Полное собрание сочинений

233

Когда, дитя и страсти и сомненья, Поэт взглянул глубоко на тебя, Решалась ты делить его волненья, В нём таинство печали полюбя. Ты, смелая и кроткая, со мною В мой дикий ад сошла рука с рукою: Рай зрела в нём чудесная любовь. О, сколько раз к тебе, святой и нежной, Я приникал главой моей мятежной, С тобой себе и небу веря вновь.

Январь – февраль 1844

ПРИЛОЖЕНИЯ I. СТИХОТВОРЕНИЯ, НАПИСАННЫЕ В СОАВТОРСТВЕ С ДРУГИМИ ПОЭТАМИ 234

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком, Жил поэт Боратынский с Дельвигом, тоже поэтом. Тихо жили они, за квартиру платили не много, В лавочку были должны, дома обедали редко, Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей, Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких, Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!), Шли и твердили шутя: «Какое в россиянах чувство!»

1819

235. ПЕВЦЫ 15-ГО КЛАССА

Князь Шаховской согнал с Парнаса И мелодраму и журнал; Но жаль, что только не согнал Певца 15-го класса. Но я бы не согнал с Парнаса Ни мелодраму, ни журнал, А хорошенько б откатал Певца 15-го класса. Не мог он оседлать Пегаса – Зато Хвостова оседлал, И вот за что я не согнал Певца 15-го класса. (Теперь певцы говорят сами:) Хотя и согнан я с Парнаса, Всё на Песках я молодец: Я председатель и отец Певцов 15-го класса. Я перевёл по-русски Тасса, Хотя его не понимал, И по достоинству попал В певцы 15-го класса. Во сне я не видал Парнаса, Но я идиллии писал И через них уже попал В певцы 15-го класса. Поймав в Париже Сен-Томаса, Я с ним историю скропал И общим голосом попал В певцы 15-го класса. Я конюхом был у Пегаса, Навоз Расинов подгребал И по Федоре я попал В певцы 15-го класса. Я, сам Княжевич, от Пегаса Толчки лихие получал И за терпение попал В певцы 15-го класса. Хотел достигнуть я Парнаса, Но Феб мне оплеуху дал, И уж за деньги я попал В певцы 15-го класса.1 Кой-что я русского Парнаса, Я не прозаик, не певец, Я не 15-го класса, Я цензор – сиречь, я подлец.

Сочинил унтер-офицер Евгений Боратынский с артелью

1823?

236

Наш приятель, Пушкин Лёв, Не лишен рассудка: И с шампанским жирный плов, И с груздями утка – Нам докажут лучше слов, Что он более здоров Силою желудка. Федор Глинка молодец: Псалмы сочиняет, Его хвалит Бог отец, Бог сын потакает. Дух святой, известный льстец, Говорит, что он певец… Болтает, болтает.

1825

237. БЫЛЬ

Встарь жил-был петух индейский, Цапле руку предложил, При дворе взял чин лакейский И в супружество вступил. Он детей молил, как дара, — И услышал Саваоф: Родилася цаплей пара, Не родилось петухов. Цапли выросли, отстали От младенческих годов; Длинны, очень длинны стали И глядят на куликов. Вот пришла отцу забота Цаплей замуж выдавать; Он за каждой два болота Мог в приданое отдать. Кулики к нему летали Из соседних, дальних мест, Но лишь корм они клевали, — Не смотрели на невест. Цапли вяли, цапли сохли, Наконец, скажу, вздохнув: На болоте передохли, Носик в перья завернув.

1825

238

Князь Шаликов, газетчик наш печальный, Элегию семье своей читал, А казачок огарок свечки сальной В руках со трепетом держал. Вдруг мальчик наш заплакал, запищал. «Вот, вот с кого пример берите, дуры! – Он дочерям в восторге закричал. — Откройся мне, о милый сын натуры, Ах! что слезой твой осребрило взор?» А тот ему в ответ: «Мне хочется на двор».

15 мая 1827

239. ЖУРНАЛИСТ ФИГЛЯРИН И ИСТИНА

Он точно, он бесспорно Фиглярин-журналист, Марающий задорно Свой бестолковый лист. А это что за дура? Ведь Истина, ей-ей! Давно ль его конура Знакома стала ей? На чепуху и враки Чутьём наведена, Занятиям мараки Пришла мешать она.

