Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 8. Письма

Стр. 3. — Первый номер «Острова» вышел 7 мая 1909 г. (см. комментарий к стр. 3 № 64 наст. тома). Самый ранний, по-видимому, печатный отзыв о первом номере появился 18 мая в газете «Утро» (№ 30), там говорилось: «Гумилев щеголяет “сочными” рифмами, вроде “бронзы — бонзы”, “былое — алоэ”, “бок-о-бок — робок”». <...> 29 июня «Речь» (№ 175) поместила сочувственную рецензию С. А. Ауслендера на «Остров» (см. комментарий к стр. 18 № 64 наст. тома — Ред.) <...> «Хроника» журнала «Золотое руно» в неподписанной заметке, принадлежащей, по-видимому, С. Городецкому, отмечала: «Вышедший в мае первый номер ежемесячного журнала стихов «Остров» возбуждает немало недоумений. Ввиду отсутствия какого бы то ни было редакционного заявления, свойственного первым номерам, трудно установить, с какой целью начат журнал, являются ли «островитяне» определенной группой, выставляющей известные поэтические лозунги, или же они просто стихотворцы <...> Составлен номер вяло. Волошин, Потемкин и Толстой представлены неудачно. Потемкин жеманничает в своих «газелях». Строки Толстого как-то неряшливы и по-дурному примитивны. В словообразованиях своих он не чуток к языку, рифмы не всегда связываются у него со смыслом, а миф его неубедителен. Волошин облечен по обыкновению в топазы, аметисты и смарагды. Лучше их Гумилев и его «Царица», которая, несмотря на обычные для учеников Брюсова изобилие географии и истории, и манерность рифм, идет дальше версификации» (Золотое руно. 1909. № 6. С. 78)» (ЛН. С. 492; вопрос о сотрудничестве Городецкого в «Острове» до этого уже привел к разногласиям Гумилева с Потемкиным — см.: Второй номер журнала «Остров» / Публикация А. Г. Терехова // Исследования и материалы. С. 323). Об «Острове» см. также № 21 в т. VII наст. изд. и комментарии к нему, а также №№ 63, 64, 69 наст. тома. Стр. 3–5. — В № 1 «Острова» вошли три стихотворения Гумилева: «Лесной пожар», «Царица» и «Воин Агамемнона» (№№ 135, 136, 140 в т. I наст. изд.). Первое было написано хореем; второе — ямбом, третье — дактилем. Ритмические особенности «Лесного пожара» были отмечены Анненским (см. комментарий к № 135 в т. I наст. изд.), однако не ритмика, а рифмы первых двух стихотворений скорее обратили на себя внимание критики (см.: Баевский В. С. Николай Гумилев — Мастер стиха // Исследования и материалы. С. 92). Возможно, что на метрические опыты Гумилева повлияли первые лекции Вяч. И. Иванова в «Поэтической академии» (см. ниже стр. 6–9 и комментарии к ним). По свидетельству М. Л. Гофмана, «что было особенно интересно в лекциях Вячеслава Иванова, это — органическая связь формы с содержанием, на которую не раз указывал лектор, говоря о природе хорея, ямба, сонета, терцины и т. д.» (Вестник литературы. 1909. № 9. С. 186). Стр. 5–6. — При встрече с Гумилевым в марте Брюсов, по всей видимости, первоначально «изъявил согласие» участвовать в «Острове». 15 марта 1909 г. А. М. Ремизов сообщил В. Ф. Ходасевичу о составе журнала: «На гастролях у них будут участвовать Брюсов, Блок, Вяч. Иванов, Сологуб, Волошин, Кондратьев, Верховский» (Второй номер журнала «Остров»... С. 324); см. также письмо А. И. Котылева А. Белому от 23 марта 1909 г. (Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) / Вст. статья Н. В. Котрелева и З. Г. Минц. Публ. Н. В. Котрелева и Р. Д. Тименчика // Александр Блок. Новые материалы и исследования. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. М., 1982. С. 350). Однако имя Брюсова так и не появилось ни в газетных анонсах, ни в перечне сотрудников в самом журнале. В «Весах» об «Острове» отозвался также не Брюсов, а С. М. Соловьев (Весы. 1909. № 7. С. 100–102). Он остановил свое внимание, главным образом, на стихах Вяч. И. Иванова и Кузмина, но не обошел вниманием и Гумилева, отметив, в частности, что тот «находится под влиянием Леконта де Лиля. Его влечет античная Греция, еще больше — красочная экзотика Востока. Стих Гумилева заметно крепнет. Попадаются у него литые строфы, выдающие школу Брюсова <...