Полное собрание сочинений. Том 27.

Он подошел вплоть к ней, вынул из кармана револьвер и раз, два, три раза выстрелил ей в спину. Она побежала и упала на ворох.

— Батюшки! родимые! что ж это? — кричали бабы.

— Нет, я не нечаянно. Я нарочно убил ее, — закричал Евгений. — Посылайте за становым.

Он пришел домой и, ничего не сказав жене, вошел в свой кабинет и заперся.

— Не ходи ко мне, — кричал он жене через дверь, — узнаешь всё.

Через час он позвонил и у пришедшего лакея спросил:

— Поди, узнай, жива ли Степанида.

Лакей уж знал всё и сказал, что померла с час назад.

— Ну и прекрасно. Теперь оставь меня. Когда приедет становой или следователь, скажи.

Становой и следователь приехали на другое утро, и Евгений, простившись с женой и ребенком, был отвезен в острог.

Его судили. Это были первые времена суда присяжных. И его признали временно душевно-больным и приговорили только к церковному покаянию.

Он пробыл в остроге девять месяцев и в монастыре месяц.

Он начал пить еще в остроге, продолжал в монастыре и вернулся домой расслабленным, невменяемым алкоголиком.

Варвара Алексеевна уверяла, что она всегда предсказывала это. Это было видно, когда он спорил. Лиза и Марья Павловна обе никак не могли понять, отчего это случилось, и всё-таки не верили тому, чт'o говорили доктора, что он был душевно-больной, психопат. Они не могли никак согласиться с этим, потому что знали, что он был более здравомыслящий, чем сотни людей, которых они знали.

И действительно, если Евгений Иртенев был душевно-больной тогда, когда он совершил свое преступление, то все люди такие же душевно-больные, самые же душевно-больные это несомненно те, которые в других людях видят признаки сумасшествия, которых в себе не видят.

[ВАРИАНТЫ К ПОВЕСТИ «ДЬЯВОЛ».]

* № 1.

<Это было поздней весной. Евгеній Иртеневъ ^[220]<Евгеній Иванычъ, какъ его звали мужики и бабы, какъ молодаго барина>, былъ въ отпускъ изъ своей Петербургской департаментской службы и, живя въ деревн, съ большимъ рвеніемъ занимался хозяйствомъ. Ему было 26 лтъ и, несмотря на пенсне, которое онъ носилъ, онъ былъ сильный, свжій малый, съ сильно развитыми гимнастикой мускулами и неиспорченнымъ здоровьемъ, два года тому назадъ кончившій кандидатомъ курсъ въ университет. <Онъ <охотно> исполнялъ желаніе матери, ему надола петербургская жизнь, а у него смутно шевелилась мысль выдти въ отставку, жениться и остаться въ деревн. Но только остаться не такъ, какъ теперь, занимаясь хозяйствомъ подъ руководствомъ ничего не понимающей въ хозяйств и всего боящейся матери, независимо, въ своемъ отдльномъ имніи, гд бы онъ могъ устроиться, какъ онъ хочетъ. Ихъ было два брата и сестра. Братъ служилъ въ гвардіи и былъ не хозяинъ, а сестра была выдлена и замужемъ.>

Онъ только что раздлился съ братомъ (братъ служилъ въ гвардіи), и ему досталось 800 десятинъ прекраснаго чернозема съ усадьбой, и тутъ то онъ хозяйничалъ, какъ всегда хозяйничаютъ вс новички, съ закупаніемъ машинъ, съ нововведеніями и съ смутнымъ представленіемъ, что какъ то случилось такъ, что до него вс длали не то, а что онъ то вотъ и покажетъ.

Впрочемъ, все это онъ длалъ въ мру, потому что былъ истинно скромный, добродушный и честный молодой человкъ. Вс, кто знали, любили его, и у матери онъ былъ признаннымъ любимцемъ, такъ что мать, у которой было свое имнье въ 30 верстахъ отъ сына, по старой памяти жила съ нимъ, и сынъ съ матерью прекрасно ладили.>

* № 2.

