Полубородый

– Иногда я рассказываю ей какую-нибудь историю.

– А вот это хорошая идея, – сказал Полубородый. – Иди наверх, сядь рядом и что-нибудь ей рассказывай. Если она тебя не будет слушать, а она не будет тебя слушать, по крайней мере поначалу, то просто начинай ту же историю с начала. И говори тихо, как с маленьким ребёнком, которого хочешь усыпить.

Штоффелю эта идея не понравилась, но протестовал он совсем слабо. Я бы предпочёл, чтобы он возражал громогласно; когда такой человек, как кузнец Штоффель, становится слабым, это внушает страх.

– А какую историю? – спросил я.

– Выбери такую, в которой не происходит ничего плохого, безобидную, весёлую, вспомни такую, ты же часто слушал Чёртову Аннели.

А я замечал, что в историях, которые рассказывает Аннели, почти всегда происходит что-то плохое, даже в тех, что хорошо кончаются. И даже если в итоге никто не лежит на дне долины, растерзанный на куски, или не кипит в аду в собственной крови, в начале всё равно происходят ужасные вещи, и чем они страшнее, тем больше нравятся слушателям. Когда господин капеллан рассказывает о каком-нибудь мученике, то же самое: хотя он в конце и святой, но перед этим обезглавлен, или весь утыкан стрелами, или брошен на съедение львам. Я думаю, если бы людям не нравилось слушать про все эти ужасы, Чёртова Аннели рассказывала бы одни милые истории, в которых на краю радуги всегда стоит горшок с золотом. А про что бы тогда рассказывал господин капеллан, я даже не представляю.

В конце концов мне вспомнилась одна история Аннели, в которой не происходит ничего жестокого, а всё просто весело. Я ещё хорошо помню, как слушатели тогда смеялись. «Если бы мне удалось рассмешить Кэттерли, – подумал я, – то Полубородый был бы мной доволен».

Я боялся сделать что-нибудь не так, и сердце у меня колотилось, но я старался, чтобы по мне этого не было заметно. На лестнице я нарочно громко топал, чтобы Кэттерли знала, что кто-то идёт, и не испугалась. Она всё ещё стояла, вжавшись в угол, как это описал Полубородый, но хотя бы не вздрогнула и не убежала. Я сказал:

– Здравствуй, Кэттерли, – но она этого не услышала или не захотела услышать. Когда мы с ней играем в шахматы, мы сидим у оконца, потому что там светлее всего, но я не хотел подходить к ней слишком близко и предпочёл сесть на табурет на другой стороне. Комната была не очень светлой; когда на улице пасмурнело, не помогал и свиной пузырь в окошке.

– Хочешь, расскажу тебе историю? – спросил я, не потому, что ждал от неё ответа, а потому что я всегда это говорил перед тем, как начать, и Полубородый же сказал, что всё должно быть как обычно. Ответа я не получил, поэтому просто сделал так, будто Кэттерли сказала да.

Это весёлая история, действительно, хотя в ней и появляется чёрт, и мне не составило бы труда рассказать её не один раз. Но я даже в первый раз не дошёл до конца, а почему это было так, до сих пор не могу себе объяснить. Но как-то мой рассказ на неё подействовал, хотя и не так, как рассчитывал Полубородый.

И вот эта история:

«Было время, когда чёрт перепробовал всё, что хотел, но так и не добился успеха. Уже целый год он не мог заполучить для ада ни одной новой души, а чёрту необходимы свежие души, как жаждущему необходима вода…»

Когда я слушал эту историю тогда у старого Айхенбергера, кто-то на этом месте выкрикнул: «Или как Аннели необходима полная миска!», и люди засмеялись в первый раз.

«Все планы у чёрта срывались по причине того, что люди к этому времени уже очень хорошо его знали и ещё издали замечали, когда он пытался к ним подобраться. Всякий раз, когда это с ним случалось, он от ярости кусал себя за хвост, а поскольку у чёрта очень острые зубы, он поневоле всякий раз вопил как резаный…»

В этом месте слушатели засмеялись второй раз.

