Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.
Шрифт:
„Съ тхъ поръ, какъ я вамъ писалъ, я получилъ письмо отъ Жуковскаго, въ отвтъ на мое. Удивительный человкъ этотъ Жуковскій. Хотя, кажется, знаешь необыкновенную красоту и возвышенность его души, однако при каждомъ новомъ случа узнаешь, что сердце его еще выше и прекрасне, чмъ предполагалъ. Онъ почти кончилъ свою Одиссею, работая надъ нею постоянно, и перевелъ, и уже почти напечаталъ 23 псни съ половиною, — и оторвался отъ этой работы, потому что пришла страстная недля, и онъ сталъ говть. Въ это время получилъ онъ мое письмо съ просьбою. Для говнья онъ оставилъ Одиссею; но для добраго дла въ ту же минуту нарушилъ свой святой шабашъ, и написалъ длинное и прекрасное письмо къ принцу Ольденбургскому, другое къ Б. и третье ко мн. Эту жертву, конечно, Богъ приметъ, какъ живую молитву сердца”.
До пятнадцатилтняго возраста Киревскіе оставались безвыздно въ Долбин; у нихъ не было ни учителей, ни гувернеровъ [4] ; они росли и воспитывались подъ непосредственнымъ руководствомъ матери и вотчима. Въ 1817 году А. П. Киревская вышла замужъ за своего внучатнаго брата Ал. Ан. Елагина. Елагинъ, горячо и нжно любившій Киревскихъ, былъ ихъ единственнымъ учителемъ до 1822 года; и молодой Ваня Киревскій привязался къ своему второму отцу всми силами своей любящей души. Киревскій развивался быстро, не говоря уже о томъ, что онъ еще въ деревн прекрасно выучился по Французски и по Нмецки, коротко познакомился съ литературами этихъ языковъ, перечелъ множество историческихъ книгъ и основательно выучился математик. Еще въ Долбин началъ онъ читать философическія сочиненія,
4
При маленькихъ Киревскихъ отъ 1815 до 1818 года былъ Нмецъ К. И. Вагнеръ, для упражненія въ Нмецкихъ разговорахъ. Обязанность его была одвать дтей, гулять съ ними, словомъ все, что требуется отъ дядьки; но онъ никогда не былъ ни гувернеромъ, ни преподавателемъ.
5
Въ 1830 году, вотъ что писалъ Киревскій А. И. Кошелеву: „О Гельвеціи, я думаю, и самъ былъ бы такого же мннія, какъ ты, если бы прочелъ его теперь, но лтъ десять назадъ онъ произвелъ на меня совсмъ другое дйствіе. Признаюсь теб, что тогда онъ казался мн не только отчетливымъ, яснымъ, простонародно убдительнымъ, но даже нравственнымъ, не смотря на проповданіе эгоизма. Эгоизмъ этотъ казался мн не точнымъ словомъ, потому что подъ нимъ могли разумться и патріотизмъ, и любовь къ человчеству, и вс добродтели. Къ тому же мысль, что добродтель для насъ не только долгъ, но и счастіе, казалась мн отмнно убдительною въ пользу Гельвеція”.
