Полубородый

Я рад, что болезнь скоро пройдёт, только никто не может сказать когда. Вероятно, это как чистилище, через которое нужно пройти, чтобы попасть в рай, но перед этим никогда не знаешь, сколько это продлится, а сократить никак нельзя. Человек, с которым двадцать лет подряд не случалось ничего плохого, родители и братья-сёстры у него живы и здоровы, как и он сам, – такой человек, может, и счастливый, но он не взрослый. Конечно, не обязательно всем переживать такое, как у Полубородого, хотя такие испытания, случись они в юности, быстро сделали бы человека взрослым, но в этом смысле прав дядя Алисий: кто не закалился, тому не выиграть бой.

Пожалуй, так и должно быть. Господин капеллан всегда говорит: «У провидения всё хорошо продумано». Может, так надо было, чтобы наша мать умерла, или дело с Кэттерли: может, из твоей жизни должны уйти сколько-то человек, чтобы освободилось место стать самим собой. У меня теперь очень много места, но лучше бы меня ничто не поторапливало.

Вернуться назад и снова стать ребёнком тоже нельзя. Когда я вижу в деревне мальчишек за их играми, всё теми же – прыжки через палку или «охотники и серна», – то они мне кажутся такими же, как Придурок Верни, который всегда делает одно и то же: наложит кучку где попало и хлопает в ладоши; если бы кто-то предложил ему наполнить голову умом при помощи воронки, он бы отказался, ему и так хорошо.

Так ведь и я не намного умнее. Теперь мне никто ничего не приказывает, а сам я слишком глуп, чтобы собой руководить. Как раз в это время года, когда полевые работы не диктуют распорядок дня, можно было бы заняться тысячей дел, но я чаще всего сижу сиднем и играю на своей флейте. Этому я уже научился, хотя Поли и говорит, что всё это сопливые мелодии; если бы, мол, военный отряд пошёл в битву под такую музыку, солдаты бы заснули, не дойдя до врага. Когда Мочало бьёт в барабан – вот это настоящая музыка, а я, должно быть, за время жизни в монастыре пел слишком много псалмов. Поли всегда знает, что ему делать, но он всё равно не кажется мне взрослым, хотя и старше меня.

Но, может, он всё делает правильно, а я неправильно; может, правильнее всего просто впрягаться в дело, не раздумывая долго. Но может быть так, и эта мысль иногда пугает меня, что этой способности я лишён от природы; как у Айхенбергера в стаде однажды родился телёнок с тремя ногами; и хотя телёнок храбро пытался ходить на трёх, но потом его всё же решили заколоть. Я думаю, если бы волшебная фея превратила меня в короля, мне могли бы надеть на голову корону и дать в руки скипетр, но я всё равно сидел бы на троне весь день и ждал подсказки придворных, что следует приказать. Может, я просто пожизненный неженка и из меня никогда не получится взрослый. А при этом есть люди, которые ещё в юности совершали очень взрослые поступки, например мальчик-мученик Юстус в монастырской церкви: он стал святым ещё в детстве, потому что не предал своего отца и был за это обезглавлен. Я уже старше, чем он был тогда, а до сих пор не знаю, что мне делать со своей жизнью.

Больше всего мне нравится рассказывать истории, но в этом ведь нет ничего особенного, зимой, когда мало другой работы, кроме как плести корзины, все что-нибудь рассказывают. Люди так спасаются от пустого времени и были бы рады, если бы каждый день в деревню приходила Чёртова Аннели. Но поскольку это невозможно, они рассказывают друг другу всё одно и то же, хотя все уже давно знают истории друг друга. У каждого есть только одна, и от частого повторения истории отшлифованы, как ступени у алтаря, где набожные женщины каждый день ползают на коленях. Ломаный, например, рассказывает про одного человека, который предпринял паломничество в Компостелу, чтобы вымолить исцеление для своей жены, она уже не вставала с соломенного тюфяка, и ему приходилось даже подтирать ей задницу. Три года спустя, когда она уже умерла, он вернулся с якобинским знаком на шляпе, и все люди его уважали за набожность. Но потом его опознал один странствующий торговец, и оказалось, что он вовсе не был в Компостеле, а всё это время провёл не так далеко от нашей долины, под новым именем и с новой женой. И ушёл он тогда не из набожности, а потому что больше не выдерживал роль сиделки. «И я очень хорошо это понимаю, – всякий раз говорит на этом месте Ломаный. – Жена, которая больше не может работать, это обуза хуже моих сломанных ног, если бы я мог исцелить их убегом, я бы убежал прямо сейчас». Только конец истории он рассказывает по-разному: то мужика изгоняют из деревни с позором, то исповедник велит ему во искупление греха действительно отправиться в паломничество, он пустился в дальний путь, но перед дверью якобинской капеллы его хватил удар. Я думаю, Ломаный сам не знал, как было на самом деле и было ли вообще; когда его спрашивали, в какой деревне это было, ответа он не знал. Старый Лауренц вечно рассказывает про своего прадеда и про могилу, которая всякий раз заново открывалась. Есть своя история и у Цюгера: про несчастный случай с Гени и как Цюгер отпилил ему ногу, но эту историю никто не хочет слушать, потому что сами всё видели и знают. Поэтому он подстерегает людей не из нашей деревни и потом не отпускает их, пока не заставит их дослушать. В историях, которые рассказывает дядя Алисий, главный герой, конечно, он сам – хоть битвы выигрывать, хоть предателей пытать. Только Рогенмозер способен всегда рассказать что-то новенькое, потому что спьяну ему мерещится всякое-разное, и он потом считает, что это было на самом деле. Но ведь и у других так же: самые безумные вещи становятся правдоподобными, если рассказывать о них достаточно часто.

