Политическая наука. 2017. Спецвыпуск

Посткапитализм и постдемократия – поиски универсальных парадигм для лучшего будущего

Сегодня в политэкономических дискуссиях прочно закрепилась констатация глубокого конфликта между капитализмом и демократией в их современных формах. Причем обе универсалии находятся во «взаимообогащающем кризисе», угрожающем подорвать перспективы устойчивого развития международной системы. Важной линией современных исследований стало осмысление впечатляющей дихотомии между распространением либерального конституционализма и демократизацией новых политических пространств, ставшей причиной появления «нелиберальных демократий» [Zakaria, 1997]. Реакцией на сложившуюся ситуацию стал поиск обновленных универсальных парадигм. Все больше современных исследователей связывают перспективы более гармоничной модели общественно-экономического мироустройства с концепциями посткапитализма. В частности, британский политический журналист Пол Мейсон в недавней работе «Посткапитализм» актуализирует в этом контексте 50-летние циклы (волны) подъема и упадка, описанные выдающимся русским экономистом Николаем Кондратьевым в 1930-е годы [Мейсон, 2016]. Заметим, что к волнам Кондратьева с целью описания негативной экономической динамики, ведущей к «концу капитализма», неоднократно обращался и Иммануил Валлерстайн [Wallerstein, 2008]. Общая закономерность состоит в том, что на дне этих циклов старые технологии и бизнес-модели перестают функционировать. Инерционные попытки их реанимации приводят только к поражению экономик, достигающих нового дна. Мейсон убедительно доказывает, что подобные процессы происходят и сегодня. Он обращает внимание на очевидные, но во многом императивные факторы, характерные для текущего длинного цикла Кондратьева, начавшегося в конце 1970-х годов и не имевшие прецедентов в экономической истории. Прежде всего, это поражение организованного труда как экономической категории, взрывной рост коммуникационных технологий и «открытие того факта, что финансовые сверхдержавы могут длительное время создавать деньги из ничего, вопреки законам классического капитализма» [Перес, 2011].

Финальную фазу существования современного нам неолиберального капитализма 60 принято отсчитывать с 1973–1979 гг. Специалисты посчитали, что за это время мир прошел через шесть рецессий, которые отсутствовали в мировой экономической динамике с 1945 по 1973 г. В подобных исследованиях используется классическое определение рецессии от МВФ: полгода, в течение которого мировая экономика растет меньше, чем на 3% [Korotayev, Tsirel, 2010]. Основная идея Мейсона состоит в том, что капитализм в его современном виде утратил адаптационные способности к глобальной экономической системе и в ходе исторического прогресса будет неизбежно замещен новой формацией. В качестве таковой он видит посткапитализм 61 – сетевое сообщество образованных людей, преодолевших социальную атомизацию, сознательно сконструированную неолибералами в 1970-х годах. Посткапитализм, по мнению Мейсона, способен объединить индивидов и группы с высоким уровнем взаимосвязи и обеспечить социальную справедливость, формы и методы которой станут предметом обсуждений [Мейсон, 2016, с. 208].

60

Неолиберализм в современной литературе иногда употребляется в качестве синонима капитализма, но чаще (что более точно онтологически) как его философско-идеологическая надстройка.

61

С полным основанием концепции Мейсона можно назвать и «информационным неосоциализмом», хотя автор почему-то сознательно избегает этого термина.

Концепция Мейсона, выстроенная на блестящем экономическом анализе, насколько привлекательна идеологически, настолько же уязвима с точки зрения политических теорий. Достаточно очевидно, что глобальная среда для функционирования посткапитализма должна быть обеспечена наднациональными решениями демократических правительств, что в ближайшей перспективе не является реалистичным. Другими словами, политические процессы и принимаемые решения по-прежнему остаются определяющими по отношению к динамике экономических формаций. Нарастающая геополитическая напряженность по всему спектру международных отношений также способна вывести подобные теории в область утопии. Заметим, что Мейсон – не единственный пионер теоретического посткапитализма. За последние десятилетия такие признанные экономисты, как Питер Дрюкер, Джереми Рифкин, Могран Келли, Йохай Бенклер обосновывали перспективы экономических систем, построенных на новых технологиях и сетевых социальных интеракциях.