Въ Москв (1822) И. В. началъ учиться по Латыни и по Гречески, и выучился сколько требовалось тогда для экзамена [6] , бралъ уроки у Снегирева, Мерзлякова, Цвтаева, Чумакова и другихъ профессоровъ Московскаго Университета; слушалъ публичныя лекціи профессора Павлова, и выучился по Англійски. Нкоторые уроки онъ бралъ вмст съ Ал. Ив. Кошелевымъ, и съ этихъ поръ начинается дружба Киревскаго и Кошелева, крпкая на всю жизнь. Они вмст выдержали такъ называемый комитетскій экзаменъ, и въ одно время вступили на службу въ 1824 году, въ Московскій Главный Архивъ Иностранной Коллегіи. Въ это время въ Архив, подъ просвщеннымъ начальствомъ Алекся едоровича Малиновскаго, служилъ цвтъ тогдашней Московской молодежи, — архивные юноши, какъ называлъ ихъ Пушкинъ. Товарищами Киревскаго были: Веневитиновы (Д. В. и А. В.), В. П. Титовъ, С. П. Шевыревъ, И. С. Мальцевъ, Н. А. Мельгуновъ, С. А. Соболевскій и многіе другіе. Изъ нихъ составился первый кругъ друзей Киревскаго, и къ нему примкнули питомцы Московскаго Университета: Н. М. Рожалинъ, М. А. Максимовичъ и М. П. Погодинъ. Это было цвтущее время Русской Словесности, ознаменованное яркими успхами Пушкина; вокругъ него начинала свтиться блестящая плеяда первоклассныхъ поэтическихъ талантовъ; имена Баратынскаго, Языкова, Барона Дельвига, Веневитинова, Хомякова, начали не рдко мелькать въ альманахахъ и журналахъ того времени. Они навсегда останутся драгоцннымъ украшеніемъ Русской Словесности; — но рядомъ съ возникновеніемъ дятельности чисто литературной, въ Москв стала возникать въ это время новая умственная дятельность, подъ вліяніемъ философіи Шеллинга. Въ 1821 году профессоръ М. Г. Павловъ, по возвращеніи изъ-за границы, читалъ въ Университет и въ Университетскомъ благородномъ пансіон лекціи о природ. Впечатлніе его лекцій было сильное и плодоносное, возбудившее въ тогдашнемъ поколніи Москвичей сочувствіе къ философіи Германской. Однимъ изъ первыхъ ея поборниковъ явился тогда питомецъ Московскаго Университета, князь В. . Одоевскій, собиравшій у себя небольшой кругъ молодыхъ литераторовъ, во имя Любомудрія, и съ 1824 года издававшій свою 4-хъ книжную Мнемозину, въ начал которой была помщена прекрасная статья его учителя Павлова о способахъ изслдованія природы. Къ этому кругу принадлежалъ Киревскій съ своими архивскими сослуживцами, между которыми самою блестящею и любимою надеждою былъ Д. Веневитиновъ, „рожденный для философіи еще боле, чмъ для поэзіи” [7] но по несчастію, у той и другой отнятый преждевременною неожиданною смертью. Еще въ исход 1826 года, когда, пріхавши въ Москву, Пушкинъ такъ дружно сошелся съ Веневитиновымъ и сблизился съ его товарищами, у нихъ состоялся новый литературный журналъ, Московскій Встникъ, подъ редакціей М. П. Погодина. Киревскій не выступалъ еще на литературное поприще, къ которому готовился, и на которомъ начинали дйствовать его товарищи. Къ этому времени (1826 и 1827) относятся первыя уцлвшія его письма, и мы помщаемъ ихъ здсь вполн.
6
Недостаточность своихъ свдній въ древнихъ языкахъ И. В. почувствовалъ гораздо поздне, и въ сороковыхъ годахъ, черезъ 20 лтъ, снова сталъ учиться по Латыни и по Гречески, и выучился хорошо, такъ что могъ въ подлинник читать классиковъ и Св. Отцовъ.
7
Слова Киревскаго.
КЪ А. А. ЕЛАГИНУ.
1826 Августъ.
