Полубородый

Я не хотел, чтобы Гени был мёртв. Лучше уж мне самому быть мёртвым.

Аннели только и могла сообщить, что Гени ушёл вскоре после меня, он не сказал куда. Если на него напали по дороге и отстегнули ему ногу, это мог сделать только кто-то чужой, сказала она; в деревне его все любят, а кроме того, знают, что он дружен с правителем, а с тем никто не хочет враждовать. Но мне-то всё равно, был ли это чужой или сам чёрт, напасть на такого человека, как Гени, это подлость, а отстегнуть у него ногу – ещё большая подлость, потому что без неё он беспомощен, он ведь даже костыли не прихватил с собой из Швица.

Я положил ногу на соломенный тюфяк Гени и снова побежал в деревню. Я хотел попросить Поли, чтобы он со своим звеном пустился на розыски брата, но Поли я нигде не нашёл. У Айхенбергера, где он часто обретается, никого не было дома, и Полубородого тоже дома не было. И тогда я побежал к Ломаному; из-за своих сломанных ног он чаще всего сидит на лавке перед домом и потому всегда знает всё, что происходит в деревне. Но он ничем не смог помочь: ничего, дескать, не видел и не слышал, день прошёл впустую, все люди ушли на ярмарку в Эгери. Потом он непременно хотел рассказать историю, которую он всегда рассказывает, о паломнической поездке в Компостелу; пришлось прямо-таки вырываться у него из рук.

Единственный, кого я ещё встретил, был Кари Рогенмозер. Ему не пришлось даже специально идти в Эгери, чтобы напиться, с этим он управился и в своей деревне, и когда я спросил у него про Гени, он тут же рассказал одну из своих диких историй. Он уверял, будто видел, как Гени парил в воздухе, пролетал мимо над кустарником, это наверняка было связано с каким-то колдовством. Но Гени не чародей, он мой брат, и я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.

Пресвятая Матерь Божия, сделай так, чтобы он был жив.

Семьдесят седьмая глава, в которой Себи испытывает потрясения

Ave Maria, gratia plena,

Dominus tecum.

Benedicta tu in mulieribus [45] .

Гени не умер. Ему плохо, но он жив. Поли говорит, за это я должен благодарить его, но я не испытываю к нему благодарности, а если бы мог, я бы поставил его голыми коленями на кучу колючек или заставил бы каяться каким-то другим способом. Он хотя и воспрепятствовал самому худшему, но всё остальное допустил, ещё и гордится этим. Он считает себя большим командиром, а на самом деле его лишь используют, как натасканную охотничью собаку натравливают на зайца: если она его догонит, её потреплют по голове или почешут ей за ухом, но жареную зайчатину будет есть охотник, а собака пусть радуется, если ей бросят обглоданную кость.

45

Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою. Благословенна Ты между женами (лат.).

Если бы это зависело от Поли, я бы искал Гени ещё долго, а через несколько дней он бы мне милостиво выдал, что всё это время его брат находился при нём. То, что я чуть не умер от тревоги, ему безразлично; пожалуй, об этом он даже не подумал, как он в драке никогда не думает, не сломает ли он часом противнику кости или не выбьет ли ему глаз; потом пожалеет, но это уже никому не поможет. Я никогда ему не прощу, никогда, никогда, никогда того, что он сделал Гени, своему родному брату, который даже защититься не мог. Если наша мать видела это с небес, то плачет, наверное, до сих пор.

Но Гени жив. Всё остальное второстепенно.

Я искал его повсюду, побывал в каждом уголке, куда он мог забиться, но нигде не обнаружил ни малейшего его следа. В отчаянии я второй раз постучался к Айхенбергеру, и на сей раз мне открыл дверь Большой Бальц. Он никогда не ходит на ярмарку с остальными батраками, он ничего не покупает, это в деревне все знают, даже на святого Мартина, когда батраки получают плату за весь год. Говорят, он экономит каждый грош, чтобы когда-нибудь потом завести собственное хозяйство, но все сходятся на том, что это тщетная мечта, потому что, несмотря на все его мускулы, ему не найти женщину, которая выйдет за него, деньги там или не деньги, для этого надо иметь что-нибудь и в голове, а не только в кошеле.