Я думаю, если бы не было историй, люди умирали бы от скуки, как от болезни.

Что же я сам потом буду рассказывать, когда стану взрослым не наполовину, а полностью? Я себе положил выдумывать всегда новые истории, такие, каких раньше не было. Я уверен, что сочинять их – это удовольствие, но это, конечно, не то, чем можно заниматься всю жизнь. Несколько историй у меня уже есть, наполовину правдивых, наполовину придуманных. Например, история про ребёнка, который не был крещён и всё-таки попал на небо, или история о девочке, которая из своих волос пряла такие тонкие нити, что из них можно было шить платья для фей.

Всякий раз при мысли о Кэттерли я беру свою флейту и играю на ней одну мелодию. Я сам её придумал, и когда меня спрашивают, что это я играю, я говорю: «Это песня Вероники».

Пятидесятая глава, в которой в деревню прибывает высокий гость

То ли причина в золотой монете, вставленной ему в череп, то ли просто в том, что он слишком долго пробыл на войне, но у дяди Алисия, что называется, не все яйца в гнезде. И тут как гром среди ясного неба является к нему высокий, нет, высочайший гость, тот самый человек, которым он всегда восхищался, – и что делает наш Алисий? Он начинает с ним спорить, противоречит ему, наносит обиды и вообще задирает. Если бы у него после этого появилась ещё одна трещина в черепе, этому не стоило бы удивляться.

Началось всё с того, что утром прискакал в деревню из Заттеля верховой солдат с чёрно-жёлтыми ленточками на уздечке и стал спрашивать насчёт Алисия, но не по имени, имени-то он не знал, а говорил, что ищет человека, у которого встречаются солдаты, а уж это точно не Рогенмозер и не Придурок Верни. Поли сбегал и привёл Алисия, да так быстро, что тот даже ложку от утренней каши не отложил и держал её в руке. Вероятно, он думал, что в полку вспомнили о нём, самом лучшем вояке, и хотят снова призвать его на службу.

А там уже вся деревня собралась. Не знаю, по каким приметам люди каждый раз угадывают, что происходит нечто особенное, мне это представляется так, будто событие источает запах, перед которым не устоять, как перед запахом из супового чугунка, когда в нём варится хороший кусок мяса и мозговая кость.

Всадник даже не спешился, передал своё известие с седла. Слова он выговаривал протяжно, но его поняли хорошо. Высокородный господин граф, сказал он, сейчас объезжает с инспекцией области, вверенные ему как фогту имперских земель, его путь пролегает так, что в середине дня он будет ехать через эту деревню, и граф решил коротким визитом оказать честь своему верному сподвижнику, о чьём гостеприимстве ему докладывали камрады, возвращавшиеся с войны. Господин граф поэтому убедительно просит, чтобы ради него не хлопотали насчёт приёма, он прибудет лишь с маленькой свитой, не больше десяти человек. Всё это вестовой произнёс как выученное наизусть, возможно, он был кем-то вроде герольда и упражнялся в этом. Закончив, он не стал дожидаться ответа, а дважды ударил себя кулаком в грудь, я думаю, это такое солдатское приветствие, развернул коня и ускакал.

Поли, который и без того почитал Алисия, спросил прямо-таки благоговейно, откуда столь высокий господин может его знать, и Алисий ответил с таким пренебрежением, что было заметно: он чуть не лопается от гордости.

– Мы довольно долго воевали вместе, – сказал он. – Я и Вернер фон Хомберг.

«Не хлопотать насчёт приёма» он понял так, что учинил большие хлопоты. Он нанял батрачку Ломаного, чтобы навела чистоту в доме, и для хорошего аромата велел сжечь еловые ветки, Криенбюль должен был принести вина, и не ройшлинга, а лучшего, а с Айхенбергером Алисий договорился, что тот примет у себя и угостит низшую свиту и для высшей выделит пару куриц. Алисий замахнулся бы и на свинью, но на это уже не было времени. За кур и за всё остальное он потом рассчитается, это он пообещал, но для того, чтобы сдержать обещанное ко Дню всех святых, ему пришлось бы, пожалуй, выковыривать из черепа золотую монету. Старый Айхенбергер хорошо это понимал, но всё же сказал да, потому что подумал: никогда не помешает близко сойтись с важными людьми.

Мне дядя Алисий велел тоже быть на обеде и играть на флейте; дескать, у благородных господ так принято, чтобы во время еды играла музыка, а его гости должны увидеть, что и в деревне понимают в этом толк. Кроме того, фон Хомберг знаменит и как миннезингер, так что моя дуделка его непременно порадует. Поли очень ревновал, что ему не разрешили присутствовать, зато я всё увидел, в том числе и большой скандал в конце пира.

Дядя Алисий успел быстро сполоснуться в ручье, не знаю, как он это выдерживал, ведь ручей уже наполовину замёрз. Он бы и переоделся во что-нибудь другое, но одеждой его никто не ссудил; в деревне уже хорошо знали, что возвращать вещи он приучен так же мало, как и платить. Поли подстриг ему бороду и умастил её маслом, Алисий сказал, это он подсмотрел в Италии, там так делают лучшие люди.