<И Евгеній Ивановичъ съ одобренія матери ршилъ выдти въ отставку и остаться совсмъ въ деревн и служить по земству. Зимой въ этомъ году должны были быть выборы. <И такого молодаго земца, вроятно, выберутъ въ Непремнные Члены, либо въ Мировые Судьи. А онъ пойдетъ и туда и сюда. Только бы жить въ деревн и хозяйничать. Мать особенно одобряла этотъ планъ еще и потому, что она надялась женить Геню.> Марья Павловна, мать Евгенія, была счастлива тмъ, что жила съ любимымъ сыномъ, но многое въ ея жизни, кром неугасаемаго горя по мужу, было ей тяжело. И тяжеле всего, хотя она и не признавала этаго, была относительная бдность ихъ жизни. И она отъискала средство избавленія, средство, совпадавшее съ желаніемъ ея сердца. Средство это было женитьба сына. У нея уже была прекрасная двушка на примт, 18-тилтняя хорошенькая институтка, только что выпущенная, и 80 тысячъ приданаго — единственная дочь. Двушка эта съ родителями жила въ 30 верстахъ отъ нихъ. Кром того, Марья Павловна намекнула Евгенію на то, что она однаго теперь желаетъ — это его женитьбы. Онъ сказалъ, что онъ не только не прочь жениться, но очень желаетъ этаго, потому что не любитъ и боится неправильной жизни.

— Да, да, жениться теб нужно, дружокъ, — сказала Марья Павловна, — чмъ скоре, тмъ лучше. <И я за тебя боюсь.> Въ деревн холостому молодому человку нехорошо, — прибавила она значительно. Евгенію показалось, что мать что-нибудь слышала. Въ деревн вдь скрыть ничего нельзя, а у Марьи Павловны, какъ у всхъ помщицъ, была своя тайная полиція, доносившая все, чт`o длалось и могло ее интересовать. Евгеній понялъ, на чт'o она намекала. «Ну чт'o жъ длать, — подумалъ онъ, — если и знаетъ. Кажется, я веду себя такъ, что ничего противъ меня сказать нельзя». Онъ думалъ такъ, потому что онъ дйствительно старался вести себя какъ можно скромне.

[ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ А. И. ЕРШОВА «СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ ВОСПОМИНАНИЯ АРТИЛЛЕРИЙСКОГО ОФИЦЕРА».]

А. И. Ершовъ прислалъ мн свою книгу: «Севастопольскія воспоминанія» и просилъ прочесть и высказать произведенное этимъ чтеніемъ впечатлніе.

Я прочелъ книгу, и высказать произведенное на меня этимъ чтеніемъ впечатлніе мн очень хочется сдлать, потому что впечатлніе это очень сильное. Я переживалъ съ авторомъ пережитое и мною 34 года тому назадъ. Пережитое это было и то, что описываетъ авторъ, — ужасы войны, но и то, чего почти не описываетъ авторъ, то душевное состояніе, которое при этомъ испыталъ авторъ.

