Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Впрочемъ я думаю, что безъ оскорбленія Московской чести можно признаться, что дамы здсь одваются особенно дурно. Это живо чувствовалъ Бронскій, который недавно возвратился изъ чужихъ краевъ, съ еще свжими воспоминаньями и съ несчастною охотою сравнивать.

Онъ находилъ больше изысканности, чмъ вкуса, больше небрежности, чмъ простоты, и вообще въ нарядахъ больше противорчій, чмъ украшеній. Подъ модною шляпкой неразглаженное платье. Тамъ платье стройное, но поясъ на одинъ бокъ и нескладный башмакъ. Тамъ въ одной одежд смшенье десятилтнихъ уборовъ, и едва раждающаяся мода на развалинахъ давно забытаго наряда. Тамъ нтъ анахронизмовъ, но за то нтъ и простоты. Тамъ простота, но нтъ опрятности: либо букли не на мст, либо смяты, либо перчатки нечистыя, либо башмаки изношенные, а иногда даже стоптанные на одну сторону! — Тамъ шелкъ, и блонда, и брилліанты, и перья, и блескъ и мода, и все вмст нестройно и безвкусно. Тамъ и вкусъ и простота, но корсетъ такъ стянутъ, что мшаетъ естественности движеній, такъ что, не смотря на всю красивость наряда красавицы, желаешь ей нарядиться хуже, чтобы казаться лучше. — Всего рже встрчалъ Бронскій хорошо обутую ножку, и съ грустнымъ чувствомъ замтилъ онъ, что если Московскія барыни вообще одваться не умютъ, то обуваются, Боже мой! обуваются еще хуже. Изрдка, правда, случалось ему встртить обувь красивую и стройную; но башмакъ, складный снаружи, почти всегда былъ такъ узокъ, что мшалъ ходить, или платье такъ коротко, что ножка изъ-подъ него казалась будто на выставк; и по тонкимъ прозрачнымъ чулкамъ толстыми нитками была вышита вывска:

здсь показываются красивыя ножки.

Иногда, рдко, находилъ Бронскій весь нарядъ прекраснымъ, — но только при другомъ лиц; иногда онъ былъ и къ лицу, но такъ строго по мод, такъ рабски новъ, что на въ немъ казалась тою куклою, которую всякій день посылаютъ съ модами изъ Парижа въ Лондонъ. И это рабство, эта кукольность, давали личику хорошенькому, часто не глупому, оттнокъ какой-то машинальности, ни сколько не плнительной для глазъ, и еще меньше привлекательной для воображенія.

Вообще, чмъ больше Бронскій разсматривалъ наряды гуляющихъ, тмъ меньше находилъ ихъ по сердцу, и уже въ досад готовъ онъ былъ оставить бульваръ, когда вдругь передъ его глазами мелькнули дв ножки, которыя сильно взволновали его любопытство; — ножки невыразимо стройныя и обутыя со всею красивостью самаго утонченнаго вкуса. Онъ поднялъ глаза выше, дама между тмъ прошла мимо, опираясь на руку кавалера, такъ что Бронскій уже не могъ разсмотрть лица ея, но за то видлъ ея талію, ея стройную талію, аристократически граціозную и тонко обхваченную широкимъ, голубымъ и свободнымъ поясомъ. Невольное чувство заставило Бронскаго идти за нею.

Нтъ ничего легче, какъ описать ея нарядъ: блое платье безъ прихотливыхъ затй, соломенная шляпка безъ перьевъ, безъ цвтовъ, безъ бантовъ, безо всякихъ украшеній; турецкая шаль, накинутая небрежно, — и вотъ все, чт`o можно разсказать объ ея наряд. Но какъ выразить эту гармонію и стройность, эту благородную простоту, эту музыкальную красивость, которыми, казалось, проникнуто все существо ея, такъ, что ея одежда, ея гибкій станъ, ея стройныя движенія и грація ея поступи, все казалось однимъ изящнымъ созданіемъ, одною прекрасною мыслію, однимъ счастливымъ сномъ.