Для ученых, работающих в парадигмах глобалистики и мировой политики, появление подобных теорий примечательно тем, что в них констатируется существующий кризис, обреченность «старого неолиберализма» и предпринимаются попытки вывода мировой экономики за пределы его влияния. Логика финализма современной формации прослеживается и в том, что системные изменения в США (победа Д. Трампа, «хаос в Белом доме», раскол общества и элит), наглядно свидетельствуют о нарастающей асимфоничности глобализации в ее современном исполнении мировым политическим оркестром.

Сопутствующий этим процессам «кризис демократии» также генерирует появление теорий, в названии которых префикс «пост-» становится обязательным. Если считать точкой отсчета дискуссий на эту тему хрестоматийный доклад «Кризис демократии» для Трехсторонней комиссии в 1975 г., [Crisis of democracy… 1975], становится понятно, что середина 1970-х стала определяющим временем для политэкономической истории XX века. Именно тогда диагностируется начало долгосрочной понижающей волны, вобравшей в себя не только экономику, но и политику. Кризис 2008 г. и современное состояние мировой экономики стали ее закономерными производными. Взгляд через оптику западноцентричных идеологических парадигм показывает, что в течение четырех десятилетий после Второй мировой войны правила игры устанавливала классическая либеральная демократия. Происходило «укрощение рынков», их ограничение с одновременным расширением социального обеспечения. Одновременно создавалось защищающее средний класс трудовое законодательство. Но в 1970-х годах капитализм начал ускользать от регулирования, отодвигая национальные границы государств [Blyth, 2016, p. 172]. В результате правила игры для отдельных стран и системы в целом стали устанавливать ТНК, финансовые корпорации, венчурные инвесторы и волатильные по своей природе рынки капитала. Попытки написать «мировую политическую конституцию» предпринимались именно этими, изначально внеполитическими акторами. В этой связи обратим внимание на работу британского социолога Колина Крауча с симптоматичным названием «Постдемократия».

Крауч, как и Мейсон, акцентирует внимание на классовой структуре общества, маргинализации профсоюзов и левых социал-демократических движений в целом. Постдемократия, по Краучу, пессимистичная реальность, «в которой растет разрыв в доходах между богатыми и бедными… а политики отзываются в первую очередь (во вторую и в третью тоже. – А. К. и В. И.) на запросы горстки вождей бизнеса, чьи особые интересы становятся содержанием публичной политики» [Крауч, 2010a, 39]. Следствием такой ситуации стала замкнутость политики на самой себе и ее нацеленность на связи с крупными экономическими агентами (корпорациями) в ущерб главной задаче ортодоксальной демократии – реализации интересов граждан через политические программы и действия. Принципиально изменить реальность невозможно, поэтому Крауч призывает научиться «работать с постдемократией, смягчая ее, совершенствуя и иногда бросая ей вызовы» [Крауч, 2010a, 27].

Достаточно наглядна схожесть рецептов Мейсона и Крауча: улучшение ситуации возможно через сетевую активизацию гражданских инициатив, в том числе международного характера. Последнему обстоятельству Крауч придает решающее значение. Однако и здесь мы имеем дело, скорее, с умозрительными построениями. Постдемократия Крауча основана на презумпции равносильной постнациональной политике, ограничивающей влияние экономических корпораций. Такая политика должна иметь международный характер, так как в рамках государств действия будут недостаточно эффективными. Он подчеркивает, что речь не идет о замене классических партий и формальных демократических процедур. Однако постдемократия может «стать важным источником новой энергии масс в системе, которую без этого полностью курировали бы политические и деловые элиты» [Крауч, 2010b].

