Покуда над стихами плачут...

Кульчицкие — отец и сын

В те годы было слишком много праздников, и всех проказников и безобразников сажали на неделю под арест, чтоб не мешали Октябрю и Маю. Я соболезную, но понимаю: они несли не слишком тяжкий крест. Офицерье, хулиганье, империи осколки и рванье, все социально чуждые и часть (далекая) социально близких без разговоров отправлялась в часть. Кульчицкий-сын по праздникам шагал в колоннах пионеров. Присягал на верность существующему строю. Отец Кульчицкого — наоборот: сидел в тюряге, и угрюмел, и седел, — супец — на первое, похлебка — на второе. В четвертый мая день (примерно) и девятый — ноября в кругу семьи Кульчицкие обычно собирались. Какой шел между ними разговор? Тогда не знал, не знаю до сих пор, о чем в семье Кульчицких препирались. Отец Кульчицкого был грустен, сед, в какой-то ветхий казакин одет. Кавалериста, ротмистра, гвардейца, защитника дуэлей, шпор певца [19] не мог я разглядеть в чертах отца, как ни пытался вдуматься, вглядеться. Кульчицкий Михаил был крепко сбит, и странная среда, угрюмый быт не вытравила в нем, как ни травила, азарт, комсомолятину его, по сути не задела ничего, ни капельки не охладила пыла. Наверно, яма велика войны! Ведь уместились в ней отцы, сыны, осталось также место внукам, дедам. Способствуя отечества победам, отец в гестапо и на фронте — сын погибли [20] . Больше не было мужчин в семье Кульчицких… Видно, велика Россия, потому что на века раскинулась. И кто ее охватит? Да, каждому, покуда он живой, хватает русских звезд над головой, и места мертвому в земле российской хватит.

19

Кавалериста, ротмистра, гвардейца, / защитника дуэлей, шпор певца…

Об отце Михаила Кульчицкого, к которому относятся эти строки, Слуцкий рассказывает в очерке «Мой друг Миша Кульчицкий»: «Я его хорошо помню. Он был мрачный, угрюмый, печальный, суровый, важный, гордый. Еще двадцать эпитетов того же ряда тоже оказались бы подходящими.

Сейчас я впервые в жизни подумал, что он был очень похож на сына, на Мишу: то же широкое, полноватое лицо, та же бродячая усмешка. Только она бродила помедленнее.

Отец Миши был одет в старую, вытертую тужурку. Он всегда молчал. Я не помню ни одного разговора с ним. Было бы удивительно, если б он заговорил. Я бы обязательно запомнил.

Зато Миша об отце говорил часто.

Однажды был длинный рассказ о том, как Деникин послал отца на связь с Колчаком через закаспийские пустыни. Несколько месяцев спустя выяснилось, что история восходит к „Сорок первому“ Бориса Лавренева. Будучи пойман, Миша не отрицал. Он усмехался.

Была еще литературная история (из Лескова) с офицерами, картежом, перчатками и дуэлями. Дело было в том, что на отце все эти истории сидели очень удобно и пригнанно…

В справочнике Тарасенкова помечены два сборника стихотворений отца. Но мне помнится, Миша показывал целую пачку книжиц. Среди них были и стихи, и проза — рассуждения об офицерстве, о гвардейской чести, о традициях русского оружия…

Были еще… статьи против Короленко. Спор у отца с Короленко шел о дуэлях. Кульчицкий защищал офицерские дуэли, Короленко клеймил их как варварство, и, хотя Короленко отзывался о Кульчицком без церемоний, сам факт печатного спора с ним переполнял наши души гордостью».

(См. «Мой друг Миша Кульчицкий» — наст. изд.)

20

Отец в гестапо и на фронте — сын / погибли…

«В декабре 1942 года Валентин Михайлович был забит до смерти в подвале харьковского гестапо».

(Петр Горелик, Никита Елисеев. По теченью и против теченья… / Борис Слуцкий. Жизнь и творчество. М., 2009. С. 40.)

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху, слева направо бивший, и довершал разруху всей этой дамы бывшей. Шептала и моргала, и головой качала, как будто отвергала все с самого начала, как будто отрицала весь мир из двух окошек, как будто отрезала себя от нас, прохожих, а пальцы растирали, перебирали четки, а сына расстреляли давно у этой тетки. Давным-давно. За дело. За то, что белым был он. И видимо — задело. Наверно — не забыла. Конечно — не очнулась с минуты той кровавой. И голова качнулась, пошла слева — направо. Пошла слева направо, пошла справа налево, потом опять направо, потом опять налево. И сын — белее снега старухе той казался, а мир — краснее крови, ее почти касался. Он за окошком — рядом сурово делал дело. Невыразимым взглядом она в окно глядела.