> К сожалению, Гумилев злоупотребляет изысканными рифмами. Так, в трех строфах подряд у него встречаются: бронзы — бонзы, злобе — Гоби, Агры — онагры. А через несколько строф далее идут: согнут — дрогнут, былое — алоэ. Эта изысканность рифм характеризует эпоху “Urbi et Orbi”». Стр. 6–9. — Гумилев был главным инициатором лекций Вяч. Иванова в так называемой «Поэтической академии» (или «Про-Академии», или «Академии стиха») — см. комментарий к стр. 12–13 № 61 наст. тома. Весной 1909 г. состоялось 8 заседаний, проводившихся дважды в месяц на квартире Иванова. «В списках присутствовавших, — как констатирует М. Л. Гаспаров, — около 30 имен. Наиболее постоянные — А. Н. Толстой (однажды с женой), Н. С. Гумилев, Е. И. Дмитриева, <...> Ю. Н. Верховский, В. Н. Ивойлов (Княжнин), О. Э. Мандельштам, <...> Б. С. Мосолов, П. П. Потемкин, И. Гюнтер, <...>; реже — Е. А. Зноско-Боровский, В. А. Пяст, С. А. Ауслендер, О. Беляевская, <...> сестры Герцык, Ремизовы, В. В. Гофман, М. Л. Гофман, К. А. Сюннерберг и неизвестные нам Шубин, Барышев, Загорский <...> и др.» (Гаспаров М. Л. Лекции Вяч. Иванова о стихе в Поэтической академии 1909 г. // Новое литературное обозрение. 1994. № 10. С. 90). В апреле также присутствовал М. А. Волошин. Четвертое-восьмое заседания, с 14 апреля по 16 мая 1909 г., были запротоколированы домоправительницей Иванова М. М. Замятниной (см.: Гаспаров М. Л. Указ. соч. С. 89–105; о текстах этих лекций также см. комментарии к №№ 71–72 наст. тома). Некоторое представление о проведении лекций дает письмо С. А. Ауслендера М. А. Кузмину от 5 мая 1909 г.: «У Ивановых был на собрании поэтической академии. Очень шикарно. В. И. пишет формулы сонетов, секстин и т. д. на доске, и поэты записывают. Читались как примеры твоя секстина и канцона» (цит. по: Кузмин М. А. Дневник 1908–1915. СПб., 2005. С. 624). Ценные воспоминания о «Поэтической академии» оставил В. А. Пяст, для которого: «Из уст Вячеслава Иванова извергались светящимися потоками самоцветные мысли по вопросам поэтического мастерства» (Пяст В. Встречи. М., 1997. С. 99–102); см. также подборку материалов, приводимых Р. Д. Тименчиком и Р. Л. Щербаковым (ЛН. С. 492). О последующем преобразовании «Поэтической академии» в «Общество ревнителей художественного слова» см. комментарий к стр. 7–8 № 75 наст. тома. Стр. 8–9. — По наблюдению Е. Е. Степанова, «такое откровение привело к охлаждению со стороны учителя к «изменившему» ученику, и интенсивность их переписки заметно снизилась» (Соч III. С. 360). Стр. 11–13. — Вероятно, ст-ния «Орел» и «Одиночество» (№№ 133 и 134 в т. I наст. изд.) обсуждались при встрече (или встречах) Гумилева с Брюсовым в Петербурге в первой половине марта (в Москву Брюсов вернулся 19 или 20 марта; см.: Брюсов Валерий, Петровская Нина. Переписка: 1904–1913. М., 2004. С. 467). О биографической основе ст-ния «Орел» см.: Будыко М. И. Рассказы Ахматовой // Об Анне Ахматовой. Стихи. Эссе. Воспоминания. Письма. Л., 1990. С. 487; о литературных реминисценциях см.: Basker M. «Fear and the Muse»: An Analysis and Contextual Interpretation of Anna Achmatova’s «Voronez» // Russian Literature. XLV (III). 1999. P. 313–314. Стр. 14–16. — Сборник «Все напевы. Стихи 1906–1909 гг.» вышел как третий том «Путей и перепутий» (М.: Скорпион, 1909), с предисловием Брюсова, датированным февралем 1909 г. Часть издания была выпущена под заглавием: Валерий Брюсов. Все Напевы. Стихи (1906–1909). Брюсов подарил книгу Гумилеву во время мартовской встречи, снабдив надписью: «Николаю Степановичу Гумилеву дружески. Валерий Брюсов. 1909» (ИРЛИ. 44. 40). Гумилев упоминает ст-ния «Дедал и Икар» и «Кому-то» (где также имеется «мотив Дедала» — «Наш век вновь в Дедала поверил, / Его суровый лик вознес / И мертвым циркулем измерил / Возможность невозможных грез»), вошедшие в циклы «Правда вечная кумиров» и «Современность». Гумилев сам увлекался в то время темой «как летают поэты». В следующем году он взял две строки из «Дедала и Икара» в качестве надписи на брюсовском экземпляре Ж 1910 и процитировал «когда-то злившие, всегда интриговавшие слова Дедала» из того же ст-ния в рецензии 1912 г. на следующий сборник стихов Брюсова «Зеркало теней» (см. № 87 наст. тома и № 40 в т. VII наст. изд.). Стр. 17–19. — См. комментарий к стр. 5–6 № 63 наст. тома. Стр. 19–20. — Второй номер вышел не в конце мая — начале июня, как здесь предполагалось, а в конце августа. В нем было напечатано одно ст-ние Гумилева — «Попугай» (№ 151 в т. I наст. изд.), в варианте под заглавием «Сонет» (см. варианты к № 151 в т. I наст. изд.). Стр. 20–21. — О судьбе гумилевского рассказа см. № 61 наст. тома и комментарии к нему.

