Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

— Я полагаю, господа, — говорил он, щуря глаза, вглядываясь вперед, — что надо будет отступать на большую дорогу к лесу.

— Хоть и не мое дело, ваше превосходительство, — изгибаясь, с рукой к козырьку вмешался Жеребцов, — а я слышал, князь именно говорил к лесу.

— Что? Да, к лесу. — Все молчали, ожидая речи полкового командира, но видно было, ему нечего было сказать и он придумывал.

— И... я... думаю эшалонами... да, эшалонами, — повторил он с удовольствием.

— Странно, — сказал Жеребцов. — Как ваше превосходительство сходитесь с князем.

— Что? — строго спросил генерал.

— Он именно говорил эшалонами. Выразив еще несколько таких мыслей и вызвав одного разговорчивого маиора на изложение своих мнений, полковой командир остановился. Маиоры, полковники и адъютанты, с печальными лицами молча ходившие около него, стали откланиваться, желая поскорее пойти к себе отдохнуть и пообедать.

— Трудно управлять, — сказал Жеребцов с улыбкой сожаления. — Вы, я думаю, еще и не обедали, ваше превосходительство?

— Так пожалуйте, господа, — обратился полковой командир к батальон[ным] командир[ам], не отвечая Жеребцову.

— И я еще не обедал, ваше превосходительство. — Генерал строго посмотрел на него и приятно улыбнулся.

— Милости просим ко мне солдатской каши разделить.

После обеда у генерала Жеребцову нужно было заехать еще на крайний левый фланг к Павлоградскому полку с тем же приказанием. Павлоградские гусары стояли [?] далеко от французов. Впереди были линии коновязей, за коновязями костры, люди, поправее большой балаган полковника и кухня. Сзади виднелся уединенный дом, единственная крыша на всем пространстве, занимаемом гусарами. Перед домом стояли с раскрасневшимися лицами песенники эскадрона. Накануне привезены были кресты в эскадрон и навешены за Эмский мост N. Ростову, юнкеру Миронову и двум солдатам. У маркитанта были куплены вина и N. Ростов угощивал эскадрон, офицеров и солдат. В доме, пустом, разоренном [1766] и брошенном хозяевами, слышались крик и хохот. N. Ростов в расстегнутой куртке и без фуражки вышел из дома, старательно ступая по ступеням крыльца, завернул за угол. Жеребцов окликнул его, но Nicolas не услыхал его голоса. «Нет, лучше не заезжать теперь», и Жеребцов проехал мимо.

1766

Зачеркнуто:из которого громче всех слышался картавый голос В. Денисова

Ростов был пьян в первый раз в жизни. Он прильнул открытой головой к сырой холодной стене и ему казалось, что он умирает. Снизу поднималось, поднималось что то, выворачивалось, переворачивалось в голове и вот, вот казалось всё скроется. — Боже мой, я упаду. Не видит ли кто? — бормотал он. — Другие ничего. Отчего же я так болен? Да, болен. А, вот он, — говорил он, — оглядывая внизу крест на шнурках куртки, и тупая улыбка изменяла его бледное лицо. Но крест поднимался, опускался, убегал, выворачивался вместе с головой и со всем телом. Всё происходило, как во сне. «Зачем я выпил еще этот стакан?» [1767] и он тяжело вздыхал и грустно закатывал глаза. [1768] — Георгий, — говорил он. — Крест на груди, на храброй груди. [1769] — И он ласкал крест, потряхивая его. — Нет, не могу, умираю.

1767

Зач.:Господи помилуй, господи помилуй

1768

Зач.:Мельница, мельница

1769

Зач.:Он ударял себя в грудь.

— Иди, Ростов, — послышался голос. — Где ты? Иди лодку петь. Ростов не отвечал.

— Господи, помилуй, господи, помилуй, — шептал он, изнывая.

А между тем, всё приближался адъютант Бонапарта, скакавший к Мюрату с приказанием атаковать и убить всех этих русских.

В то же время в арьергарде подле Грунта в одних рубахах работали солдаты, выкидывая красную глину на вал будущего укрепления и тащ[а] фашины. В самой же разоренной деревне Грунте все дома были наполнены начальством и штабными, по всем улицам толпились обозы, со всех сторон солдаты тащили, кто сени [?], кто двери, кто заборы и на площади была раскинута палатка маркитанта. У маркитанта сидели офицеры с красными и истомленными лицами и пили. Один [1770] из офицеров, закутавшись в шинель по уши, дрожал всем телом. Его била лихорадка и он не мог согреться глинтвейном. [1771] «Бог с ними со всеми, с походами», — думал он, «вот с утра не могу согреться, а скажись больным, подумают — трушу».

1770

Зачеркнуто:был бледен, синь.

1771

Зач.:Чорт их дери

— Что получили? — спрашивал другой офицер у казначея, шедшего с узлом золотых. — Мне за треть вперед, полковник обещал.

— Там увидим, приходите в полк.

— Стыдно вам, стыдно, господа, — говорил дежурный штаб-офицер, входя под палатку маркитанта, — извольте итти к своим местам, князь приказал. — Некоторые находили удовлетворительные ответы и оставались, другие шли. Офицер в лихорадке пошел к своему месту.> На горе впереди Грунта [1772] в одной пехотной роте собралась толпа около песенников. Солдаты стояли кружком и с присвистом пели плясовую песню и в середине их [1773] плясал молодой рекрут, выделывая ногами и ртом уродливо быстро невозможное. Чрез плечи друг друга солдаты с одобрением смотрели на пляшущего.