Въ покро ея платья и въ живописности ея прически, вс требованія моды были какою-то удачею, или правильне, какимъ-то волшебствомъ соглашены съ требованіями самаго разборчиваго, самаго художественнаго вкуса. Не было ничего въ ея наряд, гд бы можно было замтить границу между модою и вкусомъ, между искусствомъ и природою, и смотря на нее, свтскій наблюдатель, конечно, задумался бы о томъ: лицо ли красавицы такъ счастливо пришлось къ сегоднишней мод, или нарядъ былъ съ умньемъ и вкусомъ принаровленъ къ прекрасному ея лицу.

Лицо ея, когда Бронскій разсмотрлъ его, возбудило въ немъ такое чувство, въ которомъ соединялись два обыкновенно различныя движенья души: удовольствіе и грусть; — удовольствіе эстетическое, которое внушаетъ намъ все свтлое въ природ, все правильное въ искусствахъ; грусть музыкальная и еще неназванная, которую возбуждаетъ въ насъ тоже явленіе искусствъ или природы, только тогда, когда посреди прекрасныхъ формъ его мы открываемъ такое чувство, которое можемъ понять только одинокимъ движеніемъ сердца, но не въ силахъ ни передать его, ни даже назвать другому; ибо для рдкаго, для избраннаго, часто нтъ у людей ни общаго понятія, ни готоваго имени.

Черты лица ея, тонкія, благородныя, правильныя, казались прозрачными: такъ чисто и явственно выражались сквозь нихъ ея музыкальныя, веселыя, фантастическія движенія души.

Она могла бы напомнить Магдалину Кановы, если бы Магдалину кающуюся можно было вообразить веселою и смющеюся.

Мужчина, который велъ ее подъ руку, казался между пятидесятью и шестидесятыо лтъ. Онъ былъ одтъ просто, но не безъ щеголеватости.

Вообще и онъ и она были явленіе необыкновенное на Тверскомъ бульвар. Но замчательне всего было въ нихъ именно то, чт`o всего меньше могло быть замчено: они прошли посреди гуляющихъ, не обративъ на себя почти ни чьего вниманія, и Вронскому не легко было узнать кто они, потому, что никто не понималъ, о комъ онъ говоритъ. Наконецъ, однако нашелся одинъ старый отставной генералъ, который могъ дать ему объ нихъ нкоторое понятіе.

„Теперь я знаю, о комъ вы говорите,” — сказалъ онъ Вронскому, посл многихъ неудачныхъ догадокъ. „Человкъ пожилой съ молодою дамою? высокій ростомъ? шея прямо? спина не гнется? словомъ сказать, иностранная фигура, то есть, не Русская — или — какъ бы сказать?.... иностранная? — Это Вельскій съ дочерью; я его знавалъ прежде. Онъ былъ лтъ пять за границей и недавно возвратился; ужасный чудакъ; англоманъ; а впрочемъ человкъ пріятный, человкъ образованный, и, можно сказать, умный человкъ.”

Генералъ, который разсуждалъ такимъ образомъ, принадлежалъ къ числу тхъ людей въ Москв, которые сами отличаются и невжествомъ, и глупостью, и особенно какою-то непонятною тяжестію пустоты, но за то составляютъ другимъ репутацію образованности, ума и любезности. — Странная Москва! Но и эта странность иметъ свой смыслъ; и для нея можно найти достаточную причину; и она даже даетъ надежды на будущее, надежды, которыя рождаются не изъ прямаго дйствія обстоятельствъ, но рикошетомъ, какъ ядро, которымъ на вод стрляютъ ниже, чтобы оно отскочило выше.

ГЛАВА II.

Я надюсь, что читатели изъ словъ генерала не станутъ еще заключать объ Вельскомъ. Правда, онъ имлъ нкоторыя особенности; но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы онъ былъ ужаснымъ чудакомъ. Англоманомъ же назвалъ его генералъ въ томъ смысл, въ какомъ Русскіе купцы продаютъ Нмецкое шампанское.