„Вы ко мн не хотите писать, милый папенька, потому, что въ грустномъ расположеніи духа, а я гораздо лучше бы хотлъ отъ васъ получить грустное письмо, нежели шуточное, и пишу къ вамъ теперь именно потому, что мн не весело. Въ эти минуты душа невольно какъ-то обращается къ тому, что всего дороже, и забываетъ все, что ее разсявало, и вс обыкновенныя занятія, которыя, скользя только по поверхности ея, не доходили въ глубь. Я, по крайней мр, во время печали невольно ищу предмета, который бы вполн занималъ всего меня, который бы заключалъ въ себ не одно опредленное желаніе, не одну опредленную мысль, но входилъ бы во вс желанія, во вс мысли, и если что нибудь живое на земл можетъ быть такимъ предметомъ полнаго я, то, безъ сомннія, это вы и маменька. Ибо вы оба служите для меня связью всей прошедшей моей жизни, и входите во вс т планы, которые воображеніе строитъ въ будущемъ, которые, можетъ быть, не сбыточны, но которые трогаютъ самыя чувствительныя струны моего сердца. На всемъ пути жизни моей (которую, признаюсь, люблю одвать въ блестящія краски) я вижу васъ непремннымъ сопутникомъ моимъ, и до сихъ поръ не рождалось у меня ни одного желанія, ни одной надежды, которыя бы вполн занимали меня, и которыя бы могли исполниться безъ васъ. Вотъ почему и думается объ васъ, когда грустно, а если думается, то и пишется. Но, впрочемъ, мысли эти не связываются ни съ чмъ тмъ, что у насъ теперь длается, ни въ чемъ изъ того, что насъ теперь занимаетъ, и связываются только съ тмъ, что занимаетъ меня всегда, къ чему я постоянно возвращаюсь отъ вседневныхъ занятій. И такъ, если бы писать къ вамъ объ томъ, о чемъ думается, и такъ, какъ хочется, то я не писалъ бы къ вамъ ни объ васъ, ни обо мн, ни объ нашемъ, но писалъ бы къ вамъ о высочайшемъ счастіи, о средствахъ къ общему нашему достиженію онаго, о самоусовершенствованіи, и т. п. Не
знаю, впрочемъ, въ какую минуту вы получите письмо мое; можетъ быть, въ минуту холодную, — а мн бы не хотлось профанировать моихъ мыслей. И такъ, если вы хотите, чтобы я къ вамъ писалъ, то общайте мн, что вы иначе не распечатаете письма моего, какъ тогда, когда вамъ будетъ грустно. Это необходимое условіе для того, чтобы понять меня, какъ я того хочу”.КЪ А. И. КОШЕЛЕВУ.
„Спасибо, Кошелевъ, за твое письмо. Истинно счастливый подарокъ. Я въ немъ нашелъ прежнее участіе, прежнюю любовь и довренность. Минута полученія была для меня драгоцнною минутою. Признаться стыдно, но необходимо для облегченія совсти, что и я начиналъ уже сомнваться въ твоихъ чувствахъ ко мн. Твои холодныя письма — и Богъ знаетъ что еще — а можетъ быть и привычка къ потерямъ, внушали мн самыя грустныя мысли. Я ихъ развивалъ и оправдывалъ. Я думалъ: теперь Кошелевъ живетъ въ свт, сдлалъ много новыхъ знакомствъ и, можетъ быть, пріобрлъ новыхъ друзей; они открыли ему новую сторону въ жизни, и его образъ мыслей могъ измниться; можетъ быть, онъ нашелъ людей съ умомъ возвышеннымъ, съ дарованіями ршительными, и т качества, которыя уважалъ прежде, уже считаетъ ничтожными. Я съ своей стороны долгимъ молчаніемъ далъ ему право думать, что и я перемнился, и пр. и пр. Все это оправдывалось одно другимъ и сливалось въ одно тяжелое чувство. Но твое письмо, милое, дружеское, разомъ уничтожило все сплетенье несправедливыхъ предположеній, сказавъ: Кошелевъ тотъ же; онъ тебя любитъ и увренъ въ твоей любви.
