Покуда над стихами плачут...

«Что вы, звезды…»

— Что вы, звезды? — Мы просто светим. — Для чего? — Нам просто светло. — Удрученный ответом этим, самочувствую тяжело. Я свое свечение слабое обусловливал то ли славою, то ли тем, что приказано мне, то ли тем, что нужно стране. Оказалось, что можно просто делать так, как делают звезды: излучать без претензий свет. Цели нет и смысла нет. Нету смысла и нету цели, да и светишь ты еле-еле, озаряя полметра пути. Так что не трепись, а свети.

«Лакирую действительность…»

Лакирую действительность — Исправляю стихи. Перечесть — удивительно — И смирны и тихи. И не только покорны Всем законам страны — Соответствуют норме! Расписанью верны! Чтобы с черного хода Их пустили в печать, Мне за правдой охоту Поручили начать. Чтоб дорога прямая Привела их к рублю, Я им руки ломаю, Я им ноги рублю, Выдаю с головою, Лакирую и лгу… Все же кое-что скрою, Кое-что сберегу. Самых сильных и бравых Никому не отдам. Я еще без поправок Эту книгу издам!

Слава

Местный сумасшедший, раза два чуть было не сжегший всю деревню, пел «Катюшу», все ее слова выводил в каком-то сладком рвенье. Выходил и песню выводил, верно выводил, хотя и слабо, и, когда он мимо проходил, понимал я, что такое слава. Солон, сладок, густ ее раствор. Это — оборот, в язык вошедший, это — деревенский сумасшедший, выходящий с песнею во двор.

Силуэт

На площади Маяковского уже стоял Маяковский — не бронзовый, а фанерный, еще силуэт, не памятник. Все памятники — символы. Все монументы — фантомы. Фанерные монументы четырежды символичны. Поставленный для прикидки к городу и к миру, он подлежал замене. Ему отмерили веку недели, а не столетья. Но два измеренья фанеры, дрожащие от ветра, были странно прекрасны в городе трех измерений. Два измеренья фанеры без третьего измеренья обладали четвертым — неоспоримым величьем. Ночами его освещали большими прожекторами, и скульпторы меряли тени, отброшенные монументом. Массивность и бестелесность, громадность и фантомность — такое стоило крюку. Я часто давал его ночью. Быть может, впервые поэту поставили то, что надо, а кроме силуэта, нам ничего не надо. А кроме тени черной, уложенной на асфальте, не ставьте ничего нам, нам ничего не ставьте.

Рубикон

Нас было десять поэтов, не уважавших друг друга, но жавших друг другу руки. Мы были в командировке в Италии. Нас таскали по Умбрии и Тоскане на митинги и приемы. В унылой спешке банкетов мы жили — десяти поэтов. А я был всех моложе, и долго жил за границей и знал, где что хранится, в котором городе — площадь, и башня в которой Пизе, а также в которой мызе отсиживался Гарибальди, и где какая картина, и то, что Нерон — скотина. Старинная тарахтелка — автобус, возивший группу, но гиды веско и грубо, и безапелляционно кричали термины славы. Так было до Рубикона. А Рубикон — речонка с довольно шатким мосточком. — Ну что ж, перейдем пешочком, как некогда Юлий Цезарь, — сказал я своим коллегам, от спеси и пота — пегим. Оставили машину, шестипудовое брюхо Прокофьев вытряхнул глухо, и любопытный Мартынов, пошире глаза раздвинув, присматривался к Рубикону, и грустный, сонный Твардовский унылую думу думал, что вот Рубикон — таковский, а все-таки много лучше Москва-река или Припять и очень хочется выпить. И жадное любопытство лучилось из глаз Смирнова, что вот они снова, снова ведут разговор о власти, что цезарей и сенаты теперь вспоминать не надо. А Рубикон струился, как в первом до Р. Х. веке, журча, как соловейка. И вот, вспоминая каждый про личные рубиконы, про преступленья закона, ритмические нарушения, внезапные находки и правды обнаружение, мы перешли речонку, что бормотала кротко и в то же время звонко. Да, мы перешли речонку.

Н. Асеев за работой

(Очерк)

Асеев пишет совсем неплохие, довольно значительные статьи. А в общем статьи — не его стихия. Его стихия — это стихи. С утра его мучат сто болезней. Лекарства — что? Они — пустяки! Асеев думает: что полезней? И вдруг решает: полезней — стихи. И он взлетает, старый ястреб, и боли его не томят, не злят, и взгляд становится тихим, ясным, жестоким, точным — снайперский взгляд. И словно весною — щепка на щепку — рифма лезет на рифму цепко. И вдруг серебреет его пожелтелая семидесятилетняя седина, и кружка поэзии, полная, целая, сразу выхлестывается — до дна. И все повадки — пенсионера, и все поведение — старика становятся поступью пионера, которая, как известно, легка. И строфы равняются — рота к роте, и свищут, словно в лесу соловьи, и все это пишется на обороте отложенной почему-то статьи.