16 мая 1827

240. КУПЛЕТЫ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ КНЯГИНИ ЗИНАИДЫ ВОЛКОНСКОЙ В ПОНЕДЕЛЬНИК 3"го ДЕКАБРЯ 1828 ГОДА, СОЧИНЕННЫЕ В МОСКВЕ: кн. П. А. Вяземским, Е. А. Боратынским, С. П. Шевырёвым, Н. Ф. Павловым и И. В. Киреевским

Друзья! теперь виденья в моде, И я скажу про чудеса: Не раз явленьями в народе Нам улыбались небеса. Они нам улыбнутся мило, Небесным гостем подаря. Когда же чудо это было? То было третье декабря. Вокруг эфирной колыбели, Где гость таинственный лежал, Невидимые хоры пели, Незримый дым благоухал. Зимой весеннее светило Взошло, безоблачно горя. Когда же чудо это было? То было третье декабря. Оно зашло, и звёзды пали С небес высоких – и светло Венцом магическим венчали Младенца милое чело. И их сияньем озарило Судьбу младого бытия. Когда же чудо это было? То было третье декабря. Одна ей пламя голубое В очах пленительных зажгла, И вдохновение живое Ей в душу звучную влила. В очах зажглось любви светило, В душе поэзии заря. Когда же чудо это было? То было третье декабря. Звездой полуденной и знойной, Слетевшей с Тассовых небес, Даны ей звуки песни стройной, Дар гармонических чудес; Явленье это не входило В неверный план календаря, Но знаем мы, что это было Оно на третье декабря. Земли небесный поселенец, Росла пленительно она, И, что пророчил в ней младенец, Свершила дивная жена. Недаром гениев кадило Встречало утро бытия: И утром чудным утро было Сегодня, третье декабря. Мы, написавши эти строфы, Ещё два слова скажем вам, Что если наши философы Не будут верить чудесам, То мы ещё храним под спудом Им доказательство, друзья: Она нас подарила чудом Сегодня, в третье декабря. Такая власть в её владенье, Какая богу не дана: Нам сотворила воскресенье Из понедельника она И в праздник будни обратило Веселье, круг наш озаря; Да будет вечно так, как было, Днём чуда третье декабря!

3 декабря 1828

II. DUBIA 241

С неба чистая, Золотистая, К нам слетела ты; Всё прекрасное, Всё опасное Нам пропела ты!

Между 1823 и 1825

242

Приют, от светских посещений Надёжной дверью запертой, Но благодарною душой Открытый дружеству и девам вдохновений.

4 декабря 1833

III. СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ НА ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКЕ 243. <АВРОРЕ ШЕРНВАЛЬ>

Oh, qu’il te sied ce nom d’Aurore Adolescente au teint vermeil! Verse lumiere, et plus encore Aux coeurs dont tu romps le sommeil. Entends la voix deja souffrante De la jeunesse prevoyante: «Pour qui se leve ce beau jour? Pour qui cette Aurore charmante Sera-t-elle soleil d’amour?»2

1824?

