Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

„Была ли хоть одна система отъ сотворенія міра, въ которой бы не обозначался характеръ ея изобртателя? мн кажется, и быть не можетъ. Въ чемъ же состоитъ характеръ самого Ганнемана? Умъ геніальный, соединенный съ характеромъ шарлатана. Слдовательно, уже напередъ можно сказать, что во всхъ его изобртеніяхъ должна быть истина въ частяхъ и ложь въ цломъ. Онъ началъ свое поприще извстности съ того, какъ ты знаешь, что объявилъ открытіе новаго пневматическаго эликсира, который лечитъ отъ всхъ болзней. Покупателей было много до тхъ поръ, пока оказалось, что въ немъ нтъ ничего кром особенно приготовленнаго бозакса. Посл первой неудачи Ганнеманъ объявилъ изобртеніе порошка, единственнаго и несомнннаго и во всякомъ случа полезнаго противъ скарлатины. Средство это оказалось въ самомъ дл новымъ и полезнымъ въ нкоторыхъ случаяхъ, но отнюдь не всегда. Оно принесло пользу наук, когда вошло въ нее какъ часть, но много вреда, покуда его употребляли безъ разбора. Вслдъ за порошкомъ явилась гомеопатія. Она основывается на трехъ положеніяхъ: 1-е на употребленіи средствъ, однородныхъ съ болзнію, 2-е на безконечно малыхъ пріемахъ, 3-е на леченіи признаковъ безъ розысканія причинъ. Все это вмст длаетъ ее наукою, доступною людямъ несвдущимъ въ медицин, и такимъ образомъ замняетъ пневматическій эликсиръ, Но разберемъ ея три основанія. Дйствительно, въ большей части болзней признаки болзни принадлежатъ не ей, а стремленію самаго организма къ здоровью. Потому усилить признаки значитъ пособить выздоровленію. — Это открытіе есть дло важное для науки, дло генія; но распространять это положеніе на вс болзни было дло шарлатана, и есть вещь вредная, для больныхъ еще больше, чмъ для медицины. — 2-я мысль, что очищеніе вещества отъ постороннихъ примсей увеличиваетъ его силу, давно извстна. Мысль другая, что вещество можетъ очищаться посредствомъ безконечнаго раздробленія, есть опять мысль геніальная и въ нкоторыхъ случаяхъ справедливая. Но сказать, что раздробленіе есть средство къ очищенію всхъ веществъ, — есть дло шарлатана. Потому чмъ боле пользы онъ принесетъ наук въ будущемъ, тмъ боле вреда сдлаетъ своимъ больнымъ въ настоящемъ. — 3-е. Леченіе признаковъ безъ розысканія причинъ ихъ уже чистое шарлатанство, безъ всякой примси геніальности. Это очевидно изъ самой таблицы признаковъ, гд прибавленіе новаго измняетъ иногда лекарство въ противоположное. Не значитъ ли это то, что онъ думаетъ одно, а увряетъ въ другомъ? Извстное количество признаковъ служитъ вроятнымъ выраженіемъ извстной причины, противъ которой онъ совтуетъ средство на авось, между тмъ какъ совстливые медики длаютъ тоже, только признаются, и къ тому же потому должны ошибаться мене, что принаравливаются къ каждому больному въ особенности, и кром того имютъ помощь въ опытности и своихъ медицинскихъ свденіяхъ, — чего не иметъ человкъ, который, какъ ты, лечится по книг.

„Что же изъ этого слдуетъ? что гомеопатія должна быть полезна медицин, но не въ отдльности, а въ раціональной совокупности со всми естественными и медицинскими науками. Но что для настоящаго времени гораздо важне система испробованная, нежели новая, особливо въ рукахъ неопытныхъ. Потому, если твой гомеопатъ не вылечитъ тебя скоро, то прізжай въ Москву, и я готовъ поручиться, что черезъ мсяцъ ты будешь здоровъ совершенно, если станешь лечиться у Рихтера, котораго по счастію или по несчастію мн удалось узнать въ этотъ годъ и въ которомъ я нашелъ одного изъ необыкновенныхъ врачей въ Россіи, человка столько же умнаго, сколько ученаго, опытнаго, прозорливаго и добросовстнаго. Я совтую теб пріхать въ Москву безкорыстно, потому что меня уже въ ней не будетъ. Прощай покуда. Твой И. К”.