Сельское кладбище

Элегия

На этом кладбище простом покрыты травкой молодой и погребенный под крестом, и упокоенный звездой. Лежат, сомкнув бока могил. И так в веках пребыть должны, кого раскол разъединил мировоззрения страны. Как спорили звезда и крест! Не согласились до сих пор! Конечно, нет в России мест, где был доспорен этот спор. А ветер ударяет в жесть креста и слышится: Бог есть! И жесть звезды скрипит в ответ, что бога не было и нет. Пока была душа жива, ревели эти голоса. Теперь вокруг одна трава, теперь вокруг одни леса. Но, словно затаенный вздох, внезапно слышится: «Есть Бог!» И словно приглушенный стон: «Нет бога!» — отвечают в тон.

Современные размышления

В то утро в Мавзолее был похоронен Сталин. А вечер был обычен — прозрачен и хрустален. Шагал я тихо, мерно наедине с Москвой и вот что думал, верно, как парень с головой: эпоха зрелищ кончена, пришла эпоха хлеба. Перекур объявлен у штурмовавших небо. Перемотать портянки присел на час народ, в своих ботинках спящий невесть который год. Нет, я не думал этого, а думал я другое: что вот он был — и нет его, гиганта и героя. На брошенный, оставленный Москва похожа дом. Как будем жить без Сталина? Я посмотрел кругом: Москва была негрустная, Москва была пустая. Нельзя грустить без устали. Все до смерти устали. Все спали, только дворники неистово мели, как будто рвали корни и скребли из-под земли. Как будто выдирали из перезябшей почвы его приказов окрик, его декретов почерк: следы трехдневной смерти и старые следы — тридцатилетней власти величья и беды. Я шел все дальше, дальше, и предо мной предстали его дворцы, заводы — все, что воздвигнул Сталин: высотных зданий башни, квадраты площадей… Социализм был выстроен. Поселим в нем людей.

Проба

Еще играли старый гимн напротив места лобного, но шла работа над другим заместо гимна ложного. И я поехал на вокзал, чтоб около полуночи послушать, как транзитный зал, как старики и юноши — всех наций, возрастов, полов, рабочие и служащие недавно, не подняв голов, один доклад прослушавшие, — воспримут устаревший гимн [21] ; ведь им уже объявлено, что он заменится другим, где многое исправлено. Табачный дым над залом плыл, клубился дым махорочный. Матрос у стойки водку пил, занюхивая корочкой. И баба сразу два соска двум близнецам тянула. Не убирая рук с мешка, старик дремал понуро. И семечки на сапоги лениво парни лускали. И был исполнен старый гимн, а пассажиры слушали. Да только что в глазах прочтешь? Глаза-то были сонными, и разговор все был про то ж, беседы шли сезонные: про то, что март хороший был и что апрель студеный. Табачный дым над залом плыл — обыденный, буденный. Матрос еще стаканчик взял — ничуть не поперхнулся. А тот старик, что хмуро спал, — от гимна не проснулся. А баба, спрятав два соска и не сходя со стула, двоих младенцев в два платка толково завернула. А мат, который прозвучал, неясно что обозначал.

21

…я поехал на вокзал, / чтоб около полуночи / послушать, как транзитный зал, / как старики и юноши — / всех наций, возрастов, полов, / рабочие и служащие / недавно, не подняв голов, / один доклад прослушавшие, — / воспримут устаревший гимн…

«Один доклад» — это доклад Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС, вскоре после которого было официально объявлено, что оказавшийся неправильным текст советского гимна, в котором были слова «Нас вырастил Сталин на верность народу», вскоре будет заменен другим — правильным.

Ключ

У меня была комната с отдельным ходом. Я был холост и жил один. Всякий раз, как была охота, в эту комнату знакомых водил. Мои товарищи жили с тещами и с женами, похожими на этих тещ, — слишком толстыми, слишком тощими. Усталыми, привычными, как дождь. Каждый год старея на год, рожая детей (сыновей, дочерей), жены становились символами тягот, статуями нехваток и очередей. Мои товарищи любили жен. Они вопрошали все чаще и чаще: — Чего ты не женишься? Эх ты, пижон! Чего ты понимаешь в семейном счастье? Мои товарищи не любили жен. Им нравились девушки с молодыми руками, с глазами, в которые, раз погружен, падаешь, падаешь, словно камень. А я был брезглив (вы, конечно, помните), но глупых вопросов не задавал. Я просто давал им ключ от комнаты. Они просили, а я — давал.

