Покуда над стихами плачут...

Доигрывание после домашнего анализа

Доигрываю проигранную давным-давно игру. Дотягиваю, как проигрыватель дотягивает муру. Как роты, когда поведено, досматривают кино. О том, что дело потеряно, я знаю уже давно. О том, что дело не выгорело, догадывался всегда, и все же из дела не выдворила большая даже беда. И что я себе ни внушаю, но все же, покуда живой, фигуры не смешаю на доске мировой. И на пол не стряхну я игру эту со стола. Еще потяну, потяну я, была или не была.

Болезнь

Досрочная ранняя старость, похожая на пораженье. А кроме того — на усталость. А также — на отраженье лица в сероватой луже, в измытой водице ванной: все звуки становятся глуше, все краски темнеют и вянут. Куриные вялые крылья мотаются за спиною, все роли мои — вторые! — являются передо мною. Мелькают, а мне — не стыдно, а мне — все равно, все едино. И слышно, как волосы стынут и застывают в седины. Я выдохся. Я — как город, открывший врагу ворота. А был я — юный и гордый солдат своего народа. Теперь я лежу на диване. Теперь я хожу на вдуванья. А мне — заданья давали. Потом — ордена давали. Все, как ладонью, прикрыто сплошной головною болью — разбито мое корыто. Сижу у него сам с собою. Так вот она, середина жизни. Возраст успеха. А мне — все равно. Все едино. А мне — наплевать. Не к спеху. Забыл, как спускаться с лестниц. Не открываю ставен. Как в комнате, я в болезни кровать и стол поставил. И ходят в квартиру нашу дамы второго разряда, и сочиняю кашу из пшенного концентрата. И я не читаю газеты, а книги — до середины. Но мне наплевать на это. Мне все равно. Все едино.

Говорит Фома

[39]

Сегодня я ничему не верю: глазам — не верю, ушам — не верю. Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю — если на ощупь — все без обмана. Мне вспоминаются хмурые немцы, печальные пленные 45-го года, стоящие — руки по швам — на допросе. Я спрашиваю — они отвечают. — Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю. — Вы верите Герингу? — Нет, не верю. — Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда! — А мне вы верите? — Минута молчанья. — Господин комиссар, я вам не верю. Все пропаганда. Весь мир — пропаганда. Если бы я превратился в ребенка, снова учился в начальной школе и мне бы сказали такое: Волга впадает в Каспийское море! Я бы, конечно, поверил. Но прежде нашел бы эту самую Волгу, спустился бы вниз по течению к морю, умылся его водой мутноватой и только тогда бы, пожалуй, поверил. Лошади едят овес и сено! Ложь! Зимой 33-го года я жил на тощей, как жердь, Украине. Лошади ели сначала солому, потом — худые соломенные крыши, потом их гнали в Харьков на свалку. Я лично видел своими глазами суровых, серьезных, почти что важных гнедых, караковых и буланых, молча, неспешно бродивших по свалке. Они ходили, потом стояли, а после падали и долго лежали, умирали лошади не сразу… Лошади едят овес и сено! Нет! Неверно! Ложь, пропаганда. Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

39

Говорит Фома…

В христианских преданиях Фома — один из двенадцати апостолов — не был с теми учениками Иисуса Христа, перед которыми Христос явился, когда воскрес. Он объявил, что не верит в воскресение Учителя и не поверит, пока сам не увидит ран от гвоздей и не вложит в них персты. За это он получил прозвище «Фомы неверного», то есть — неверующего. Несколько дней спустя Христос вновь пришел к ученикам и предложил Фоме прикоснуться к ранам на своем теле. А когда тот сделал это и объявил, что теперь верит, укорил его: «Ты поверил, потому что увидел меня, блаженны не видевшие и уверовавшие».

О том, с какой целью Слуцкий так озаглавил это свое стихотворение и достиг ли этим желаемого результата, подробно говорится в моей вступительной статье к этой книге.

«Ценности сорок первого года…»

Ценности сорок первого года: я не желаю, чтобы льгота, я не хочу, чтобы броня распространялась на меня. Ценности сорок пятого года: я не хочу козырять ему, я не хочу козырять никому. Ценности шестьдесят пятого года: дело не сделается само. Дайте мне подписать письмо. Ценности нынешнего дня: уценяйтесь, переоценяйтесь, реформируйтесь, деформируйтесь, пародируйте, деградируйте, но без меня, без меня, без меня.