66

При жизни не публиковалось. Печ. по автографу.

Неизд 1986 (публ. М. Баскера и Ш. Грэм), Полушин (без стихов), НП.

Автограф — ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 474.

Дат.: около 20 мая 1909 г. — по датировке Р. Д. Тименчика (НП. С. 61).

Гумилев с интересом следил за творчеством Максимилиана Александровича Кириенко-Волошина (1877–1932), вероятно, со времени первых своих литературных шагов в качестве «ученика символистов». С Волошиным он мечтал познакомиться в Париже, однако поэты «разминулись» (см. стр. 70–71 № 6 наст. тома и комментарий к ним), причем дважды — через несколько дней после возвращения Гумилева в Россию весной 1908 г. Волошин, в свою очередь, снова уехал в Париж (см.: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 204–216). Их личное знакомство, по-видимому, состоялось только по возвращении старшего поэта в Петербург в конце января 1909 г. (Волошин остановился тогда у А. Н. Толстого в той самой квартире на Глазовской ул., 15, которая в скором времени станет адресом редакции журнала «Остров» (см. комментарий к № 69 наст. тома)). До отъезда Волошина в Коктебель (около 12 апреля 1909 г.) Гумилев и Волошин встречались достаточно часто у Толстых, Ремизовых, на лекциях и литературных собраниях, но прежде всего — в связи с подготовительной работой по созданию «Аполлона» (см. комментарии к №№ 56, 62, 63 и № 10 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» наст. тома). По свидетельству В. А. Пяста, Волошин был одним из трех «мэтров», к которым обратились Гумилев, Толстой и П. П. Потемкин с просьбой «прочесть по циклу лекций на тему о поэзии» в задуманной тогда же «Поэтической академии» (см.: Пяст В. А. Встречи. М., 1997. С. 100). От лекционного курса Волошин отказался, но присутствовал вместе с Гумилевым, Толстым, Е. И. Дмитриевой и др. на третьем заседании «Академии» в начале апреля (см.: Купченко В. П. Указ. соч. С. 220). О завязавшихся дружеских отношениях поэтов свидетельствует и конфиденциальное обращение Волошина к Гумилеву с просьбой стать секундантом в несостоявшейся дуэли с К. Лукьяновичем (см. №№ 11, 12 раздела «Письма к Н. С. Гумилеву» и комментарии к ним). Покидая Петербург, Волошин пригласил своего нового друга погостить летом у него в Коктебеле.