Къ А.С. Хомякову.

1840 г. 15-го Іюля.

„Эти послдніе дни я былъ не совсмъ здоровъ. Однако воспользовался этимъ случаемъ, чтобы вставать поздно и ночью писать. Днемъ я ршительно не могу ни писать, ни жить, разв только читать, что, по словамъ Фихте, то же, что курить табакъ, т. е. безъ всякой пользы приводить себя въ состояніе сна на яву. Впрочемъ въ деревн мн трудно и читать, потому что трудно не перерываться. За то ночь моя собственная. Теперь не зайдетъ ко мн ни управитель, ни сосдъ. Окно открыто, воздухъ теплый, самоваръ мой кипитъ, трубка закурена, давай бесдовать!

„Меня въ это время, вн ходячей дйствительности, занимали нкоторые вопросы о вол, которые я хотлъ положить на бумагу, да что-то неудачно ложатся. Видно еще имъ рано ложиться, а надобно прежде уходиться въ голов. Въ отношеніяхъ воли къ разуму, есть нкоторыя тайны, которыя до сихъ поръ не были, и можетъ быть не могли быть постигнуты. Но мн кажется, что при теперешнемъ развитіи законовъ разума, он могутъ быть хотя нсколько пояснены, небезполезно для науки, и можетъ быть даже для практическаго приложенія. Сравнивъ наше время съ древними, кажется, мы потеряли секретъ укрплять волю. Исключеніе, какъ Наполеонъ, не доказательство. Вообще, кажется, развитіе разума въ обратномъ содержаніи къ развитію воли, и въ человк и въ народ. Я говорю о разум логическомъ.

„Мысль моя та, что логическое сознаніе, переводя дло въ слово, жизнь въ формулу, схватываетъ предметъ не вполн, уничтожаетъ его дйствіе на душу. Живя въ этомъ разум, мы живемъ на план, вмсто того, чтобы жить въ дом, и начертавъ планъ, думаемъ, что состроили зданіе. Когда же дойдетъ дло до настоящей постройки, намъ уже тяжело нести камень, вмсто карандаша. Отъ того, говоря вообще, въ наше время воля осталась почти только у необразованныхъ, или у духовно образованныхъ. — Но такъ какъ въ наше время, волею или неволею, человкъ мыслящій долженъ провести свои познанія сквозь логическое иго, то по крайней мр онъ долженъ знать, что здсь не верхъ знанія, и есть еще ступень, знаніе гиперъ-логическое, гд свтъ не свчка, а жизнь. Здсь воля растетъ вмст съ мыслію. — Ты поймешь меня безъ распространеній. Этимъ, между прочимъ, объясняется фактъ, который каждый изъ насъ испыталъ тысячу разъ, что мысль до тхъ поръ занимаетъ насъ горячо и плодоносно, покуда мы не выскажемъ ее другому. Тогда вниманіе наше отъ предмета живаго обратится къ его изображенію, и мы удивляемся, отчего вдругъ онъ перестаетъ на насъ дйствовать, забывая, что цвтокъ на бумаг не растетъ и не пахнетъ. Покуда мысль ясна для разума, или доступна слову, она еще безсильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла въ зрлость. Это невыразимое, проглядывая сквозь выраженіе, даетъ силу поэзіи и музык и пр. Отъ того есть только одна минута, когда произведеніе искусства дйствуетъ вполн. Во второй разъ посл этой минуты оно дйствуетъ слабе, покуда наконецъ совсмъ перестанетъ дйствовать, такъ что псня въ десятый разъ сряду уже несносна, картина надъ письменнымъ столомъ почти какъ песочница, отъ того что сила не въ выраженіи. Чрезъ нсколько времени, та же картина и псня могутъ дйствовать на насъ по прежнему, или еще сильне, только надобно не ограничиваться ихъ впечатлніемъ, а внимать ихъ отношенію къ своей неразгаданной душ. И чмъ боле человкъ найдетъ въ душ неразгаданнаго, тмъ онъ глубже постигъ себя. Чувство вполн высказанное перестаетъ быть чувствомъ. И въ этомъ смысл также справедливо слово: гд сокровище ваше, тамъ будетъ и сердце ваше! Практическую истину можно извлечь изъ этого ту, что воля родится втайн и воспитывается молчаніемъ. — Ты можешь быть мн живымъ подтвержденіемъ. Никогда не слыхалъ я, чтобы ты говорилъ о своихъ нравственныхъ побужденіяхъ, отъ того, въ этомъ отношеніи, и воля твоя желзная. А въ другихъ отношеніяхъ, много ли сдлалъ, въ сравненіи съ тмъ, что могъ? Лнь не причина. Она отъ того, что въ душ не кипитъ; а душу простуживаетъ языкъ. Утшительно для тебя можетъ быть разв многочисленность компаніи, въ которой ты находишься. Ночь прошла, солнце хочетъ выходить, и мухи проснулись. Прощай”.

