Полубородый

Чем ближе мы подходили к Айнзидельну, тем больше видели огней, а когда подошли к Висельной горе, там горело уже столько факелов и сосновых лучин, что было светло почти как днём. С кузнецом Штоффелем все сердечно здоровались, даже те, кто его не знал; когда идёшь на битву, то радуешься каждому рослому и сильному, как он. Его диковинное оружие разглядывали с любопытством, как тогда на суде искусственную ногу. Штоффелю постоянно приходилось объяснять, что для чего предназначено: чем колоть, чем бить, чем рубить, а крюком, который напоминал мне резак, можно было стаскивать всадника с коня. Было видно, что люди не только впечатлены, но и завидуют; у кого-то были дубины и даже арбалеты, но у многих только пики, или даже молотильный цеп, или деревянные вилы, которые и оружием не назовёшь. Некоторые принесли мешки, а у одного за спиной была деревянная понята для тяжёлой поклажи. Я думаю, межевой спор интересовал большинство из них меньше, чем возможность чем-нибудь поживиться в монастыре.

Штоффель был так занят объяснением конструкции своего изобретения, что я смог оттесниться в тёмный уголок, как это делал, когда у Алисия были гости. Мне лучше всего, когда могу видеть, а сам не участвовать. Иногда я думаю, что я всюду посторонний, но, может, Полубородый и прав, и это просто часть взросления.

Собралось уже много мужчин, и подходили всё новые. Из нашей деревни я пока никого не увидел, а из других мне был знаком только один, лысый, который тогда хотел броситься на Поли с ножом. Тут вообще собралось много бывших солдат, они выделялись среди местных. Люди были взвинчены, ведь им предстояло нападать; они то перешёптывались, то говорили громче, чем надо.

В зависимости от того, как они держали факелы, некоторые мужчины были видны по пояс, или вообще освещалось только лицо, так что они больше походили на привидения, чем на людей. Я старался отойти от них подальше, в темноте наткнулся на столб и, когда поднял голову, а облака на миг разошлись, разглядел в лунном свете пыточное колесо, принадлежность этой Висельной горы. Я не видел, был ли на колесе человек или, вернее, чьи-то останки, но всё равно стало страшно и в голове закружились безумные мысли. Что, собственно, делает палач, когда вплетает преступника в колесо? Ломает ли он ему кости заранее на земле и потом тащит его по лестнице наверх? Или он спускает колесо вниз, ломает им приговорённому конечности, а потом снова закрепляет колесо с уже привязанным? Делает ли он это в одиночку или у него есть помощники?

Чем больше я об этом думал, тем хуже мне становилось. Ещё в детстве меня часто пугали собственные фантазии, я начинал плакать и не мог успокоиться. Тогда наша мать советовала мне быстро придумать красивую историю и тем самым вытеснить плохие мысли. Теперь, под этим колесом, я тоже попытался так сделать, но единственная история, пришедшая в голову, была не лучше действительности.

У чёрта, выдумывал я, была повозка со множеством колёс, и в ней он разъезжал по аду. Но в повозку вместо лошади впряжены бедные грешники, которые лжесвидетельствовали в суде, он погонял их кнутом. В каждое колесо, почему мне и пришла в голову эта история, был вплетён человек, судья, выносивший несправедливые приговоры или бравший взятки. Их сломанные кости вечно причиняли им боль, и они стонали, как могут стонать только бедные грешники. Для чёрта эти жалобы – лучшая музыка, да и смеялся он постоянно, потому что они и в аду не переставали уверять его в своей невиновности. И однажды, когда он так разъезжал, одно колесо повозки отвалилось, и чёрт выпал из неё головой вниз. Рога его воткнулись в землю, и подчёрткам пришлось вытаскивать его за ноги. Он страшно ругался и приказал закрепить колесо, но как только снова сел в повозку и тронулся с места, колесо опять отвалилось. На сей раз чёрт угодил в котёл с кипящим маслом. Вреда ему никакого не было, чёрту ведь всё мило, что связано с огнём, но он ехал к своей бабушке и по такому случаю надел лучший сюртук, и теперь весь сюртук был в масле. Подчёртки достали его из котла, он снова сел в повозку и замахнулся кнутом. В историях Аннели всегда всё повторяется трижды, поэтому колесо отвалилось в третий раз, и чёрт опять выпал. На сей раз он угодил на заострённый ствол дерева, такие деревья нужны и в аду, чтобы нанизывать на них распутных монахов. Верхушка втыкается им в зад, так я придумал, а потом выходит остриём из пупка, но у чёрта нет пупка, он ведь не был живорождённым, а был создан. Человек истёк бы кровью, но у чёрта в жилах течёт не кровь, а яд. Подчёртки сняли его с дерева, и тут он увидел, что его красивый сюртук теперь не только весь грязный, но и порвался, и это его чертовски разозлило. Он хотел виноватое во всём колесо утопить в озере из раскалённого льда, но тут вдруг услышал голос, который произнёс…

