Полубородый

На крутом спуске Гени со своей искусственной ногой продвигался плохо, и нам с ним понадобилось больше времени на дорогу, чем всем остальным. Но даже если бы мы могли бежать или лететь, это бы ничего не изменило; то, чего не должно было случиться, случилось, а вернуть мёртвых к жизни мы не могли, это могут только самые святые из святых.

– Это я виноват, – то и дело повторял Гени, хотя случившееся уж действительно было не его виной, а виной дяди Алисия. Но я никак не мог его успокоить.

Когда дела действительно плохи, всегда требуется какое-то время, чтобы пережитое попало к тебе внутрь; оно всё громче стучится в дверь, а ты всё не хочешь его впускать. Но оно сильнее любой двери, и в какой-то момент ты уже не можешь его удержать, и тогда ужас настигает тебя тем больнее.

«И пал он на шею брату своему и плакал», – читал нам когда-то вслух господин капеллан, но такое пришло только позднее. А поначалу я очень долго не мог плакать, хотя дело было действительно хоть плачь. В тот день я увидел такое, чего вообще никогда не бывает. Не может быть.

Я был готов к тому, что окажется много мёртвых. Что могут мне сделать мёртвые, думал я, в конце концов, я достаточно долго работал на старого Лауренца. Единственное, что не доходило до моего сознания и что настигло меня как пинок в живот, – почти все были голые. Обнажённый труп – я не могу объяснить, почему мне так кажется – более мёртвый, чем одетый. Такое ощущение было не у меня одного, его разделяют все люди, иначе мёртвых при погребении не заворачивали бы в саван или не заказывали бы для них дорогие гробы. Здесь об этом никто не подумал. Заслуженные вояки, как сказал однажды дядя Алисий, ничего не делают вполсилы и вполдела. Теперь я знаю, что они верны этому правилу и когда грабят трупы. Их нацеленность на дорогостоящую одежду и обувь ещё можно понять, но даже с простого солдата они сняли последнюю тряпку, никогда ведь не знаешь, не спрятан ли под ней кошель с последним заработком. И одежда – ещё не всё, что они отняли у своих жертв. Это было ещё далеко не всё. Говорят, что в смерти все люди одинаковы, но разница есть, и сегодня я это узнал. Я узнал, что по трупу видно, кто в жизни был богатым, а кто бедным. Если у трупа отрублен палец или несколько пальцев, значит, он носил золотые кольца, а у грабителей не было времени стягивать эти кольца с мертвеца.

Я хотел прочитать над ними поминальную молитву, «Proficiscere anima Christiana de hoc mundo», но мне как будто кто-то зажал рот, и слова не могли из меня выйти. Если небо допускает подобное, к кому же тогда обращать эту молитву? Я видел такое, что, если бы это нарисовать на картине, люди бы осеняли себя крестным знамением перед ней.

Так из-под лошади, которая в падении раздавила своего всадника, торчала поднятая вверх рука в кожаной перчатке, как будто всадник всё ещё хотел от чего-то защититься, хотя давно уже всё потерял. На перчатке сидел сокол и вертел головой. Тогда я снял с его глаз колпачок, и птица улетела. Я смотрел ей вслед, пока её было видно. Она сделала над нами пару кругов, потом её отнесло ветром. Маленький птичий чепчик я взял себе, чтобы всю остальную жизнь помнить увиденное сегодня. Хотя и без колпачка мне этого не забыть никогда.

Второй раз в жизни мне было так, как тогда в монастырской церкви Айнзидельна: всегда, когда думаешь, что хуже быть уже не может, происходит ещё худшее. Так мне показалось, что я увидел солдата, который когда-то подарил мне флейту, но я не мог быть окончательно уверенным, потому что всё лицо у него залила кровь. И я не смог выполнить своё обещание и что-нибудь ему сыграть.

А хуже всего было вот что.

У одного убитого, а он лежал на боку, был разбит череп, и лицо нельзя было разглядеть. Тем не менее он показался мне знакомым, и я осторожно перевернул тело. Вторая его половина была сверху донизу покрыта чёрными шрамами; когда я это увидел, у меня наконец пробились наружу слёзы. Я не мог себе объяснить, как Полубородый очутился среди жертв, но Поли мне потом объяснил. Он видел всё это своими глазами вблизи, потому что сидел на дереве, чтобы заметить приближение процессии издали и подать сигнал. Полубородый, по его словам, никак не мог дождаться, а как только заслышал крик сыча, выскочил из-за куста, ещё раньше всех других. Занеся над головой полубарду, он бросился вперёд и в своём нетерпении добежал до всадников слишком рано, как раз в тот миг, когда лавина обрушилась с края обрыва, и бревном разнесло ему голову.

То, что кто-то из нетерпения ринулся в бой раньше времени, Поли мог понять, но для Полубородого в этом было и нечто другое. Поли показалось, что Полубородый окончательно лишился рассудка, тронутым-то он был и раньше. На бегу Полубородый снова и снова выкрикивал одно и то же слово, которое не имело вообще никакого смысла, из-за шума Поли не мог его толком расслышать, но это звучало так, будто он звал какого-то пекаря, снова и снова: «Пекарь! Пекарь! Пекарь!» И не знаю ли я этому объяснения, ведь я же хорошо был знаком с Полубородым?