«Я в ваших хороводах отплясал…»

Я в ваших хороводах отплясал. Я в ваших водоемах откупался. Наверно, полужизнью откупался за то, что в это дело я влезал. Я был в игре. Теперь я вне игры. Теперь я ваши разгадал кроссворды. Я требую раскола и развода и права удирать в тартарары.

Покуда над стихами плачут

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Броневскому [40]

в последний день его рождения

были подарены эти стихи.

Покуда над стихами плачут, пока в газетах их порочат, пока их в дальний ящик прячут, покуда в лагеря их прочат, — до той поры не оскудело, не отзвенело наше дело. Оно, как Польша, не згинело, хоть выдержало три раздела. Для тех, кто до сравнений лаком, я точности не знаю большей, чем русский стих сравнить с поляком, поэзию родную — с Польшей. Еще вчера она бежала, заламывая руки в страхе, еще вчера она лежала, быть может, на последней плахе. И вот роман нахально крутит и наглым хохотом хохочет. А то, что было, то, что будет, — про то и знать она не хочет.

40

Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи.

Владислав Броневский (1897–1962) — польский поэт. Ему принадлежат переводы на польский язык сочинений русских классиков — Гоголя, Достоевского, Толстого. Переводил на польский и русских поэтов. Некоторые из своих переводов (Маяковского, Есенина, Пастернака) он включил в книгу «Мои поэтические привязанности», которую собрал и издал незадолго до смерти.

Звонки

Диктаторы звонят поэтам по телефону и задают вопросы. Поэты, переполненные спесью, и радостью, и страхом, охотно отвечают, ощущая, что отвечают чересчур охотно. Диктаторы заходят в комитеты, где с бранью, криком, угрозами, почти что с кулаками помощники диктаторов решают судьбу поэтов. Диктаторы наводят справку. — Такие-то, за то-то. — О, как же, мы читали. — И милостиво разрешают продленье жизни. Потом — черта. А после, за чертою, поэт становится цитатой в речах державца, листком в его венке лавровом, становится подробностью эпохи. Он ест, и пьет, и пишет. Он посылает изредка посылки тому поэту, которому не позвонили. Потом все это — диктатора, поэта, честь и славу, стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи — на сто столетий заливает лава грядущей, следующей эпохи.

Медные деньги

Я на медные деньги учился стихам, на тяжелую гулкую медь. И набат этой меди с тех пор не стихал, до сих пор продолжает греметь. Мать, бывало, на булку дает мне пятак, а позднее — и два пятака. Я терпел до обеда и завтракал так, покупая книжонки с лотка. Сахар вырос в цене или хлеб дорожал — дешевизною Пушкин зато поражал. Полки в булочных часто бывали пусты, а в читальнях ломились они от стиха, от безмерной его красоты. Я в читальнях просиживал дни. Весь квартал наш меня сумасшедшим считал, потому что стихи на ходу я творил, а потом, на ходу, с выраженьем читал, а потом сам себе: «Хорошо!» — говорил. Да, какую б тогда я ни плел чепуху, красота, словно в коконе, пряталась [41] в ней. Я на медные деньги учился стиху. На большие бумажки учиться трудней.

41

В книге: «праталась». — прим. верст.