Мальчикъ, только что выпущенный изъ корпуса, попадаетъ въ Севастополь. Нсколько мсяцевъ тому назадъ мальчикъ этотъ былъ радостенъ, счастливъ, какъ бываютъ счастливы двушки на другой день посл свадьбы. Только вчера, кажется, это было, когда онъ обновилъ офицерскій мундирчикъ, въ который опытный портной подложилъ, какъ надо, ваты подъ лацканы, распустилъ толстое сукно и погоны, чтобы скрыть юношескую, не сложившуюся еще дтскую грудь и придать ей видъ мужества; вчера только онъ обновилъ этотъ мундиръ и похалъ къ парикмахеру, подвилъ, напомадилъ волосы, подчеркнулъ фиксатуаромъ пробивающіеся усики и, гремя по ступенькамъ шашкой на золотой портупе, съ фуражкой на бочку прошелъ по улиц. Уже не самъ онъ оглядывается, какъ бы не пропустить, не отдавъ чести офицеру, а его издалека видятъ нижніе чины, и онъ небрежно прикасается къ козырьку или командуетъ: «вольно!» Вчера только генералъ, начальникъ, говорилъ съ нимъ серьезно, какъ съ равнымъ, и ему такъ несомннно представлялась блестящая военная карьера. Вчера, кажется, только няня удивлялась на него, и мать умилялась и плакала отъ радости, цлуя и лаская его, и ему было и хорошо, и стыдно. Вчера только онъ встртился съ прелестной двушкой; они говорили о пустякахъ, и у обоихъ морщились губы отъ сдержанной улыбки; и онъ зналъ, что она, да и не она одна, а сотни и еще въ 1000 разъ лучше ея могли, да и должны были, полюбить его. Все это, казалось, было вчера. Все это, можетъ быть, было и мелочно, и смшно, и тщеславно, но все это было невинно и потому мило. И вотъ онъ въ Севастопол. И вдругъ онъ видитъ, что чт'o-то не то, что чт'o-то длается не то, совсмъ не то. Начальникъ спокойно говоритъ ему, чтобы онъ, тотъ самый человкъ, котораго такъ любитъ мать, отъ котораго не она одна, но и вс такъ много ожидали хорошаго, онъ со всей своей тлесной и душевной, единственной, несравненной красотой, чтобы онъ шелъ туда, гд убиваютъ и калчатъ людей. Начальникъ не отрицаетъ того, что онъ — тотъ самый юноша, котораго вс любятъ и котораго нельзя не любить, жизнь котораго для него важне всего на свт, онъ не отрицаетъ этого, но спокойно говоритъ: «Идите, и пусть васъ убьютъ». Сердце сжимается отъ двойного страха, страха смерти и страха стыда, и длая видъ, что ему совершенно все равно, итти ли на смерть или оставаться, онъ собирается, притворяясь, что ему интересно то, зачмъ онъ идетъ и его вещи и постель. Онъ идетъ въ то мсто, гд убиваютъ, идетъ и надется, что это только говорятъ, что тамъ убиваютъ, но что, въ сущности, этого нтъ, а какъ-нибудь иначе это длается. Но стоитъ пробыть на бастіонахъ полчаса, чтобы увидать, что это, въ сущности, еще ужасне, невыносиме, чмъ онъ ожидалъ. На его глазахъ человкъ сіялъ радостью, цвлъ бодростью. И вотъ шлепнуло что-то, и этотъ же человкъ падаетъ въ испражненія другихъ людей, — одно ужасное страданіе, раскаяніе и обличеніе всего того, чт'o тутъ длается. Это ужасно, но не надо смотрть, не надо думать. Но нельзя не думать. То былъ онъ, а сейчасъ буду я. Какъ же это? Зачмъ это? Какъ же я, я, тотъ самый я, который такъ хорошъ, такъ милъ, такъ дорогъ былъ тамъ не одной нян, не одной матери, не одной ей, но столькимъ, почти всмъ людямъ? Дорогой еще, на станціи, какъ они полюбили меня, и какъ мы смялись, какъ они радовались на меня и подарили мн кисетъ. И вдругъ здсь не то, что кисетъ, но никому не интересно знать, какъ, когда искалчатъ мое все это тло, эти ноги, эти руки, убьютъ, какъ убили вонъ того. Буду ли я нынче однимъ изъ этой тысячи, — никому не интересно; напротивъ, даже желательно какъ будто. Да, я, именно я никому здсь не нуженъ. А если я не нуженъ, такъ зачмъ я здсь? — задаетъ онъ себ вопросъ и не находитъ отвта. Добро бы кто-нибудь объяснилъ, зачмъ все это, или если хоть не объяснилъ, то сказалъ бы что-нибудь возбуждающее. Но никто никогда не говоритъ ничего такого. Да кажется, и нельзя этого говорить. Было бы слишкомъ совстно, если бы кто-нибудь сказалъ такое. И отъ того никто не говоритъ. Такъ зачмъ же, зачмъ же я здсь? — вскрикиваетъ мальчикъ самъ съ собою, и ему хочется плакать. И нтъ отвта, кром болзненнаго замиранія сердца. Но входитъ фельдфебель, и онъ притворяется, что [ 1 неразобр.]. Время идетъ. Другіе смотрятъ, или ему кажется, что на него смотрятъ, и онъ длаетъ вс усилія, чтобы не осрамиться. А чтобы не осрамиться, надо длать, какъ другіе: не думать, курить, пить, шутить и скрывать. И вотъ проходитъ день, другой, третій, недля... И мальчикъ привыкаетъ скрывать страхъ и заглушать мысль. Ужасне всего ему то, что онъ одинъ находится въ такомъ невдніи о томъ, зачмъ онъ здсь въ этомъ ужасномъ положеніи; другіе, ему кажется, что-то знаютъ, и ему хочется вызвать другихъ на откровенность. Онъ думаетъ, что легче бы было сознаться въ томъ, что вс въ томъ же ужасномъ положеніи. Но вызвать другихъ на откровенность въ этомъ отношеніи оказывается невозможнымъ; другіе какъ будто боятся говорить про это, такъ же какъ и онъ. Говорить нельзя про это. Надо говорить объ эскарпахъ, контръ-эскарпахъ, о портер, о чинахъ, о порціонахъ, о штосс — это можно. И такъ идетъ день за днемъ, юноша привыкаетъ не думать, не спрашивать и не говорить о томъ, чт`o онъ длаетъ, и не переставая чувствуетъ однако то, что онъ длаетъ чт`o-то совсмъ противное всему существу своему. Такъ это продолжается семь мсяцевъ, и юношу не убило и не искалчило, и война кончилась.

