Покер с Аятоллой. Записки консула в Иране

пять лет моей командировки. Случалось, что я отправлялся на несколько дней куда-то по стране

или в столицу, но материалы все равно собирались, и, вернувшись, я непременно их обрабатывал

и перепроверял.

Этот труд не был для меня однообразным и утомительным, он имел свой вкус и азарт.

Особенность провинции, в плане сбора информации, заключалась в относительной слабости

местной цензуры. Здесь можно было обнаружить такие данные, которые ни при каких

обстоятельствах не могли стать предметом гласности в Тегеране. Информация, поступавшая в эти

годы из консульства, внимательно изучалась в Москве52.

Вот так! Все абсолютно легально, и никаких тебе агентурных встреч по ночам на кладбище.

Второе, что я сделал, — сочинил марш генерального консульства. Мне неожиданно пришла в

голову мысль: у кого только в нашей стране нет своих маршей?! У монтажников — есть, у

сталеваров — есть, хлеборобов, скотоводов, ткачих, поварих, парашютистов, хоккеистов,

практически у всех! А у работников консульской службы до сих пор нет! Следовало немедленно

исправить этот пробел. По законам жанра слова должны были быть доходчивыми, музыка —

бравурной. Сказано — сделано, и вскоре песня «пошла в народ» и «народ песню принял»!

Сочиненная в 1983 г., она до сих пор крутится на магнитофонных пленках (теперь уже на CD) в

наших загранучреждениях по всему миру.

Солнышко рассеяло темной ночи мрак, В генеральном консульстве поднимают флаг. Яркое

полотнище реет на ветру, Гордость разливается по всему нутру! Хоть в папуасском городе, а все ж

имеет вес Внешнеполитический наш интерес. Вот почему по проволоке, разгоняя мрак, Вверх

летит стремительно ярко-красный флаг. И пусть зубами щелкает за забором враг, Мы в

генеральном консульстве поднимаем флаг!

Кроме информационно-аналитической работы и песенного творчества я занимался массой других

дел. На мне были переписка и прямые контакты с генерал- губернаторством. Надо сказать, что его

руководство, несмотря на сложные двусторонние отношения, держало себя с нами весьма

корректно. В этом деле большое значение имел личностный фактор: иранец может плохо

относиться к твоей стране, но в первую очередь он видит перед собой человека, и если лично в

тебе усматривает достоинство, порядочность и уважительное к себе отношение, то на

генетическом уровне не может проявить враждебность. Так он выращен.

Может, я льщу себе, но полагаю, что было именно так. Важным моментом становления

отношений стал случай с Махмудом.

Весной 1983 г., в самом начале моей командировки, из Центра пришло указание уволить

сотрудников-иностранцев. Оно касалось не только консульства в Исфагане, но всех без

исключения советских загранучреждений. Такая мера была вызвана активизацией

международного терроризма, и КГБ принимал превентивные меры.

В нашем случае иностранцем являлся один- единственный человек — сторож Махмуд. Он верой и

правдой служил здесь еще со Второй мировой войны, был надежным хранителем территории и

имущества генконсульства, когда оно пустовало, т.е. в течение двадцати лет. После возвращения

наших в 1969 г. перешел на должность садовника и так же честно исполнял эту работу еще

пятнадцать лет, получая за нее гроши. Он был небольшого роста, худеньким, улыбчивым

стариком, очень немногословным. О том, чтобы отстоять его, не могло быть и речи: кто в Центре

будет слушать про какого-то Махмуда?! Нам предстояло сообщить этому человеку, что завтра его

семье нечего будет кушать.

— Я туда не пойду, — кивнув головой на консульский сад, где трудился старик, сказал

Растерянный, — иди ты, у тебя лучше получится.

Мне до сих пор нелегко вспоминать эту сцену. Когда я выдавил из себя какие-то слова, Махмуд

посмотрел на меня непонимающим взглядом и произнес: «За что?!» В ответ я молча развел

руками. Он медленно повернулся, ушел за деревья в глубь сада, встал на колени и начал

молиться. Затем собрал свои вещи в небольшой узелок и вышел за ворота генконсульства. Больше

его здесь никто никогда не видел.

На этом можно было поставить точку, но я не смог. На следующий день поехал в политический

департамент генерал-губернаторства, с которым мы были в постоянном контакте, и, нарушая все

существующие у нас порядки, рассказал о случившемся. Попросил прислать нам официальное

письмо о необходимости выплатить бывшему служащему денежную компенсацию за увольнение.

Причем посчитать так, чтобы сложилась максимальная сумма. В департаменте работали толковые

люди, и вскоре такая бумага с перечнем статей иранских законов и указанием внушительной

цифры легла на стол Растерянному. Возражать он не мог, и бухгалтерия выдала деньги. Но тут

возникла загвоздка: Махмуд отказался их принимать, причем не только от нас, но и от

сотрудников губернаторства. Они мне потом рассказали, какую придумали хитрость: привели к

старику известного в Исфагане муллу, которому заранее все объяснили, и мулла заявил Махмуду, что Аллаху угодно, чтобы он взял деньги. Лишь после этого гордый нищий старик принял конверт.

В моем поступке, безусловно, присутствовал риск. Если бы руководству стали известны его детали, голова моя тут же слетела бы с плеч. Но я считал, что действую по справедливости, а косвенным

результатом явилось расположение ко мне иранцев, которое в дальнейшем всем нам значительно

облегчало жизнь.

Помимо связей с генерал-губернаторством я занимался нотариатом. В Исфагане на

металлургическом комбинате и ТЭС трудилось более тысячи человек, оставивших семьи в СССР, поэтому работы на этом участке хватало.

На стройках периодически случались ЧП, бывали со смертельным исходом: люди падали из окон, травились газом, денатуратом. К расследованию уголовных дел мне также приходилось