1772

Зач.:<некоторые> <слышались песни> стояла толпа солдат, один играл на балалайке, и пела плясовую песню

— Па-а-люби, полюби слово приветливое, — слышалось с одной стороны с присвистом.

1773

Зач.:похаживал в шинели внакидку известный плясун Макатюк

— Пройдись, ну, Макатюк, ну же, — говорили старому с медалью и крестом эфрейтору, пихая его в круг.

— Да я так не могу, как он.

— Да ну.

Макатюк вышел в круг в шинели, с мотавшимися на ней орденами, внакидку и с руками в карманах, и прошелся по кругу шагом, чуть встряхивая плечами и прищуря глаз, поглядывая кругом всё равно на кого, хотя обращение [?], казалось, имело в виду какого [то] одного приятеля, с которым он этим взглядом вспоминал штуку. Он остановился посередине и то он плясал. Плясал больше быстроногого рекрута, одной противуположностью своей неподвижности с удалью песни. Вдруг он повернулся, вспрыгнул, сел на корточки, сделал два раза ногами, поднялся, перевернулся и, не останавливаясь и отталкивая останавливающих, пошел вон из круга.

— Ну, вас совсем, пущай молодые ребята пляшут, пойти ружье почистить.

<A Lemarrois подъезжал уже и передавал письмо Мюрату.>

На самом крайнем правом фланге в то же время в одном из эскадронов драгун между коновязями слышался крик, но крик не песни, не смеха, не многих людей, а крик одного человека, болезненный, страждущий, испуганный и всё-таки еще притворный крик. Два драгуна, раздевшись для ловкости, взмахивали над головой и в такт били длинными розгами по до половины обнаженному телу солдата, наказываемого за воровство. Солдаты с остановившимися выражениями лиц стояли кругом (им велено было). Один офицер, толстый майор, нахмуривши [1774] одутловое лицо, переваливаясь назад в грязной шинели, ходил взад и вперед и, не обращая внимания на крик и не переставая, говорил:

1774

В рукописи:нахмурившись

— Солдату позорно украсть, солдат должен быть честен, благороден и храбр, а коли у своего брата украл, так в нем чести нет, это мерзавец. Еще, еще. И всё слышались удары и притворный и отчаянный крик. Лошади на коновязи косились на лежащего солдата. Одна взбрыкнула и все всполошились. Унтер офицер крикнул.

— Еще, еще, — говорил майор. Молодой офицер отошел от коновязи (ему велено было тоже тут быть) и оглядывался на наказываемого. На лице его выражалось больше страдания, чем на лице наказываемого. «Нет, не могу». Он зажал уши и убежал к своему месту. Через две минуты наказанный с товарищами сидел у костра и не давал своей трубки покурить просившему у него товарищу.

<В то же время на возвышении, составляв[шем] артиллерийский парк, у орудий, снятых с передков и направленных против французов, стоял невысокий артиллерийский офицер лет тридцати, с впалыми щеками, нависшим лбом и умными, добрыми глазами. Он ушел от своих товарищей и подчиненных (он был старший офицер в батарее), чтоб быть одному и, рассеянно лаская ровный круг гладкой меди дула орудия, стоял задумавшись. Он вздрагивал и оглядывался. Офицера мучал страх, непреодолимый страх смерти и страданий, страх сражения. «Я подлец, — говорил он сам себе, — подлец. А подлец, так пускай убьют. Больше ничего не стою. Да, не могу. Не могу. Нет, еще хуже быть одному. Пойти к Белкину. Ох, Белкин, и за что я его люблю, а никого не люблю, как Белкина. Когда с ним, мне легче.»> [1775]

1775

Зачеркнуто:К чему война? Любовь проповедуется. И то не знаем будущего. Как же. Братья. Мыслитель.

Офицер штабс-капитан Т[ушин] мучался непреодолимой мучительной работой мысли, страхом и сомнением. Т[ушин] фанатик. Вопрос о военной службе

* № 33 (рук. № 71. Т. І, ч. 2, гл. XV?).

<Долохов не ходил на работы, но ротный требовал, чтобы он был на своем месте. Он вошел в лес и подошел к костру, у которого сидела аристократия роты — фелдвебель, каптенармус и два солдата.

— Что, судырь, видали хранцузов, — сказал фелдвебель, выставляя обе руки перед огонь и оттягивая жарившееся лицо.

— Нутка табачку на трубочку, — попросил каптенармус. [1776] Пришел ротный, спросил фелдвебеля, встал и пошел. Долохов не отвечал и лицо его приняло такое злое выражение, что солдаты, [1777] посмотрев на него, переглянулись и стали разговаривать между собой. Они знали [1778] уж характер судыря, который иногда такие истории рассказывал, что вся рота собиралась слушать и ни за что давал по три рубля на водку, а иногда не говорил ни слова, делался зверем [1779] и ни за что готов был избить человека. Ротная шавка Мухтарка, виляя хвостом, подошла к костру.

1776

Зач.:нажимавший хворост. Долохов дал табаку.

1777

Зачеркнуто:замолчали

1778

Зач.:барина

1779

Зач.:и по зубам колотил солдат, <не говорил ни слова и грозился убить>