Всё это время Большой Бальц был в усадьбе, но не слышал меня, потому что чистил хлев от навоза. В поиске Поли он не мог мне помочь или только уверял в этом, а на самом деле то была неправда. Он сказал, что не знает, где мой брат, ведь тот не постоянно живёт у них, а только ночует иногда, а в остальное время ночует ещё где-нибудь, как цыган. А теперь я должен его извинить, у него ещё много работы, с которой он должен управиться до того, как все вернутся с ярмарки. Говоря всё это, он мялся и старательно избегал смотреть мне в глаза, так что я быстро понял: он знает, но ему не велено говорить. Это верно, недаром Полубородый как-то говорил: Бальц мог бы при желании поднять корову, но это не значит, что он сильный: он делает что ему прикажут, а за каждую ошибку получает наказание, так было ещё при старом Айхенбергере, так же остаётся и при младшем. При этом он добродушный человек и был бы рад мне помочь, но он боится сделать что-нибудь не так, и этот страх для него важнее всего остального. Пока я рассказывал ему, что Гени бесследно исчез и что ему отстегнули ногу и бросили её в кусты, у Большого Бальца ни разу не возникло желания выдать мне правду, он только повторял, что мне надо дождаться Айхенбергера, лишь у того можно что-то узнать. Но Айхенбергер так и не вернулся из Эгери.

Я так долго метался в поисках, что уже стемнело, когда я вернулся на Голодное подворье. К вечеру небо затянуло тучами, и ночь была такая тёмная, что казалось, будто весь окружающий мир исчез, Господь Бог наконец пресытился им и просто отменил его, уж не знаю как. Я с трудом нащупывал дорожку, ведущую вверх по склону. В этот день я уже ничего больше не мог сделать для Гени, и я попытался заснуть, но получалось плохо, потому что я тут же видел его во сне, то с двумя ногами, то с одной, и всякий раз он умолял помочь ему и спасти его. И во сне я продолжал его искать, в неведомых местах, один раз в лесу, где мимо деревьев не пройдёшь, они двигаются и постоянно преграждают путь; а один раз в церкви, где изображения святых смеялись надо мной, когда я двигался в неверном направлении; но верного направления не было нигде.

Как только рассвело, я снова был внизу, в деревне. К тому времени с ярмарки уже вернулись все, только никто не слышал или не видел ничего, связанного с Гени, и я оставался в полной неизвестности. У меня не было определённого плана, как его искать, я просто бегал туда и сюда, как слепая курица. Когда чего-то боишься, в голове носятся одни и те же мысли, и всякий раз думаешь, что найдёшь ответ там, где уже трижды не находил его. Поли за всё это время никак не проявился, и Айхенбергер и остальные из их звена так и не вернулись, а между тем был уже полдень и невозможно было предположить, что они всё ещё задерживаются в Эгери. Снова и снова я теребил Большого Бальца, даже предлагал ему мой динарий, если он наконец расскажет всё, что знает. Он продолжал утверждать, что ничего не знает и не может мне помочь, но явственно видно было, что ему всё труднее давались эти отговорки. И в какой-то момент у меня внутри что-то порвалось, не могу это объяснить, просто из отчаяния я весь налился кровью ярости и набросился на Бальца. Он так опешил, что даже не защищался; я бил его, и он это сносил, как будто Айхенбергер и это ему приказал. Наконец он меня всё-таки отстранил, очень осторожно; из-за своей избыточной силы он привык бережно обращаться с людьми, чтобы не изувечить их невзначай.

– Мне нельзя, – сказал он. – Мне нельзя, мне нельзя.

– А если я скажу Айхенбергеру, что узнал не от тебя, а от кого-то другого?

Можно было прямо-таки видеть по его лицу, как эта идея очень медленно до него доходит, я так и представлял себе, что у него в голове всё заросло мускулами, поэтому для соображения там почти не оставалось места.

– А от кого тогда узнал? – спросил он наконец.

Этот вопрос показался мне таким дурацким, что я ответил:

– От Святого Духа!

Это был, конечно, самый ошибочный ответ, какой я только мог дать, но, как потом оказалось, и самый верный, потому что Большой Бальц не рассвирепел, а задумался, потом кивнул и сказал:

– Это хорошо. Святому Духу он ничего не сможет сделать.

Так я и узнал, куда подевался Поли и все остальные. Большой Бальц говорил шёпотом и при этом пугливо озирался, как будто Айхенбергер в любую секунду мог выскочить из-за угла.

– Они собираются на Главном озере, – сказал он.

Главное озеро я хорошо знал, по крайней мере, знал, что там и знать-то нечего, кроме одного-единственного трухлявого дома на самом берегу. Люди, которые в том доме когда-то жили, заболели и умерли, и всё из-за гнилого воздуха, говорят, потому что берега там топкие, болотистые. Больше одного дома там и не поместилось бы, даже дорога там узкая, теснится между водой и склоном горы Моргартен. Только вчера я там проходил, даже дважды: в первый раз – когда шёл в Эгери, а потом – когда обратно. Я даже вообразить не мог, как можно назначить местом сбора Главное озеро, но я, конечно, без промедления кинулся туда, бежать было нетрудно, дорога туда шла под уклон. Кроме того, у меня снова появилась надежда, и это придало дополнительных сил. Когда Поли узнает, что произошло, думал я, он мне поможет, и вместе мы отыщем Гени.