Страшная нравственная пытка кончилась. Никто не узналъ, какъ онъ боялся, хотлъ уйти и не понималъ, зачмъ онъ здсь оставался. Наконецъ, можно вздохнуть, опомниться и обдумать то, чт'o было. Чт'o жъ было? Было то, что въ продолженіе семи мсяцевъ я боялся и мучался, скрывая отъ всхъ свое мученіе. Подвига, т. е. поступка, которымъ бы я могъ не то что гордиться, но хоть такого, который бы пріятно вспомнить, не было никакого. Вс подвиги сводились къ тому, что я былъ пушечнымъ мясомъ, находился долго въ такомъ мст, гд убивало много людей и въ головы, и въ грудь, и въ спину, и во вс части тла. Но это мое личное дло. Оно могло быть не выдающимся, но я былъ участникомъ общаго дла. Общее дло? Но въ чемъ оно? Погубили десятки тысячъ людей. Ну, и чт`o же? Севастополь, тотъ Севастополь, который защищали, отданъ, и флотъ потопленъ, и ключи отъ Іерусалимскаго храма остались, у кого были, и Россія уменьшилась. Так чт`o жъ? Неужели только тотъ выводъ, что я по глупости и молодости попалъ въ то ужасное, безвыходное положеніе, въ которомъ былъ семь мсяцевъ, и по молодости своей не могъ выйти изъ него? Неужели только это?

Юноша находится въ самомъ выгодномъ положеніи для того, чтобы сдлать этотъ неизбжный логическій выводъ: во-первыхъ, война кончилась постыдно и ничмъ не можетъ быть оправдана (нтъ ни освобожденія Европы или болгаръ или т. п.); во-вторыхъ, юноша не заплатилъ такую дань войн, какъ калчество на всю жизнь, при которомъ уже трудно признать ошибкой то, чт'o было причиной его. Юноша не получалъ особенныхъ почестей, отреченіе отъ которыхъ связывалось бы съ отреченіемъ отъ войны; юноша могъ бы сказать правду, состоящую въ томъ, что онъ случайно попалъ въ безвыходное положеніе и, не зная, какъ выйти изъ него, продолжалъ находиться въ немъ до тхъ поръ, пока оно само развязалось.