Съ 1839-то года Киревскій былъ почетнымъ смотрителемъ Блевскаго узднаго училища. Онъ принялъ это мсто не для того, чтобы считаться на служб и, ежегодно жертвуя небольшую сумму денегъ, получать чины, но добросовстно исполнялъ свою должность, слдилъ за направленіемъ и ходомъ преподаванія и принималъ живое участіе въ успх учениковъ. Въ 1840-мъ имъ была написана особая записка „о направленіи и методахъ первоначальнаго образованія народа,” поданная тогдашнему попечителю учебнаго округа Графу Сергю Григорьевичу Строганову. Въ 1854-мъ, представилъ онъ другую записку: о преподаваніи Славянскаго языка совмстно съ Русскимъ, — въ слдствіе которой преподаваніе Славянскаго языка было введено въ Блевское училище. Ревностно желая быть полезнымъ длу просвщенія въ Россіи, Киревскій, сознавая свои силы, не могъ удовлетвориться дятельностью смотрителя узднаго училища. Въ сороковыхъ годахъ, въ Московскомъ университет, каедра философіи, ограниченная тогда одною логикою, оставалась безъ преподавателя. Иванъ Васильевичъ искалъ этой каедры; по этому случаю была имъ написана: записка о преподаваніи логики, представленная имъ попечителю Московскаго университета Графу Строганову. — Университетская каедра была бы конечно для него самымъ лучшимъ поприщемъ; здсь вполн могли бы раскрыться способности его, которыми такъ богато одарила его природа. Все, что писалъ Киревскій, носитъ въ себ несомннный признакъ даровитости; но даровитость эта еще ярче отражалась въ его разговорахъ. Киревскій былъ увлекательно краснорчивъ, и говорилъ гораздо лучше, нежели писалъ; и конечно силою своего таланта плодоносно и благотворно дйствовалъ бы на умы молодаго поколнія. Къ сожалнію, намреніе его не могло исполниться. Кажется, что память о Европейц и оффиціальная неблагонадежность тяготли надъ нимъ и заграждали ему путь къ каедр, хотя мысли, высказанныя въ Европейц, сдлались почти что ходячими въ Русской литератур, и давно перестали считаться опасными.

Въ 1844-мъ году, друзья Киревскаго, зная, что, по характеру его, срочная работа всего боле могла побуждать къ дятельности, желали снова подвигнуть его на поприще журналистики. — Но въ т поры не было и надежды получить позволеніе издавать новый журналъ. Михаилъ Петровичъ Погодинъ, подвергнувшійся въ то время разнымъ несчастіямъ, предложилъ передать Киревскому Москвитянинъ. Киревскій въ это время былъ въ деревн, переговоры шли безъ него. — Помщаемъ здсь письма Ивана Васильевича къ брату его Петру Васильевичу.

„Спасибо, братъ Петръ, что ты не полнился побывать у Погодина и написать ко мн, но все я не понимаю хорошо, отчего вы не ршите дло безъ меня и чего именно вы отъ меня требуете? — Я назначалъ четверыхъ, потому что предполагалъ ихъ въ Москв; но за отсутствіемъ ихъ ты могъ бы съ Погодинымъ ршить все вдвоемъ. По крайней мр отбери у него его условія и напиши ихъ мн или уговори его написать самого, или продиктовать, если онъ писать не можетъ. — Если, какъ вроятно, эти условія будутъ для меня возможны, то такъ дло и уладится. Если же я найду ихъ почему либо для меня неудобоисполнимыми, то напишу ему, и тогда по крайней мр будетъ дло ясно. — Хомяковъ писалъ ко мн, но не знаю съ согласія ли Погодина, что надобно будетъ отдлить извстное число подписчиковъ на расходы по журналу, а сколько именно, это лучше всего можетъ знать самъ Погодинъ по опыту; потомъ слдующіе за тмъ 100 подписчиковъ въ пользу Погодина, — на это условіе я согласенъ.