Вельскій имлъ много привычекъ не-Московскихъ и вообще любилъ создавать себ образъ жизни самъ, тогда только слдуя принятымъ обычаямъ, когда они совпадались съ его мыслями. Не смотря на древность своего дворянства, привычки жизни своей составилъ онъ себ по образцу средняго сословія образованной Европы, перенимая иное у Англичанъ, другое у Нмцевъ, иное у Французовъ, не пренебрегая впрочемъ и Русскаго, когда оно не мшало его вкусамъ и входило въ тотъ смыслъ, который онъ старался дать своей жизни. Къ его крыльцу, вмсто швейцара, былъ придланъ колокольчикъ. Вмсто стаи лакеевъ, имлъ онъ самую не многочисленную прислугу, и ту вольную. Въ комнатахъ его не было ничего лишняго, но все нужное, все удобное. Мебели отличались роскошью изящества, покоя и чистоты, а не золота. На стол его всегда лежала послдняя иностранная газета и нсколько литературныхъ журналовъ. Въ кабинет его были вс замчательныя новости наукъ и словесностей. Кухня его была Русская, то есть, не древне-Русская, не множество блюдъ безъ конца и безъ вкуса, но Русская новая, эклектически-Европейская, то есть, такая, какимъ со временемъ должно быть Русское просвщеніе. Маленькую карету его возили дв лошади и почти всегда безъ лакея. Щеголеватость его платья замчали не многіе, — такъ оно было просто и однообразно. Вообще опрятность, покой, вкусъ, простота и Англійское удобство были отличительнымъ характеромъ всхъ его роскошей.

Воспитанная посреди такихъ привычекъ, подъ надзоромъ отца умнаго и просвщеннаго, проведя пять лтъ въ чужихъ краяхъ, въ кругу самыхъ отборныхъ обществъ, въ атмосфер изящныхъ искусствъ и умственной аристократіи; одаренная самыми счастливыми способностями и красотою не общею, — Софья Вельская, семнадцати лтъ, была бы одною изъ замчательныхъ двушекъ въ самыхъ образованныхъ земляхъ, а тмъ больше въ Россіи. Не смотря на то, однако, она въ Москв не понравилась сначала. И въ самомъ дл, между нею и большинствомъ Московскихъ дамъ было не много общаго. Что занимало ее, не занимало ихъ; а ихъ разговоры были ей не по сердцу. Важное для нихъ, казалось ей неважнымъ; а любопытное для нея, заставляло ихъ звать. Она не могла смяться, когда другія смялись, и, бдная, смялась почти всегда одна. Она не вертла фразъ, не искала сентенцій, говорила просто, какъ думала, и только то, что думала, — и потому прослыла ограниченною. Она слушала, когда ей говорили, и не могла говорить, когда ее не слушали или не понимали, — и потому прослыла странною. Не находя людей по сердцу, она молчала сколько могла, — и потому прослыла гордою. Поведенія своего она не разсчитывала на эффектъ, — и потому прослыла вмст и сентиментальною и холодною. Она не восхищалась любезностями Московскихъ кавалеровъ, — и потому прослыла пустою. Она невольно скучала посреди несходныхъ съ нею обществъ, и потому прослыла скучною.

Къ этому еще надобно прибавить, что Софья была застнчива.

Островъ. (Недоконченная повсть). (1838).

ГЛАВА I.

На Средиземномъ мор, между острововъ, окружающихъ Грецію, давно уже извстна мореходцамъ одна скала, уединенно возвышающаяся посреди моря.

Эта скала замчательна мореплавателямъ особенно потому, что она служитъ для нихъ спасительнымъ предостереженіемъ отъ опасныхъ подводныхъ камней и совершенно непроходимой мели, которая окружаетъ ее со всхъ сторонъ на нсколько верстъ. Потому, кормчій, какъ скоро завидитъ ее вдалек, уже спшитъ повернуть корабль въ ту или другую сторону, чтобы миновать опасное мсто.