Злые собаки

Злые собаки на даче ростом с волка. С быка! Эту задачу мы не решили пока. Злые собаки спокойно делают дело свое: перевороты и войны не проникают в жилье, где благодушный владелец многих безделиц, слушая лай, кушает чай. Да, он не пьет, а вкушает чай. За стаканом стакан. И — между делом — внушает людям, лесам и стогам, что заработал этот уют, что за работу дачи дают. Он заслужил, комбинатор, мастер, мастак и нахал. Он заработал, а я-то? Я-то руками махал? Просто шатался по жизни? Просто гулял по войне? Скоро ли в нашей Отчизне дачу построят и мне? Что-то не слышу толков про крышу. Не торопиться мне с черепицей. Исподволь лес не скупать! В речке телес не купать! Да, мне не выйти на речку, и не бродить меж лесов, и не повесить дощечку с уведомленьем про псов. Елки зеленые, грузди соленые — не про меня. Дачные псы обозленные, смело кусайте меня.

«А нам, евреям, повезло…»

А нам, евреям, повезло. Не прячась под фальшивым флагом, на нас без маски лезло зло. Оно не притворялось благом. Еще не начинались споры в торжественно-глухой стране. А мы — припертые к стене — в ней точку обрели опоры.

Про евреев

Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют, евреи рано лысеют, евреи много воруют. Евреи — люди лихие, они солдаты плохие: Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе. Я все это слышал с детства, скоро совсем постарею, но все никуда не деться от крика: «Евреи, евреи!» Не торговавши ни разу, не воровавши ни разу, ношу в себе, как заразу, проклятую эту расу. И пуля меня миновала, чтоб знали: молва не лжива. «Евреев не убивало! Все воротились живы!»

Внезапное воспоминание

Жилец схватился за жилет и пляшет. Он человек преклонных лет, а как руками машет, а как ногами бьет паркет схватившийся за свой жилет рукою, и льется по соседу пот рекою. Все пляшет у меховщика: и толстая его щека, и цепь златая, и белизна его манжет, и конфессиональный жест — почти летая. И достигают высоты бровей угрюмые кусты и под усами зыбко бредущая улыбка. А я — мне нет и десяти, стою и не могу уйти: наверно, понял, что полувека не пройдет и это вновь ко мне придет. И вот — я вспомнил. Да, память шарит по кустам десятилетий. Здесь и там усердно шарит. Ей все на свете нипочем. Сейчас бабахнет кирпичом или прожекторным лучом сейчас ударит.

«Черта под чертою. Пропала оседлость…»

Черта под чертою. Пропала оседлость [22] : шальное богатство, веселая бедность. Пропало. Откочевало туда, где призрачно счастье, фантомна беда. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Он вылетел в трубы освенцимских топок, мир скатерти белой в субботу и стопок. Он — черный. Он — жирный. Он — сладостный дым. А я его помню еще молодым. А я его помню в обновах, шелках, шуршащих, хрустящих, шумящих как буря, а в будни, когда он сидел в дураках, стянув пояса или брови нахмуря. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла. Планета! Хорошая или плохая, не знаю. Ее не хвалю и не хаю. Я знаю немного. Я знаю одно: планета сгорела до пепла давно. Сгорели меламеды в драных пальто, их нечто оборотилось в ничто. Сгорели партийцы, сгорели путейцы, пропойцы, паршивцы, десница и шуйца, сгорели, утопли в потоках летейских, исчезли, как семьи Мстиславских и Шуйских. Селедочка — слава и гордость стола, селедочка в Лету давно уплыла.

22

Черта под чертою. Пропала оседлость…

Эту последнюю черту под существованием «черты оседлости» — области проживания евреев на территории бывшей Российской империи — подвел Гитлер своим «Окончательным решением еврейского вопроса». До начала Отечественной войны этот мир еврейских местечек, о котором вспоминает Слуцкий, еще существовал. И вот теперь он исчез, канул в небытие, затонул, как некая новая Атлантида.

Об этом же — стихотворение Н. Коржавина:

Мир еврейских местечек… Ничего не осталось от них. Будто Веспасиан здесь прошел средь пожаров и гула. Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник, и хлеща по коням не споет на шоссе балагула…

(Н. Коржавин. Стихи и поэмы. М., 2004. С. 74)

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям, ученым и очкастым, отличным шахматистам, посредственным гимнастам — советую заняться коньками, греблей, боксом, на ледники подняться, по травам бегать босым. Почаще лезьте в драки, читайте книг немного, зимуйте, словно раки, идите с веком в ногу, не лезьте из шеренги и не сбивайте вех. Ведь он еще не кончился, двадцатый страшный век.