„Но такъ какъ я думаю, что первый годъ будетъ мн средствомъ къ знакомству съ публикою, то надюсь имть въ слдующіе годы больше подписчиковъ; отъ того надобно чтобы Погодинъ лишилъ себя права отнять у меня журналъ иначе, какъ съ моего согласія.

„Но прежде всего, и самое существенное — это получить позволеніе; безъ того вс разсчеты пишутся на воздух.

„Если министръ будетъ въ Москв, то теб непремнно надобно просить его о псняхъ, хотя бы къ тому времени теб и не возвратили экземпляровъ изъ цензуры. Можетъ быть даже и не возвратятъ, но просить о пропуск это не мшаетъ. Главное на чемъ основываться, это то, что псни народныя, а что весь народъ поетъ, то не можетъ сдлаться тайною, и цензура въ этомъ случа столько же сильна, сколько Перевощиковъ надъ погодою. — Уваровъ врно это пойметъ, также и то, какую репутацію сдлаетъ себ въ Европ наша цензура, запретивъ народныя псни, и еще старинныя. Это будетъ смхъ во всей Германіи.

„А теб въ самомъ дл безъ стиховнаго отдла мудрено издавать. Въ этомъ-то и главная особенность твоего собранія. Лучше бы всего теб самому повидаться съ Уваровымъ, а если не ршишься, то поговори съ Погодинымъ.”

15-го Мая 1844.

„Я не могъ пріхать, другъ Петръ, между прочимъ и потому, что былъ боленъ, простудилъ горло, и нсколько времени не выходилъ изъ комнаты, а когда выздоровлъ, то не зналъ, застану ли уже кого въ Москв, потому что о времени отъзда X. мн не писалъ, а увдомилъ только, что скоро — нарчіе неопредленное, требовавшее частицы не. Вообще вы пишете очень необстоятельно, и читаете письма также. Напр., кто теб сказалъ, что трудъ этотъ былъ бы для меня чрезмрно тяжелъ? — Напротивъ, я жажду такого труда, какъ рыба еще не зажаренная жаждетъ воды. — И съ вашею помощію, надюсь одолть его. Если же правда, что мое участіе могло бы расколыхать дятельность моихъ друзей, то это счастіе было бы для меня величайшею причиною желать согласиться на ваше предложеніе. Но хочу только не ввести никого въ отвтственность и не прятаться какъ злоумышленникъ. На рядъ именъ я могъ бы согласиться, въ такомъ случа, если бы мое было позволено съ сознаніемъ, что оно мое. Если Погодинъ возьмется исходатайствовать это, то на рядъ именъ я готовъ согласиться, разумется, съ тмъ, чтобы это нисколько не стсняло моихъ убжденій. Тогда пусть этотъ рядъ издаетъ Москвитянина ныншній годъ, а я пріду участвовать къ осени. Условія пусть длаетъ Хомяковъ, такъ чтобы и Погодину было выгодно и журналъ могъ идти.

„На будущій годъ я бы думалъ: хорошо завести слдующую систему изданія: 1. Самую аккуратную бухгалтерію. 2. Начать журналъ, когда бы онъ имлъ 1000 подписчиковъ, и уменьшить объемъ, если будетъ меньше. 3. Все остающееся количество сбора за расходами употребить на плату за статьи, считая оригинальныя втрое противъ переводныхъ, также уменьшать и увеличивать плату по мр подписчиковъ.

„Этотъ разсчетъ сдлать легко, и при аккуратной бухгалтеріи ни одинъ участникъ не будетъ считать себя обманутымъ и журналъ будетъ имть сотрудниковъ. При каждомъ № на обертк печатать число подписчиковъ, и разсчетъ суммы, слдующей участникамъ.