Однако в Крыму, куда Гумилев приехал в конце мая вместе с Е. И. Дмитриевой, которую считал своей невестой, произошел конфликт, предопределивший драматический характер его дальнейших отношений с «хозяином Коктебеля». Оказалось, что Елизавета Ивановна Дмитриева (1887–1928; псевдоним — Черубина де Габриак) ведет «двойной роман» с обоими поэтами. Е. И. Дмитриева была поклонницей и постоянной корреспонденткой Волошина с апреля 1907 г. (см.: Волошин М. А. История моей души. М., 1999. С. 195), но в Коктебеле между ними возникает внезапный «роман»: «То, что девочке казалось чудом, — свершилось. Я узнала, что М<аксимилиан> А<лександрович> любит меня, любит уже давно — к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву, — я буду тебя презирать». <...> Мне все казалось: хочу обоих, зачем выбор! Я попросила Н. С. уехать, не сказав ему ничего. Он считал это за каприз, но уехал, а я до осени (сентября) жила лучшие дни моей жизни» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 273). 5 сентября Волошин и Дмитриева вернулись в Петербург, где оба они продолжали встречаться с Гумилевым, — в редакции новорожденного «Аполлона», на литературных собраниях у Толстого, Вяч. Иванова. Гумилев продолжал ухаживать за Дмитриевой: «Я вернулась совсем закрытая для Н<иколая> С<тепановича>, мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выйти замуж за Максимилиана Александровича...» (Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 275). Несмотря на глубокую «конспирацию» в отношениях Волошина и Дмитриевой (обусловленную не только соображениями нравственности, но и затеянной ими мистификацией со стихами «Черубины де Габриак» — см.: Маковский С. К. Портреты современников. Нью-Йорк, 1955. С. 333–358; Волошин М. А. Рассказ о Черубине де Габриак // Памятники культуры. Новые открытия. 1988. М., 1989. С. 41–61; библиография по данной теме: Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 337), Гумилев, конечно, догадывался о причине такого странного поведения Дмитриевой, и его неприязнь к Волошину росла. 29 сентября Дмитриева писала А. М. Петровой о жизни в Петербурге: «Сперва <Волошину> было очень тяжело: больной, без денег почти что, и в «Аполлоне» большая интрига против него, главным образом Гумилев, который, как сам он сказал, «ненавидит М<акса>». Макс думал уходить из «Аполлона», но потом он очень сошелся с Маковским, который его очень ценит» (цит. по: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877–1916. СПб., 2002. С. 229). Впрочем, и Волошин в качестве «счастливого соперника» (хотя и тайного) также не выказывал великодушия. Согласно записям П. Н. Лукницкого, на одном из октябрьских заседаний «аполлоновцев» он «вызвал скандал грубыми выпадами против Гумилева» (Жизнь поэта. С. 94; см. также: Исследования и материалы. С. 538–539).