Дальше я не успел придумать, потому что получил такой толчок в спину, что чуть не упал. То был Алисий. Так он меня приветствовал. Он, мол, уже думал, я хочу отвертеться, но теперь-то он видит, что я как истинный швед от предвкушения битвы не выдержал и убежал вперёд всех.

Вместе с ним явился Поли со всем своим звеном, младший Айхенбергер соорудил знамя из лоскутов, Мочало нёс факел, а ещё они прихватили с собой Придурка Верни, чего я вообще не понял, ведь затевалось нападение. У него всего половинка разума, но он безобиднейший человек на свете; даже когда его дразнят, он только смеётся и не обижается.

У Поли был при себе лук, а у младшего Айхенбергера нож, которым его отец обычно разделывает туши; я думаю, этим самым ножом он тогда отрезал ногу Гени. И только Алисий явился безоружным, ему и не требуется, сказал он, какого-нибудь монаха он и голыми руками разорвёт на куски.

Скоро, пожалуй, начнётся.

Пятьдесят четвёртая глава, в которой доходит до жути

У них наверняка был план нападения, только у каждого свой. Одни хотели застать монахов спящими и собирались подкрасться к монастырю на цыпочках, но потом некоторые, не сговариваясь, просто побежали вперёд, сперва кто-то один, за ним и остальные, как будто боясь, что кто-нибудь утащит у них из-под носа их долю добычи. Дядя Алисий крикнул: «Assalto!» – и с радостью был бы первым, но многие были помоложе и порезвее его; кроме того, он, наученный войной, подкрепил свою храбрость водкой и держался на ногах не очень твёрдо. Поли со своим звеном, конечно, был быстрее и громче всех, он вперёд – и все за ним. Придурок Верни думал, что всё это игра, смеялся и хлопал в ладоши.

Несчастный случай произошёл уже в самом начале: мужчина с навозными вилами на плече оступился в полутьме, и бегущий за ним напоролся лицом на зубья; но, насколько я знаю, это оказалось единственное тяжёлое ранение, какое принёс домой один из швицерских.

Были они тихими или шумными, подкрадывались они неслышно или бежали, в конечном счёте не имело значения, перед воротами монастыря опять все оказались вместе. Ворота были заперты, и хотя нападавшие звонили в колокольчик у ворот так, что оборвали верёвку, никто им не открыл. Так что застать монахов врасплох во сне им не удалось бы, даже если бы они подкрались на цыпочках, это я мог бы сказать им и заранее. Для монастыря время было уже далеко не раннее, утреня миновала, и все монахи были на ногах. Кроме того, как выяснилось впоследствии, план нападавших не остался в тайне; сами виноваты, не удержали язык за зубами. Никто вроде ничего не говорил, но даже я знал о нападении; если все куры одновременно начнут кудахтать, даже самый глупый крестьянин заинтересуется, что же за яйцо там снесено. Может, в монастыре точно и не знали, что замышляют швицерские и на когда они это намечают, никто и не рассчитывал на такие дурные вещи, которые потом произошли, но полной неожиданностью для братии это нападение не стало. Поэтому князь-аббат и новый приор ещё два дня назад ускакали в Пфеффикон, там в крепкой башне им никто ничего не мог сделать.

Мужчины барабанили в ворота, некоторые напирали плечом, но дерево было с обеих сторон оковано железом, и поперечные балки изнутри представляли собой цельные древесные стволы. Единственным слабым местом была маленькая дверь, через которую можно было впустить кого-то, не отпирая ворота, и эту дверь кузнец Штоффель вышиб пинком. Перед тесным входом все давились и толкались, каждому хотелось быть первым, и их оружие и факелы этому мешали. Они напомнили мне, как господин капеллан однажды сказал в проповеди: «К покаянию люди ползут, а ко греху бегут бегом». Я видел, как один входя перекрестился, должно быть, машинально, не заметив, что он здесь делает. Странно, что можно испытывать благоговение перед монастырём, на который нападаешь.

В переднем дворе, откуда можно было попасть к разным постройкам, поначалу растерялись, не зная, куда направиться. Я уже боялся, как бы Штоффель не призвал меня показывать им дорогу, ведь именно для этого он и хотел, чтобы я пошёл с ним, но в возбуждении он про меня забыл, а я и рад. Люди побежали кто куда, как муравьи, когда разворошишь палкой муравейник, но внезапно, как будто получив приказ от невидимого командира, все ринулись влево, хотя, вероятно, никто не знал, почему именно в этом направлении. Полубородый как-то говорил, что дракон составлен из ядовитых змей, и, может, нападавшие и впрямь стали совокупным драконом и обрели хитрость единого чудовища.

Почему бы то ни было, но они прямиком двинулись к спальне, где заперлись монахи. Они бы, может, и пробежали мимо, но услышали, что внутри молятся. Штоффель уже поднял своё оружие как гигантский топор, но вышибать дверь ему не пришлось, она сама открылась, на пороге встал брат Зенобиус и сказал со своей дружелюбной улыбкой: «Dominus vobiscum [24] ». Но никто не ответил ему как полагается: «Et cum spiritu tuo [25] », а только отодвинули его в сторонку и вломились внутрь, столько людей сразу, что им не было места, хотя спальня довольно просторная. Сам я остался снаружи и только заглядывал через открытую дверь, потому что монахи ведь меня знают, и я боялся, что кто-нибудь из них меня спросит, почему я участвую в нападении. Кто-то приказал братии встать на колени, в один ряд, это выглядело, как будто они хотели прочитать утреннее хваление или молитвы первого часа, но они не пели, а дрожали от страха. Только брат Зенобиус закрыл глаза и молился. Вломившиеся обыскали спальню, нет ли там чем поживиться, но не нашли ничего стоящего, а я бы мог им об этом сказать с самого начала. Бенедиктинцу запрещено какое бы то ни было имущество, а у кого ничего нет, нечего и отнять. Некоторые прихватили книги, хотя не умели читать, другие загребли убогие постельные принадлежности, которые в самом деле не стоили ничего; позднее, наверное, стелили их на пол.

24

Господь с вами (лат.).

25

И со духом твоим (лат.).

Никто из монахов не защищался, хотя все они были из благородных семей, брат Рудольф, к примеру, из Вунненбергов, а брат Тюринг состоял в родстве с Аттингхаузенами. Эти аристократические монахи ещё в детстве наверняка учились обращаться с мечом, но, наверное, были неженками вроде меня, поэтому их и услали в монастырь. Младший Айхенбергер взмахнул своим кинжалом и крикнул, мол, надо их всех зарезать, но кто-то отнял у него оружие. Монахам связали руки, и они теперь были пленные.

Разом зазвонили все колокола в колокольне, и многие мужчины выбежали посмотреть, что там происходит. Монахи, прятавшиеся в колокольне, хотели звоном позвать на помощь, но никто не пришёл. Я считаю, этот звон они затеяли по глупости, без него бы их не обнаружили. Им надо было поступить как ежам, которые сворачиваются клубком и не двигаются, пока опасность не минует. Но когда боишься, затаиться, пожалуй, труднее всего.