«В конце концов чёрт пожаловался своей бабушке, старой летучей мыши, на свою беду, и она дала ему умный совет. „Ты так гордишься своим чертовским видом, – сказала она. – Я уже не раз видела, как ты любовался своим отражением в расплавленном свинце, используя его как зеркало, а ведь свинец предназначен для того, чтобы мучить бедных грешников. А люди хотя и глупы, но всё же не настолько, и они уже знают, что у тебя козлиные копыта и что ты воняешь серой, и когда ты к ним приближаешься, они осеняют себя крестным знамением, опрыскиваются святой водой или делают другие омерзительные вещи“. Чёрт не привык, чтобы его критиковали, но к своей бабушке он питал уважение. „Ну что поделаешь, – сказал он. – Я не так уродлив, как ангел, и от меня не воняет ладаном“. Чёртова бабушка взмахнула своими перепончатыми крыльями и сказала: „Порой мне кажется, что ты на самом деле не только самый злой из всех злых, а ещё и самый глупый из всех глупых. Когда ты пойдёшь к человеку, тебе надо преобразиться, так же, как ты тогда в раю принял вид змея, чтобы соблазнить Еву“. Чёрту пришлось долго чесаться, потому что при одном только воспоминании о рае у него начинался зуд по всему телу. Но он должен был признать, что его бабушка дала ему хороший совет.

Ещё в тот же день он восседал на кусте в образе прекраснейшей розы, какая только бывает на свете. „Когда девица увидит этот цветок, – так он рассуждал, – она сорвёт меня и унесёт в свои покои, а когда потом она заснёт, мне не составит труда наполнить её сны греховными мыслями“. Но после истории с Евой он больше не упражнялся в маскировке, и когда действительно на дорожке появилась девица, она не сорвала цветок, а заткнула нос и убежала прочь. Ведь о вони чёрт совсем не подумал, и роза при всей её красоте смердела так, будто десять тысяч свиней наелись тухлых яиц и потом нагадили на розовый куст. Когда чёрт это уразумел, он вернулся в свой истинный облик и с такой яростью укусил себя за хвост, как ещё никогда не кусал».

Но это ведь действительно весёлая история, и я не могу понять, почему Кэттерли так на неё реагировала. По крайней мере, до этого она не издала ни звука, и когда я продолжал рассказывать, она не пошевелилась, и не знаю, слушала она меня или нет.

А дальше история развивалась так:

«На следующий день чёрт сделал ещё одну попытку, на сей раз вместо цветка он превратился в животное. Он хотел стать маленьким милым котёнком, каких любят все люди. Теперь он продумал и правильный запах, но тем не менее… как только человек на него глянул – тут же с криком убежал прочь. Только после того, как это случилось уже несколько раз, чёрт заметил, что снова сделал ошибку: он забыл спрятать свои чёртовы рога, а котёнок с рогами вызывает не умиление, а страх. И он опять укусил себя за хвост так, что бабушке пришлось этот хвост заново пришивать…»

Я до сих пор помню, как люди смеялись тогда у Айхенбергера. Ломаный даже упал с лавки и не мог сам встать из-за своих сломанных ног, ему помогали.

«На третий день, – так продолжался рассказ, – чёрт решит замаскироваться под человека. Людей он знал лучше всего и поэтому, подумал он, ошибок не должно быть. Он должен стать тем, кому все доверяют, поэтому чёрт нацепил на себя безобидную личину, наколдовал себе на тело монашеский хабит и вышел на улицу. И когда приблизилась девица…»

В тот раз, когда эту историю рассказывала Аннели, дальше было так, что чёрт снова допустил ошибку: хвост, который его бабушка только что ему снова пришила, свисал у него сзади из-под хабита, и опять из его чертовских планов ничего не вышло. Но до этой части истории я не дошёл, потому что Кэттерли вдруг вскрикнула, задрожала всем телом, как человек, у которого падучая болезнь, а потом и действительно упала на пол и продолжала кричать, но теперь уже словами.

– Это был чёрт! – кричала она. – Монах был чёрт!

Прибежали Штоффель и Полубородый и пытались её успокоить, но она не могла успокоиться, продолжала кричать, отбиваться руками и сучить ногами. При этом её юбка задралась, и я увидел, что бёдра у неё перепачканы кровью, сильно перепачканы кровью.

Сорок восьмая глава, в которой Кэттерли уходит в монастырь

Теперь-то я знаю, какая была связь, но поначалу вообще не мог объяснить, почему Кэттерли вдруг заговорила. Первой мыслью у меня было, что это имеет какое-то отношение к моей истории, да это и имело к ней отношение, потому что там речь шла о монахе, и Полубородый тоже так считал. Я думаю, Кэттерли теперь будет всю жизнь испытывать страх перед любым человеком, который носит хабит; хорошо, что там, где она сейчас, она никого такого не встретит.