Неминуемая развязка, приведшая к дуэли Гумилева с Волошиным, наступила из-за того, что Дмитриева «попутно» затеяла третий (!) «параллельный роман» с переводчиком «Аполлона» Иоганнесом фон Гюнтером (последний элегически прокомментировал этот эпизод своей петербургской молодости так: «...Красивой она не была, но весьма своеобразной, и флюид, от нее исходивший, сегодня обозначили бы словом “sexy”» (см.: Жизнь Николая Гумилева. С. 50)). Новый любовник «рассказал тайну Черубины Кузмину, а тот Маковскому» (Ланда М. Миф и судьба // Черубина де Габриак. Исповедь. М., 1999. С. 33). Узнав правду о тайных похождениях «невесты», Гумилев публично оскорбил Дмитриеву («Вы распространяете ложь, будто я собирался на вас жениться. Вы были моей любовницей. На таких не женятся»), — и тут же был вызван Волошиным, который во время собрания сотрудников «Аполлона» в мастерской театрального художника А. Я. Головина нанес бывшему «другу» «оскорбление действием». Событийная «хронология» с этого момента (19 ноября 1909 г.) до дуэли (22 ноября 1909 г.) содержится в письме одного из секундантов, художника А. К. Шервашидзе: «Я поднялся в ателье Головина в момент удара. Волошин, оч<ень> красный, подбежал ко мне <...> и сказал «прошу тебя быть моим секундантом». Тут же мы условились о встрече со Зноско-Боровским, Кузминым и Ал. Толстым. Зноско-Бор<овский> и Кузмин — секунданты Гумилева. Я и Алеша тоже — Волошина. На другой день утром я был у Макса, взял указания. Днем того же дня в ресторане «Albert» собрались секунданты. Пишу Вам оч<ень> откровенно: я был очень напуган, и в моем воображении один из двух обязательно должен быть убит. <...> Результатом наших заседаний было: дуэль на пистолетах, на 25 шагов, стреляют по команде сразу. Командующим был Алексей Толстой.

Рано утром выехали мы с Максом на такси — Толстой и я. Ехать нужно было в Новую Деревню. По дороге нагнали такси противников, они вдруг застряли в грязи, пришлось нам двум (не Максу) и шоферу помогать вытянуть машину и продолжить путь. Приехали на какую-то полянку в роще; полянка покрыта кочками, место болотистое.

А. Толстой начал отмеривать наибольшими шагами 25 шагов, прыгая с кочки на кочку.

Расставили противников. Алеша сдал каждому в руки оружие. Кузмин спрятался (стоя) за дерево. Я тоже перепугался и отошел подальше в сторону. Команда — раз, два, три. Выстрел — один. Волошин: «У меня осечка». Гумилев стоит недвижим, бледный, но явно спокойный. Толстой подбежал к Максу взять у него пистолет, я думаю, что он считал, что дуэль кончена... Гумилев или его секундант предложили продолжать. Макс взвел курок и вдруг сказал, глядя на Гумилева: «Вы отказываетесь от Ваших слов?» Гумилев: «Нет». Макс поднял руку с пистолетом и стал целится, мне показалось довольно долго. Мы ясно услышали звук падения курка, выстрела не последовало. Я вскрикнул: «Алеша, хватай скорее пистолет!» Толстой бросился к Максу, выхватил <...> пистолет <...> и дал выстрел в землю.

«Кончено, кончено!» — я и еще кто-то вскрикнули и направились к нашим машинам. Мы с Толстым, довезя Макса до его дома, вернулись каждый к себе.

На следующее утро ко мне явился квартальный и спросил имена участников. Я сообщил все имена. Затем был суд <...> и мы заплатили по 10 руб. штрафа» (Жизнь Николая Гумилева. С. 57–58). Гораздо более «художественное» описание дуэли (совпадающее в основных моментах с записью Шервашидзе) мы находим у А. Н. Толстого (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 41–43). О «дуэли поэтов» было много статей в периодике, см. об этом: Купченко В. П. Труды и дни Максимилиана Волошина... С. 235, 237, 255–256. Там же (С. 247–248, 255–256) рассказывается и о последующем судебном разбирательстве, проходившем, впрочем, в отсутствии Гумилева (он находился в это время в Абиссинии).