„Благодарю тебя за твои разспросы обо мн и буду охотно отвчать на нихъ обстоятельно; ибо нтъ тяжеле состоянія, какъ быть неузнаннымъ тми, кого мы любимъ. Для меня на всемъ земномъ шар существуютъ только два человка, которыхъ одобреніемъ я дорожу, какъ собственнымъ: это ты и Титовъ. И оба вы меня не поняли. Вы думаете, что я, не зная цны жизни, безполезно трачу свое время, не сожаля о потерянныхъ минутахъ и не имя въ душ того огня, который не позволяетъ успокоиться въ бездйствіи, за настоящимъ забываю и прошедшее, и будущее; что я произвольно предоставилъ обстоятельствамъ направлять мои поступки по вол случая, и оправдываю это состояніе (которое ты справедливо называешь состояніемъ ничтожества) тмъ, что въ немъ есть нчто поэтическое. Но въ самомъ дл не знаю я: есть ли поэзія въ произвольной утрат самобытности; знаю только, что я не искалъ такой поэзіи. Но не вы виноваты въ томъ, что не поняли меня; виноватъ одинъ я, или, лучше сказать, т обстоятельства, которыя ввели меня въ двумысленное положеніе.
„Еслибы передъ рожденіемъ судьба спросила меня: что хочешь ты избрать изъ двухъ? или родиться воиномъ, жить въ безпрестанныхъ опасностяхъ, безпрестанно бороться съ препятствіями, и не зная отдыха, наградою за вс труды имть одно сознаніе, что ты идешь къ цли высокой, — и лечь на половин пути, не имя даже въ послднюю минуту утшенья сказать себ, что ты видлъ желанное? или провесть спокойный вкъ, въ кругу мирнаго семейства, гд желанья не выходятъ изъ опредленнаго круга возможностей, гд одна минута сглаживаетъ другую, и каждая встрчаетъ тебя равно довольнымъ, и гд жизнь течетъ безъ шума и утекаетъ безъ слда?... Я бы не задумался о выбор и ршительною рукою взялъ бы мечъ. Но, по несчастію, судьба не посовтовалась со мною. Она окружила меня такими отношеніями, которыя разорвать значило бы измнить стремленію къ той цли, которая одна можетъ украсить жизнь, но которыя сосредоточиваютъ всю дятельность въ силу перенесенія. И здсь существуетъ для меня борьба, и здсь есть опасности и препятствія. Если он незамтны, ибо происходятъ внутри меня, то отъ того для меня значительность ихъ не уменьшается.
„Въ самомъ дл, разсмотри безпристрастно (хотя въ теперешнемъ твоемъ положеніи это значитъ требовать многаго): какое поприще могу я избрать въ жизни, выключая того, въ которомъ теперь нахожусь? — Служить — но съ какою цлью? — Могу ли я въ служб принесть значительную пользу отечеству? Ты говоришь, что сообщеніе съ людьми необходимо для нашего образованія, — и я съ этимъ совершенно согласенъ; но ты зовешь въ П. — Назови же тхъ счастливцевъ, для сообщества которыхъ долженъ я хать за тысячу верстъ, и тамъ употреблять большую часть времени на безполезныя дла. Мн кажется, что здсь есть врнйшее средство для образованія: это — возможность употреблять время, какъ хочешь. Не думай, однакоже, чтобы я забылъ, что я Русскій, и не считалъ себя обязаннымъ дйствовать для блага своего отечества. Нтъ! вс силы мои посвящены ему. Но мн кажется, что вн службы — я могу быть ему полезне, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литераторомъ, а содйствовать къ просвщенію народа не есть ли величайшее благодяніе, которое можно ему сдлать? На этомъ поприщ мои дйствія не будутъ безполезны; я могу это сказать безъ самонадянности. Я не безполезно провелъ мою молодость, и уже теперь могу съ пользою длиться своими свдніями. Но цлую жизнь имя главною цлью: образовываться, могу ли я не имть вса въ литератур? Я буду имть его, и дамъ литератур свое направленіе. Мн все ручается въ томъ, а боле всего сильные помощники, въ числ которыхъ не лишнее упомянуть о Кошелев; ибо люди, связанные единомысліемъ, должны имть одно направленіе. Вс т, которые совпадаютъ со мной въ образ мыслей, будутъ моими сообщниками. Кром того, слушай одно изъ моихъ любимыхъ мечтаній: у меня четыре брата, которымъ природа не отказала въ способностяхъ. Вс они будутъ литераторами, и у всхъ будетъ отражаться одинъ духъ. Куда бы насъ судьба ни завела и какъ бы обстоятельства ни разрознили, у насъ все будетъ общая цль: благо отечества, и общее средство: литература. Чего мы не сдлаемъ общими силами? Не забудь, что когда я говорю мы, то разумю и тебя и Титова…..