Я не сказал Поли, но я уверен, что Полубородый выкрикивал не «пекаря», а нечто другое. «Ребекка! Ребекка!» – вот что он кричал.

Полубородый был моим другом, хотя сам он твёрдо положил себе никогда больше не иметь никаких друзей, потому что всегда приходится их только терять. Я хотел его похоронить и приложил бы для этого больше старания, чем для любой другой могилы: ровные края и обрамление из камней, уж их здесь было с избытком. Но мне не разрешили сослужить ему эту последнюю службу, потому что Алисий приказал утопить все трупы в болоте на топком берегу озера. Приказывая это, он снова ухмыльнулся и добавил: «Мы же в конце концов приличные люди, и никто не сможет нас упрекнуть, что мы загородили трупами дорогу невинным путникам». Молодёжь из лагеря готовно засмеялась, как будто никто на свете не говорил ничего более весёлого. И, кажется, им совсем не мешало, что всю работу пришлось проделывать им одним, тогда как старые солдаты и пальцем не пошевелили: они были слишком заняты делёжкой награбленного. Молодёжь по двое брали трупы за ноги и за руки и несли к озеру. При этом они выкрикивали «раз-два-взяли», и мне это казалось самым жутким в тот жуткий день, ведь такое кричат, когда телега увязла в грязи и нужно сообща вытащить её на твёрдую почву. Они кричали это, раскачивая труп перед тем, как швырнуть его подальше в болото, где он, плюхнувшись, медленно уходил на дно.

Утонули все.

Убитых лошадей не так-то просто было убрать с дороги, их приходилось сперва разрубать на части. Это была единственная работа, в которой участвовал и Алисий; было заметно, что ему доставляет удовольствие снова и снова вонзать свою полубарду в тело. После этого он был в крови с головы до ног. Может, это служило ему возмещением того, что он на секунду запоздал с приказом об убийстве.

Потом пошёл снег, и хотя уже стоял ноябрь, но было ещё не холодно, и снег быстро превратился в дождь. Мне показалось, что и дождь тоже входил в планы Алисия, чтобы отмыть дорогу. Кто по ней пойдёт, не заметит ничего особенного, разве что подивится брёвнам и камням на обочине.

Вечером, и это был последний приказ, отданный Алисием, должно было состояться большое празднество в доме Айхенбергера, ведь такую победу следовало отметить. Он действительно назвал это «победой», хотя на самом деле это было нечто совсем другое. Мы с Гени, разумеется, тоже должны были участвовать, он это передал нам через Поли, но потребовать этого от нас он не мог. После всего, что мы пережили, он действительно не мог от нас этого потребовать.

Последняя глава, в которой Себи рассказывает ещё одну историю

Но нам всё-таки пришлось пойти. Алисий послал за нами четверых из своей банды, и они заставили нас явиться, причём Аннели тоже должна была хромать с нами туда. Гени они сказали: «Если не хочешь идти, мы можем тебя и отнести», это была угроза, не требующая объяснений, и он тоже проделал с нами этот путь вниз, в деревню при свете их факелов. Кажется, теперь так и будет: если Алисий что-то приказывает, это должно быть исполнено.

Празднование устроили во дворе, даже в большом доме Айхенбергера не хватило бы места для всех. У колодца развели большой костёр; хотя ночь была холодной, никто не мёрз. Все пили сколько хотели, даже мальчишки. Должно быть, они рано начали; к нашему приходу многие уже блевали. Вино выставил Криенбюль, считалось, что от восхищения великой победой. Но я не верю. Судя по выражению его лица, эта добровольность была принудительной.

Для Алисия подельники соорудили из соломенных тюфяков трон, покрытый красно-жёлтой попоной, которую я видел под седлом одного из богатых всадников. Турнирный шлем герцога дядя водрузил себе на голову, но это выглядело не аристократично, а смешно, потому что перья на шлеме сломались и поникли, а львиная голова отвалилась; кроме того, шлем был ему велик, и приходилось его то и дело поправлять. Когда мы пришли, Алисий вытянул руку таким величественным жестом, как будто он был князь-аббат, и мы должны были поцеловать его кольцо. Он был ещё не настолько пьян, чтобы не понимать, что делает, но это полупьяное состояние у него было ещё опаснее; я знал это со времён долгих ночей с его камрадами. В таком состоянии он не терпит ни малейших возражений и сразу впадает в ярость, а она может иметь тяжёлые последствия. Нас с Гени он усадил поблизости от себя; людей, что уже устроились было на этих местах, Алисий просто согнал. Мне он поручил всё запоминать, такой пир непременно должен найти отражение в моём будущем сказании, люди должны знать, что настоящие швицеры понимают толк не только в битвах, но и в пирах. А Гени он заявил: