Полубородый

Но я буду по ней скучать.

Теперь по порядку: Кэттерли никак не могла успокоиться от крика, и Полубородый сделал мне знак, чтобы я вышел и оставил с ней его и Штоффеля. Но внизу, в кузнице, мне всё было слышно. Кэттерли кричала, что видела чёрта, переодетого монахом, Штоффель мягко успокаивал её, и постепенно её крики превратились в плач, даже в детское хныканье, чего никак нельзя было ожидать от почти взрослой девушки, и потом Штоффель снова запел свою колыбельную: «Завтра будет всё прекрасно…» Я представлял себе, что он в это время обнял Кэттерли, и на сей раз она его не оттолкнула. Потом спустился Полубородый, взял свою корзину с мушмулой и просто высыпал плоды на пол, а корзину вручил мне и велел бежать к бабе-травнице и кое-что у неё попросить для него. Сейчас, сказал он, для Кэттерли важнее всего, чтобы она могла долго и крепко спать, и он знает одно средство, дома-то у него есть все составляющие для этого, но не здесь, в Эгери. А ему нужны семена мака, валериана, высушенная полынь, корень тысячелистника и клубень ириса. Мне было немного не по себе от такого поручения, хотя я уже не думал, как раньше, что баба-травница колдунья. Вместе с тем я был рад, что могу хоть что-то сделать для Кэттерли.

У бабы-травницы была скрюченная спина, потому что она всю свою жизнь провела в наклон, собирая травы, и из-за этого ростом она была даже меньше меня, и когда надо было поглядеть в глаза человеку, ей приходилось запрокидывать голову. Во рту у неё оставалось всего два зуба, слева и справа на нижней челюсти, и некоторые люди утверждали, что это не её собственные зубы, а эти два клыка она вырвала для себя у мёртвого дикого кабана. Но я в это не верю, тогда зубы были бы гораздо больше. Когда она с тобой говорит, в ней нет ничего страшного, надо только внимательно прислушиваться, потому что во рту без зубов слова тонут, и ещё она строгая, но ведь станешь строгой, если люди идут к тебе в любое время дня и ночи и чего-то от тебя хотят. Когда я принялся перечислять, что должен взять у неё, она меня перебила и сказала, что сама определяет, кому какие травы нужны, и что она видит по моему перечню, что речь идёт о бессоннице, но и бессонницы бывают разные, и для каждого рода надо делать разный состав, иначе может так случиться, что пациент хотя и уснёт, но больше не проснётся. Когда я сказал, что меня послал Полубородый, тогда она запела по-другому: мол, это умный человек и дал ей уже кое-какие полезные советы, которые хорошо себя показали. Но продолжала выпытывать, для кого травы и против какого недуга, и когда я ей всё рассказал, она ещё дала мне семян дикой моркови: дескать, Полубородый знает, как их применять. Из сундука, в котором она хранит свои снадобья, хлынул целый поток ароматов.

Когда я вернулся в кузницу, Полубородый уже зажёг свечи и выковыривал из мушмулы косточки, потому что от нетерпения ему надо было чем-то занять руки. Сверху доносилось пение Штоффеля, он пел всё ту же песню, он её повторил, должно быть, столько раз, сколько кающийся грешник повторяет «Меа culpa» [23] . Голос Кэттерли звучал не спокойнее, а лишь более измождённо. Полубородый варил снадобье – мне показалось, что целую вечность, и потом ещё пришлось ждать, когда оно остынет, но Кэттерли действительно уснула, а проснулась лишь на следующий день. Кузнец Штоффель ещё долго сидел подле её соломенного тюфяка, мы с Полубородым тоже не вернулись в деревню – Полубородый потому, что мог ещё понадобиться, а я – потому что тревожился за Кэттерли.

23

«Моя вина» (лат.).

Полубородый объяснил мне, что произошло, – по его мнению. Вернее, точно объяснить он не хотел, а всё говорил вокруг да около, но не такой я и маленький и уж видел, как кобель кусает сучку в загривок, если та не подпускает его вскочить на себя. Полубородый считает, что Кэттерли после мессы вовсе не заболталась с подружкой, хотя лучше бы она заболталась, тогда бы она не возвращалась домой одна; я ведь знаю ещё по нашим тайным походам в башню Хюсли, что она любит уединённые тропы, на которых никого не встретишь. Но кого-то она всё же встретила, вернее: её кто-то подстерегал. Это мог быть и не настоящий монах, говорит Полубородый, есть и множество бродяг, которые считают, что при виде хабита люди расщедриваются, а когда человек замышляет злое, он тем охотнее рядится в чужой облик, чтобы навести людей на ложный след. Мужчина с ней заговорил, может, спросил дорогу, может, попросил милостыню, а Кэттерли ведь у нас добрая девочка, готовая прийти на помощь. И о людях всегда думает только хорошее, или раньше думала, теперь не будет. Иногда, говорит Полубородый, достаточно одного дурного случая, чтобы вывернуть человека наизнанку, как перчатку, он это по себе знает. Тот путник, должно быть, схватил Кэттерли, она попыталась убежать, но что может девочка против взрослого мужика, когда у него только одна мысль и его не заботит её боль.

И хотя я не могу всё это представить в точности, но тот кобель, которого я тогда видел, загрыз бы сучку, если бы она продолжала сопротивляться.

– В какой-то момент, – сказал Полубородый, – Кэттерли была придавлена к земле, и мужик сделал с ней что хотел, такое случается, к сожалению, чаще, чем думаешь, а женщины и девушки от стыда умалчивают, и если потом у них в животе начинает расти что-то нежелательное – можно только надеяться, что у Кэттерли до этого не дойдёт, – всегда находится баба-травница, которая сварит противодействующий отвар из тисовой хвои, бальзамической пижмы или как раз семян дикой моркови. И если это не поможет, тогда одним новорождённым больше окажется в навозной куче.

«Или какой-нибудь приор прикажет его удушить», – подумал я.

– Если этот человек действительно был монахом, – сказал дальше Полубородый, – или хотя бы выглядел как монах, то твоя история про чёрта по случайности оказалась правильным рвотным средством, чтобы Кэттерли смогла изблевать из себя свою отраву. И ты не должен себя упрекать, а наоборот должен радоваться, что помог.

Мне бы ещё хотелось узнать, почему ноги Кэттерли были все в крови, но это он не захотел мне объяснить.

Поскольку его дочь наконец-то крепко спала, Штоффель смог к нам спуститься. Он тоже принялся очищать мушмулу от косточек, это выглядело очень странно – такие мелкие плоды в его больших руках. Некоторое время было слышно только чирканье ножа, потом Штоффель внезапно сказал:

– Я убью его. Я порешу всех монахов.

Он сказал это негромко, но от этого стало только страшнее, потому что не было сомнений: он задумал это серьёзно. А ведь он совсем безобидный человек, хотя многие его боятся из-за силы, но я всё равно мог вообразить, как он идёт по улице с ломом в руке и убивает каждого встреченного монаха. К моему удивлению, Полубородый его не отговаривал, а сказал:

– Я тебе помогу.

Но потом всё-таки добавил:

– Только если мы найдём того.

Больше они оба ничего не говорили, молча продолжали выковыривать косточки из мушмулы, но думали мы все трое одно и то же: если это действительно был не настоящий, а ряженый монах, как в истории Чёртовой Аннели, то опознать преступника может только Кэттерли. А заставлять её снова видеть его было бы для неё хуже всякого наказания, какое мог бы назначить негодяю суд.

Когда Кэттерли на следующее утро проснулась, она была уже гораздо спокойнее, чем накануне; глупо так говорить, потому что это невозможно, но мне показалось, что она за одну ночь стала взрослой. Даже голос её изменился, как будто она навсегда забыла, как смеяться. На вопрос, как она себя чувствует, Кэттерли не ответила, а сказала своему отцу, что, едва проснувшись, уже знала, что для неё будет правильным, и он не должен даже пытаться её отговаривать. Она хочет уйти в Швиц, причём прямо сегодня, сможет ли он её сопровождать или нет, ей всё равно. Мы думали, она хочет пойти в тамошнюю церковь помолиться святому Мартину, и это было бы разумно ввиду того, что с ней случилось, потому что Мартин в Трире исцелил девушку-калеку, которая не могла говорить. Но Кэттерли подразумевала совсем другое. Идти в Швиц она собиралась вовсе не в церковь святого Мартина, а ради нового тамошнего монастыря. Она приняла решение, сказала она своим изменившимся голосом, вступить там в орден «покаянных сестёр» Марии Магдалины с его строгими правилами и всю свою жизнь провести в покаянии, хотя грязь, что к ней прилипла, не отмыть никогда. Разумеется, отец пытался её отговорить: мол, монашеский орден Марии Магдалины создан для женщин, несущих на себе тяжёлые грехи, для падших женщин, которых любой мог купить за пару монет, а ведь она-то не потаскуха, а невинная жертва, которой не в чем раскаиваться, её место не за стенами монастыря, а при отце, который в ней нуждается и жить без неё не может. Но Кэттерли приняла решение, и не помогло даже то, что Штоффель заплакал. Таким я его даже представить себе не мог, но я его хорошо понимаю, потому что дочь была для него самым важным человеком, а теперь он её никогда не увидит, разве что сквозь решётку внутреннего двора монастыря. Но ведь, собственно, той прежней Кэттерли больше и не было, осталась только девушка, похожая на неё.

Собирать её в дорогу не пришлось, Кэттерли сказала, что никакие платья ей больше не нужны, её вполне устроит белый хабит, который она будет теперь носить пожизненно. Она поторапливала отца, будто боялась потерять лишний час вне монастыря. Я глядел им вслед, когда они уходили, и мне бросилось в глаза, что кузнец Штоффель стал меньше ростом, он сгорбился – почти как баба-травница.

Полубородый спросил меня, не взять ли нам с собой в деревню мушмулу, но я бы не смог её есть, ведь она предназначалась для Кэттерли. И мы тогда бросили плоды в горн, и поднялся странный запах: пахло чем-то очень хорошим и наполовину сгоревшим.

Сорок девятая глава, в которой Себи размышляет

Раньше мне никогда не бывало скучно. Наша мать или Гени говорили, что я должен делать – на поле или в загоне у козы, идти ли по ягоды или собирать еловые шишки для печи. Если же не оказывалось работы, хотя такое случалось нечасто, мы пускали по ручью наперегонки куски древесной коры или устраивали в лесу испытания на силу или храбрость, и дни всегда казались нам, мальчишкам, слишком короткими. В монастыре потом мной распоряжался брат Финтан, и хотя я его ненавидел, но всегда знал, что делать: пасти ли свиней или пропалывать грядки, а когда звонил колокол, следовало идти на молитву: утреня, хвалы, молитвы первого часа, третьего часа, потом шестой час, девятый, потом вечерня, едва заканчивалась одна молитва, как почти тут же начиналась следующая. Сам ли ты выбрал монастырскую жизнь или тебе её навязали, но мир там упорядочен и твоё место в нём строго определено. В Эгери, когда я был учеником кузнеца Штоффеля, у меня к вечеру болели все кости, но я знал, отчего и почему, и из этого даже что-то получалось. Я и сегодня горд, что Полубородый использует кочергу, которую я выковал сам, пусть это и не шедевр. Даже в том, что мне приказывал дядя Алисий, когда хотел сделать из меня солдата – спать на голом полу или нырять в ледяную воду, – был свой порядок, хотя я иной раз и думал, что он немного тронутый, возможно, из-за золотой монеты у него в черепе, о которую у него спотыкаются мысли. Сколько я себя помню, мне всегда приходилось делать что приказано, нравится мне это или нет, и лишь теперь я замечаю, что послушание даёт человеку опору. С тех пор как некого стало слушаться, мне кажется, что я должен идти куда-то с закрытыми глазами, в какое-то определённое место, но никто не подскажет, в какую сторону двигаться. Наша мать умерла, Гени теперь приходит только в гости, Кэттерли в монастыре. Конечно, играть с ней по вечерам в шахматы или расчёсывать ей волосы – это была не работа, а радость, но даже это упорядочивало день. Теперь единственный, кому от меня что-то иногда требуется, это старый Лауренц, но люди не так уж часто умирают. Алисий, который всегда заявлял, что я у него любимый племянник, увидел, что для войны я не гожусь, и потерял ко мне всякий интерес; если не играть в солдатики, то он не знает больше, что со мной делать. Правда, мне часто приходилось его избегать, а то и прятаться от него, но это тоже было своего рода занятие. Когда Матерь Божья бежала с младенцем Иисусом в Египет, ей приходилось терпеть и страх, и голод, только скучно ей уж точно не было. Даже от Поли я бы сейчас готов был получать приказы, но ему сейчас не до меня; теперь, когда нет Гени, который мог бы ему что-то запретить, он снова затевает секретные дела со своим звеном и целый день придумывает новые указания и новых врагов. Полубородому тоже не приходит в голову мной повелевать. Я как-то спросил у него, нельзя ли мне стать его учеником. Чтобы научиться врачеванию. Я бы для платы за обучение выкопал свой кошель из могилы Голодной Кати, но Полубородый сказал: «Не надо учиться ремеслу, при котором ты будешь помогать людям. В итоге переживёшь сплошные разочарования». А ведь у него у самого такое ремесло. Временами я его вообще не понимаю, и тем не менее: если бы можно было выбирать себе отца из всех людей на свете, как аббат в трапезной может вылавливать из котла лучший кусок мяса, – мне бы не пришлось долго раздумывать.

Я спросил у Полубородого, почему так получается, что я в последнее время не знаю, что мне делать, и он ответил, что это связано со взрослением. Ведь мне уже скоро четырнадцать, я уже не мальчик, но пока ещё и не мужчина, и в такое промежуточное время люди часто не могут разобраться ни с миром, ни с самими собой. Что, мол, взросление не происходит само собой, это тебе не щека, которая сегодня ещё гладкая, как попка младенца, а завтра из неё уже пробивается борода. И что я должен это представить себе как болезнь, когда требуется время на выздоровление; это как оспа или корь, с той лишь разницей, что от взросления ещё никто не умер, насколько ему известно.