночества на кладбищенских перекрестках, и одиночество эскиза, одиночество крика, приходящего издали, отзывающегося в крови, одиночество плача. Укройся в ветвях, Иван Горан, и восстань шумом водопада. Приди в трепете листвы с голубкой на ладони, с цветами в глазах, с пламенем в мыслях. О юноша с мощью мужа, с мощью жернова, землекопа и дровосека, юноша, заглядевшийся на аквариум неба. Пусть течет время. Пусть течет время. Пусть течет время. Приди ко всем любимым тобою и любившим тебя, даже не зная о тебе, приди со свитою твоих вымыслов, с твоими семью звонарями, с твоим мраком и опочившей на волнах Офелией. Поэт в шеренгах мятежа, в омутах безнадежности, на материках надежды, на всех берегах сущих, но еще не заселенных искусством. Нет моря без потонувших кораблей. Нет берега без израненных скал и леденящих взоров ветра. Вершина – не вершина, если до нее можно дотянуться рукою. Спасибо тебе за болезненную сентиментальность твоих стихов, разбегающихся, как овцы небесные. Иван Горан сущий душой и телом. Иван Горан над уплывающими трупами. Иван Горан над ямой. Иван Горан над могилой в угрюмых горах. Певец с перерезанным голосом. Цветок, выросший в мире вещей, столь же ненужных н брошенных, как стихи. Иван Горан - рана, огромная, как народ, высокая, как солнце.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ВРЕМЕНИ

Не забывай - ничему умереть не дано под звездами. Ты, убивающий, мертвый сильнее, чем смерть его. Ты, любящий, ты знаешь пахучих птиц и цветы поющие. Не забывай - только раз мы живем под звездами. Ты знаешь пахучих птиц и цветы поющие, ты, любящий. Не забывай - только раз умираешь под звездами. Мертвый сильнее, чем смерть его, ты, убивающий. Не забывай - ничему умереть не дано под звездами.