Интересно, что кризис демократии констатируется и с другого полюса общественной системы – представителями международных финансовых институтов. В этой связи приведем еще одно свидетельство взаимосвязи экономики и политики в их кризисных контекстах. Ранее мы обратили внимание на растущий совокупный долг как ключевую макроэкономическую проблему современного мира. Директор департамента глобальных индикаторов Всемирного банка Аугусто Лопез-Кларос, как и цитируемый выше Петр Дуткевич, экстраполирует ситуацию на внутриполитические процессы, приобретающие антидемократический характер. Он подчеркивает, что уровень госдолга, который наблюдается сейчас в большинстве развитых стран, не только является тяжелым бременем для экономики, но и подрывает принципы демократии. Вне зависимости от того, какая партия приходит к власти, ее действия определены внешней конъюнктурой, необходимостью занимать и перезанимать, искать возможности для (ре)финансирования долга. Политические процессы приобретают предсказуемые экономические императивы. Элиты стремятся удержаться у власти, их действия направлены на удержание финансовой системы от кризиса или дефолта. Долгосрочные стратегические задачи в таких условиях ни ставить, ни реализовать не имеет смысла [Аугусто Лопез-Кларос, 2012]. Добавим, что декларативные программы и долгосрочные стратегии как обязательное сопровождение политического процесса по-прежнему остаются в риторике власти и номенклатурном документообороте. Однако срок их жизни строго ограничивается длиной избирательных циклов. В условиях кризисной неопределенности и устранения подлинной демократии из политической реальности все большее значение приобретает феномен глобального популизма.

Популизм как кризисная псевдоидеология

Протесты по всему политическому спектру, от интернет-пиратства до альтерглобализма, поддержка радикальных движений, антиэлитные настроения по различным вопросам внешней и внутренней политики часто описываются как восход популизма. На это собирательное псевдоидеологическое понятие возлагают ответственность за «Брексит», поражение мультикультурализма, «феномен Трампа» и деструкцию западного социально-политического поля в целом. Между тем политическая история XX в. знает примеры государственного «популизма сверху», как идеологии, сконструированной новыми автократическими элитами, получившими власть. Наиболее известна Программа турецкой республиканской народной партии Мустафы Кемаля (Ататюрка), в которую в 1923 г. популизм был включен как один из шести фундаментальных политических принципов, наряду с республиканизмом, этатизмом, секуляризмом, национализмом и революционаризмом [Политическая энциклопедия, с. 230].

Представляется верной точка зрения, согласно которой современный популизм можно рассматривать как следствие кризиса традиционных идеологий, в частности неолиберализма. Более того, сегодня ряд исследователей выводят популизм из маргинального поля на магистральные направления современной политики. При этом именно постдемократия, отождествляемая с эрозией партий и медиатизацией политики, придает популизму его новый облик и скоростную динамику [Глухова, 2017, с. 53; The Media and Neo-Populism… 2003]. Исследователи справедливо отмечают, что на коммуникативно-вербальном уровне популизм своим успехом обязан демагогии как форме политического языка, не отличающейся на слух обывателя от демократического языка свободной агоры. Заметим, что важная характеристика демагогии состоит в том, что она превозносит мнение большинства, чтобы непосредственно перевести интересы победителей в закон, не тратя время на опосредование и компромиссы [Глухова, 2017, с. 51].

С определенной долей социально-политического обобщения популизм можно описать как псевдоидеологию, разделяющую общества на две антагонистические группы – «простой народ» и «коррумпированные элиты», напрочь забывшие о том, что политика должна выражать «генеральную волю» выбравшего их населения [Mudde, 2016, p. 24–25]. Напрашивается и другое определение, характеризующее популизм как феномен, сопровождающий кризис глобализации и демонстрирующий недоверие к элитам, утратившим чувство функционального и морального равновесия между государственной и транснациональной политикой.