ПОЭМЫ ПИРЫ

Друзья мои! я видел свет, На всё взглянул я верным оком. Душа полна была сует, И долго плыл я общим током… Безумству долг мой заплачён, Мне что-то взоры прояснило; Но, как премудрый Соломон, Я не скажу: всё в мире сон! Не всё мне в мире изменило: Бывал обманут сердцем я, Бывал обманут я рассудком, Но никогда ещё, друзья, Обманут не был я желудком. Признаться каждый должен в том, Любовник, иль поэт, иль воин, – Лишь беззаботный гастроном Названья мудрого достоин. Хвала и честь его уму! Дарами, нужными ему, Земля усеяна роскошно. Пускай герою моему, Пускай, друзья, порою тошно, Зато не грустно: горя чужд Среди весёлостей вседневных, Не знает он душевных нужд, Не знает он и мук душевных. Трудясь над смесью рифм и слов, Поэты наши чуть не плачут; Своих почтительных рабов Порой красавицы дурачат; Иной храбрец, в отцовский дом Явясь уродом с поля славы, Подозревал себя глупцом, – О бог стола, о добрый Ком, В твоих утехах нет отравы! Прекрасно лирою своей Добиться памяти людей, Служить любви ещё прекрасней, Приятно драться, но, ей-ей, Друзья, обедать безопасней! Как не любить родной Москвы! Но в ней не град первопрестольный, Не золочёные главы, Не гул потехи колокольной, Не сплетни вестницы-молвы Мой ум пленили своевольный. Я в ней люблю весельчаков, Люблю роскошное довольство Их продолжительных пиров, Богатой знати хлебосольство И дарованья поваров. Там прямо веселы беседы; Вполне уважен хлебосол; Вполне торжественны обеды; Вполне богат и лаком стол. Уж он накрыт, уж он рядами Несчётных блюд отягощён И беззаботными гостями С благоговеньем окружён. Ещё не сели; всё в молчанье; И каждый гость вблизи стола С весёлой ясностью чела Стоит в роскошном ожиданье, И сквозь прозрачный, лёгкий пар Сияют лакомые блюды, Златых плодов, десерта груды… Зачем удел мой слабый дар! Но так весной ряды курганов При пробуждённых небесах Сияют в пурпурных лучах Под дымом утренних туманов. Садятся гости. Граф и князь – В застольном деле все удалы, И осушают, не ленясь, Свои широкие бокалы; Они веселье в сердце льют, Они смягчают злые толки; Друзья мои, где гости пьют, Там речи вздорны, но не колки. И началися чудеса; Смешались быстро голоса; Собранье глухо зашумело; Своих собак, своих друзей, Певцов, героев хвалят смело; Вино разнежило гостей И даже ум их разогрело. Тут всё торжественно встаёт, И каждый гость, как муж толковый, Узнать в гостиную идёт, Чему смеялся он в столовой. Меж тем одним ли богачам Доступны праздничные чаши? Немудрены пирушки наши, Но не уступят их пирам. В углу безвестном Петрограда, В тени древес, во мраке сада, Тот домик помните ль, друзья, Где наша верная семья, Оставя скуку за порогом, Соединялась в шумный круг И без чинов с румяным богом Делила радостный досуг? Вино лилось, вино сверкало; Сверкали блёстки острых слов, И веки сердце проживало В немного пламенных часов. Стол покрывала ткань простая; Не восхищалися на нём Мы ни фарфорами Китая, Ни драгоценным хрусталём; И между тем сынам веселья В стекло простое бог похмелья Лил через край, друзья мои, Своё любимое Аи. Его звездящаяся влага Недаром взоры веселит: В ней укрывается отвага, Она свободою кипит, Как пылкий ум, не терпит плена, Рвёт пробку резвою волной, И брызжет радостная пена, Подобье жизни молодой. Мы в ней заботы потопляли И средь восторженных затей „Певцы пируют! – восклицали. – Слепая чернь, благоговей!“ Любви слепой, любви безумной Тоску в душе моей тая, Насилу, милые друзья, Делить восторг беседы шумной Тогда осмеливался я. „Что потакать мечте унылой, – Кричали вы. – Смелее пей! Развеселись, товарищ милый, Для нас живи, забудь о ней!“ Вздохнув, рассеянно послушный, Я пил с улыбкой равнодушной; Светлела мрачная мечта, Толпой скрывалися печали, И задрожавшие уста „Бог с ней!“ невнятно лепетали. И где ж изменница-любовь? Ах, в ней и грусть – очарованье! Я испытать желал бы вновь Её знакомое страданье! И где ж вы, резвые друзья, Вы, кем жила душа моя! Разлучены судьбою строгой, – И каждый с ропотом вздохнул, И брату руку протянул, И вдаль побрёл своей дорогой; И каждый в горести немой, Быть может, праздною мечтой Теперь былое пролетает Или за трапезой чужой Свои пиры воспоминает. О, если б тёплою мольбой Обезоружив гнев судьбины, Перенестись от скал чужбины Мне можно было в край родной! (Мечтать позволено поэту.) У вод домашнего ручья Друзей, разбросанных по свету, Соединил бы снова я. Дубравой тёмной осенённый, Родной отцам моих отцов, Мой дом, свидетель двух веков, Поникнул кровлею смирённой. За много лет до наших дней Там в чаши чашами стучали, Любили пламенно друзей И с ними шумно пировали… Мы, те же сердцем в век иной, Сберёмтесь дружеской толпой Под мирный кров домашней сени: Ты, верный мне, ты, Д<ельви>г мой, Мой брат по музам и по лени, Ты, П<ушки>н наш, кому дано Петь и героев, и вино, И страсти молодости пылкой, Дано с проказливым умом Быть сердца верным знатоком И лучшим гостем за бутылкой. Вы все, делившие со мной И наслажденья и мечтанья, О, поспешите в домик мой На сладкий пир, на пир свиданья! Слепой владычицей сует От колыбели позабытый, Чем угостит анахорет, В смиренной хижине укрытый? Его пустынничий обед Не будет лакомый, но сытый. Весёлый будет ли, друзья? Со дня разлуки, знаю я, И дни и годы пролетели, И разгадать у бытия Мы много тайного успели; Что ни ласкало в старину, Что прежде сердцем ни владело – Подобно утреннему сну, Всё изменило, улетело! Увы! на память нам придут Те песни за весёлой чашей, Что на Парнасе берегут Преданья молодости нашей: Собранье пламенных замет Богатой жизни юных лет, Плоды счастливого забвенья, Где воплотить умел поэт Свои живые сновиденья… Не обрести замены им! Чему же веру мы дадим? Пирам! В безжизненные лета Душа остылая согрета Их утешением живым. Пускай навек исчезла младость – Пируйте, други: стуком чаш Авось приманенная радость Ещё заглянет в угол наш.