В глазах сотрудников «Аполлона» Гумилев был жертвой, как писал М. А. Кузмин (вообще далекий от пуританского морализаторства), «действительно грязной истории», главной виновницей которой являлась Е. И. Дмитриева, «любовница и Гумми, и еще кого-то, и теперь Гюнтера, креатура Макса, путающая бедного Мако (Маковского — Ред.), рядом Гюнтер и Макс, компания почтенная» (Кузмин М. А. Дневник 1908–1915. СПб., 2005. С. 186). Ее репутации и литературной карьере «Черубины де Габриак» был нанесен непоправимый удар. Сознавая это, 21 ноября 1909 г., накануне дуэли, она писала Вяч. И. Иванову: «Мне очень жаль, Вячеслав Иванович, что после всего происшедшего я не могу бывать в Вашем доме. Но думаю, что Вы не будете жалеть об этом. Елиз<авета> Дмитриева» (цит. по: Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях // Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983. С. 123). После дуэли, по ее признанию, она была «больна, почти на краю безумия. <...> Я так и не стала поэтом: предо мной всегда стояло лицо Н<иколая> Ст<епановича> и мешало мне. Я не могла остаться с Максимилианом Александровичем. В начале 1910 г. мы расстались. <...> До самой смерти Н<иколая> Ст<епановича> я не могла читать его стихов, а если брала книгу — плакала целый день. <...> Я была виновата перед ним, но он забыл, отбросил и стал поэтом. Он не был виноват передо мною, даже оскорбив меня, он еще любил, но моя жизнь была смята им, — он увел от меня и стихи и любовь...» (Черубина де Габриак. Исповедь... С. 276).

Волошин также, по словам Ахматовой, настолько скомпрометировал себя, что «его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие» (Жизнь поэта. С. 97). В декабре 1909 г. он жаловался в письме феодосийской знакомой А. М. Петровой на журнал «Аполлон», который, как ему казалось, заметно к нему «охладел»: «Вся атмосфера литературная, около него скопившаяся, мне тягостна, и Гумилев был как раз одним из главных, установивших эту атмосферу литературного карьеризма...» (цит. по: Жизнь Николая Гумилева. С. 237). «Не могу больше выносить Петербурга, литераторов, литературы, журналов, поэтов, редакций, газет, интриг, честолюбий и т. д., — писал он тому же адресату 7 января 1910 г. — <...> Думаю надолго, совсем надолго уединиться в Киммерию...» (цит. по: Купченко В. Странствие Максимилиана Волошина. Документальное повествование. М., 1997. С. 133). 28 января 1910 г. — за неделю до возвращения Гумилева из Африки, — простившись (навсегда!) с Дмитриевой, Волошин уехал через Москву в Коктебель, и за все последующие годы провел в Петербурге лишь 10 дней (в апреле 1916 г., когда Гумилев был в действующей армии). В обширном же критическом наследии Гумилева, включающем в себя отклики на творчество множества поэтов-современников, в том числе «второго», а то и «третьего ряда», — поэт Максимилиан Волошин демонстративно проигнорирован (см. стр. 24–25 № 33 в т. VII наст. изд. и комментарий к ним).

Бывшие противники встретились совершенно случайно только в июне 1921 г. в Феодосии, во время последнего, предсмертного «крымского путешествия» Гумилева в свите адмирала А. В. Немитца (см.: Соч III. С. 424). «Я давно думал о том, что мне нужно будет сказать ему, если мы с ним встретимся, — вспоминал Волошин. — Поэтому я сказал: “Николай Степанович, со времени нашей дуэли прошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки”. Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки. Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления:

— Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще.

— Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины... Впрочем... если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда...

Это были последние слова, сказанные между нами. В это время кто-то ворвался в комнату и крикнул ему: “Адмирал Вас ждет, миноносец сейчас отваливает”» (Жизнь Николая Гумилева. С. 207).

Известие о гибели Гумилева (дошедшее до Коктебеля практически одновременно с известием о смерти Блока) потрясло Максимилиана Александровича и вдохновило на стихи, ставшие одним из самых ярких символов духовного сопротивления для нескольких поколений русской интеллигенции XX века:

На дне преисподней

Памяти А. Блока и Н. Гумилева

С каждым днем все диче и все глуше

Мертвенная цепенеет ночь. <