Преодоление головной боли

У меня болела голова, что и продолжалось года два, но без перерывов, передышек, ставши главной формой бытия. О причинах, это породивших, долго толковать не стану я. Вкратце: был я ранен и контужен, и четыре года — на войне. Был в болотах навсегда простужен. На всю жизнь — тогда казалось мне. Стал я второй группы инвалид. Голова моя болит, болит. Я не покидаю свой диван, а читаю я на нем — роман. Дочитаю до конца — забуду. К эпилогу — точно забывал, кто кого любил и убивал, и читать с начала снова буду. Выслуженной на войне пенсии хватало мне длить унылое существованье и надежду слабую питать, робостное упованье, что удастся мне с дивана — встать. В двадцать семь и двадцать восемь лет подлинной причины еще нет, чтоб отчаяние одолело. Слушал я разумные слова, но болела голова день-деньской, за годом год болела. Вкус мною любимого борща, харьковского, с мясом и сметаной, тот, что, и томясь и трепеща, вспоминал на фронте неустанно, — даже этот вкус не обжигал уст моих, души не тешил боле и ничуть не помогал: головной не избывал я боли. Если я свою войну вспоминать начну, все ее детали и подробности реставрировать по дням бы смог! Время боли, вялости и робости сбилось, слиплось, скомкалось в комок. Как я выбрался из этой клетки? Нервные восстановились клетки? Время попросту прошло? Как я одолел сплошное зло? Выручила, как выручит, надеюсь, и сейчас, — лирическая дерзость. Стал я рифму к рифме подбирать и при этом силу набирать. Это все давалось мне непросто. Веры, и надежды, и любви не было. Лишь тихое упорство и волнение в крови. Как ни мучит головная боль — блекну я, и вяну я, и никну, — подберу с утра пораньше рифму, для начала, скажем, «кровь — любовь». Вспомню, что красна и горяча кровь, любовь же голубее неба. Чувство радостного гнева ставит на ноги и без врача. Земно кланяюсь той, что поставила на ноги меня, той, что с колен подняла и крылья мне расправила, в жизнь преобразила весь мой тлен. Вновь и вновь кладу земной поклон той, что душу вновь в меня вложила, той, что мне единственным окном изо тьмы на солнышко служила. Кланяюсь поэзии родной, пребывавшей в черный день со мной.

Прозаики

Артему Веселому,

Исааку Бабелю,

Ивану Катаеву,

Александру Лебеденко [42]

Когда русская проза пошла в лагеря — в землекопы, а кто половчей — в лекаря, в дровосеки, а кто потолковей — в актеры, в парикмахеры или в шоферы, — вы немедля забыли свое ремесло: прозой разве утешишься в горе? Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море. По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах слагали стихи. От бескормиц, как палки, тощи и сухи, вы на марше творили стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи. Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строчку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске. Ямб рождался из мерного боя лопат, словно уголь он в шахтах копался, точно так же на фронте из шага солдат он рождался и в строфы слагался. А хорей вам за пайку заказывал вор, чтобы песня была потягучей, чтобы длинной была, как ночной разговор, как Печора и Лена — текучей. А поэты вам в этом помочь не могли, потому что поэты до шахт не дошли.

42

Артему Веселому, Исааку Бабелю, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко.

Артем Веселый (настоящее имя — Николай Иванович Качкуров, 1899–1937) — русский писатель. Автор романа о революции и Гражданской войне — «Россия, кровью умытая», исторического романа «Гуляй Волга» — о завоевании Ермаком Сибири. Арестован и уничтожен по личному распоряжению Сталина.

Исаак Эммануилович Бабель (1894–1941) — русский писатель. Автор «Одесских рассказов», «Конармии», пьес «Закат» и «Мария». Расстрелян.

Иван Иванович Катаев (1902–1939) — русский писатель. Автор повестей «Сердце», «Молоко». Обвинялся в симпатиях к кулакам. Погиб в сталинских лагерях.

Александр Гервасьевич Лебеденко (1892–1975) — русский писатель. Автор романа о Первой мировой войне — «Тяжелый дивизион». Тоже стал жертвой сталинских репрессий.

«Начинается длинная, как мировая война…»

Начинается длинная, как мировая война, начинается гордая, как лебединая стая, начинается темная, словно кхмерские письмена, как письмо от родителей, ясная и простая деятельность. В школе это не учат, в книгах об этом не пишут, этим только мучат, этим только дышат — стихами. Гул, возникший в двенадцать и даже в одиннадцать лет, не стихает, не смолкает, не умолкает. Ты — актер. На тебя взят бессрочный билет. Публика целую жизнь не отпускает со сцены. Ты — строитель. Ты выстроишь — люди живут и клянут, обнаружив твои недоделки. Ты — шарманщик. Из окон тебя позовут — и крути и крутись, словно рыжая белка в колесе. Из профессии этой, как с должности экзотических королей, много десятилетий не уходили живыми. Ты — труба, и судьба исполняет одну из важнейших ролей — на тебе. На важнейших событиях ты ставишь фамилию, имя, а потом тебя забывают.