«Умирают мои старики…»

Умирают мои старики — мои боги, мои педагоги, пролагатели торной дороги, где шаги мои были легки. Вы, прикрывшие грудью наш возраст от ошибок, угроз и прикрас, неужели дешевая хворость одолела, осилила вас? Умирают мои старики, завещают мне жить очень долго, но не дольше, чем нужно по долгу, по закону строфы и строки. Угасают большие огни и гореть за себя поручают. Орденов не дождались они — сразу памятники получают.

Ксения Некрасова

(Воспоминания)

У Малого театра, прозрачна, как тара, себя подставляя под струи Москвы, Ксюша меня увидала и стала: — Боря! Здравствуйте! Это вы? А я-то думала, тебя убили. А ты живой. А ты майор. Какие вы все хорошие были. А я вас помню всех до сих пор. Я только вернулся после выигранной, после великой Второй мировой и к жизни, как листик, из книги выдранный, липнул. И был — майор. И — живой. Я был майор и пачку тридцаток истратить ради встречи готов, ради прожитых рядом тридцатых тощих студенческих наших годов. — Но я обедала, — сказала Ксения, — не помню что, но я сыта. Купи мне лучше цветы синие, люблю смотреть на эти цвета. Тучный Островский, поджав штиблеты, очистил место, где сидеть ее цветам синего цвета, ее волосам, начинавшим седеть. И вот, моложе дубовой рощицы, и вот, стариннее дубовой сохи, Ксюша голосом сельской пророчицы запричитала свои стихи [43] .

43

Ксюша голосом / сельской пророчицы / запричитала свои стихи.

Ксения Александровна Некрасова (1912–1958) — русская поэтесса. «Уникальное явление в русской лирике XX века, диковинное, одинокое, не укладывающееся в литературные термины. Ее по-детски простые и глубокие верлибры берут начало в фольклорной традиции, ее образы и краски близки живописи „наива“».

(Из аннотации к посмертному сборнику стихов Ксении Некрасовой 1997 года.)

«Броненосец „Потемкин“»

[44]

Шел фильм. И билетерши плакали по восемь раз над ним одним. И парни девушек не лапали, поскольку стыдно было им. Глазами горькими и грозными они смотрели на экран, а дети стать стремились взрослыми, чтоб их пустили на сеанс. Как много создано и сделано под музыки дешевый гром из смеси черного и белого с надеждой, правдой и добром! Свободу восславляли образы, сюжет кричал, как человек, и пробуждались чувства добрые в жестокий век, в двадцатый век. И милость к падшим призывалась, и осуждался произвол. Все вместе это называлось, что просто фильм такой пошел.

44

«Броненосец „Потемкин“»

Фильм Сергея Михайловича Эйзенштейна (1898–1948), снятый им в 1925 г. — к 20-летию русской революции 1905 года. Обошел все экраны мира. Считается классикой мирового кинематографа.

«Похожее в прозе на ерунду…»

Похожее в прозе на ерунду в поэзии иногда напомнит облачную череду, плывущую на города. Похожее в прозе на анекдот, пройдя сквозь хорей и ямб, напоминает взорванный дот в соцветье воронок и ям. Поэзия, словно разведчик, в тиши просачивается сквозь прозу. Наглядный пример: «Как хороши, Как свежи были розы» [45] . И проза, смирная пахота строк, сбивается в елочку или лесенку, и ритм отбивает какой-то срок, и строфы сползаются в песенку. И что-то входит, слегка дыша, и бездыханное оживает: не то поэзия, не то душа, если душа бывает.

45

Наглядный пример: «Как хороши, / как свежи были розы».

Стихотворная строка, ставшая рефреном в одноименном стихотворении в прозе И. С. Тургенева.

Физики и лирики

Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, дело в мировом законе. Значит, что-то не раскрыли мы, что следовало нам бы! Значит, слабенькие крылья — наши сладенькие ямбы, и в Пегасовом полете не взлетают наши кони… То-то физики в почете, то-то лирики в загоне. Это самоочевидно. Спорить просто бесполезно. Так что даже не обидно, а скорее интересно наблюдать, как, словно пена, опадают наши рифмы и величие степенно отступает в логарифмы.