„Мы возвратимъ права истинной религіи, изящное согласимъ съ нравственностью, возбудимъ любовь къ правд, глупый либерализмъ замнимъ уваженіемъ законовъ, и чистоту жизни возвысимъ надъ чистотою слога. Но чмъ ограничить наше вліяніе? Гд положишь ты ему предлъ, сказавъ nec plus ultra? Пусть самое смлое воображеніе поставитъ ему Геркулесовы столбы, — новый Колумбъ откроетъ за ними новый свтъ.
„Вотъ мои планы на будущее. Что можетъ быть ихъ восхитительне? Если судьба будетъ намъ покровительствовать, то представь себ, что лтъ черезъ 20 мы сойдемся въ дружескій кругъ, гд каждый изъ насъ будетъ отдавать отчетъ въ томъ, что онъ сдлалъ, и въ свои свидтели призывать просвщеніе Россіи. Какая минута!
„Но если я теперь не длаю ничего, то причина тому, по несчастію, слишкомъ достаточная. Я такъ разстроилъ свое здоровье въ ныншнюю зиму, что всякое напряженіе ума для меня вредно. Нкоторыя обстоятельства заставляютъ даже опасаться чахотки, и потому здить верхомъ, ходить, спать и прочее, составляютъ вс мои занятія. Даже кофе, на который ты такъ нападаешь, долженъ я былъ промнять на шоколадъ a la sante. Трубка еще не покидаетъ меня, но это потому, что она мн не вредитъ. Впрочемъ, образъ жизни моей весьма однообразенъ. Утро я провожу въ своей комнат, читаю романы, стихи и все то, что не требуетъ большаго труда. Посл обда сплю, а ввечеру зжу верхомъ. Новыхъ знакомствъ не длаю, и видаюсь почти только съ Рожалинымъ, Полевымъ, Мицкевичемъ и Соболевскимъ, съ которымъ вмст зжу по окрестностямъ Москвы. Вотъ теб подробный отчетъ обо всемъ, что до меня касается. Надюсь получить отъ тебя такой же. Если же ты собираешься скоро къ намъ, то оставь Титову завщаніе: не лниться. Онъ сталъ ни на что не похожъ”.
Въ начал 1827 года, когда въ Москв возобновились литературные вечера у княгини З. А. Волконской, на которыхъ бывалъ Киревскій, князь Вяземскій усплъ взять съ него слово написать что-нибудь для прочтенія, и онъ написалъ „Царицынскую ночь”. Это былъ первый литературный опытъ Киревскаго, сдлавшійся извстнымъ многочисленному кругу слушателей и нын впервые напечатанный. Весною 1828 г., когда Московскіе литераторы провожали узжавшаго въ Петербургъ Мицкевича, за ужиномъ, при поднесеніи ему серебрянаго кубка, И. Киревскому первому пришлось произнесть свои стихи въ честь Польскаго поэта. Въ томъ же году, онъ написалъ для Московскаго Встника, издаваемаго его друзьями, Погодинымъ и Шевыревымъ: Нчто о характер поэзіи Пушкина. Статья была напечатана безъ подписи его имени и только съ цифрами 9 и 11. Тогда же и Петръ Киревскій напечаталъ въ Встник отрывокъ изъ Кальдерона, переведенный имъ съ Испанскаго, и издалъ особою книжкою переводъ Байроновской повсти Вампиръ. Такимъ образомъ въ 1828 г. оба брата вмст выступили на литературное поприще.