Полубородый

Должно быть, это и видел Рогенмозер, за кустами ему не видно было других людей, только Гени, и он спьяну заключил, что Гени летит по воздуху.

– Но почему? – спросил я. – Для чего им надо было это сделать с тобой?

– Потому что я отрёкся. – Его голос стал таким печальным, каким бывает у людей, потерявших последнюю надежду. – Потому что мы все сдались в нашей смехотворной попытке кончить дело миром. Всё, что со мной случилось, я заслужил и могу во всём винить только самого себя. Единственное, чего мне жаль, что они теперь и тебя втянули в это дело. Где они на тебя напали?

Тут мне пришлось многое ему объяснять: что я пришёл без принуждения, что всюду его искал и как Большой Бальц в конце концов выдал место. И Гени постепенно разговорился, в конце мы даже перебивали друг друга взахлёб. Мы рассказывали наши истории не так, как меня учила Чёртова Аннели: всё аккуратно, по порядку, начинать надо с начала; но знать бы, где та отправная точка, которая привела ко всему остальному. Гени не знал объяснения всему этому. Строго хранимая тайна просочилась наружу, а ведь это, вроде, было невозможно; Гени сказал, что за каждого по отдельности, кто о ней знал, он мог бы поручиться. Но ведь недаром говорят, что тайна, которую знают больше двух человек, уже не тайна, и если он верил, что можно было сделать это лучше, то лишь по собственной глупости. Самой большой тайной, которую никто не должен был знать, была точная дата проезда герцога через Швиц, её Гени не выдал даже мне, а всё остальное он всё же рассказал. Держать её в тайне, сказал он, было почти самой важной частью плана, у тех людей, которым вся затея не подходила, не должно было оставаться времени, чтобы собраться вместе и положить на пути герцога камни преткновения. Вот это с камнями, он сказал, в прямом смысле слова; ты же, мол, видел только что снаружи, какие тут идут приготовления. Но я не видел ничего, кроме людей, которые ждали еду, и Гени пришлось мне это сперва объяснить.

– Они хотят преградить герцогу путь, – сказал он. – Обломками скалы и стволами деревьев, чтобы для него и его свиты не было прохода. Он выедет из Цуга, таков план, оттуда в Эгери и Заттель, а потом дальше в Айнзидельн. Но тут внизу, у Главного озера, дорога такая узкая, что заблокировать её не составит труда.

Как раз потому, что требуется так мало, не хотели извещать о договорённости заранее. То, что это всё же просочится наружу, можно было предвидеть заранее, поэтому правитель и разослал повсюду своих людей, в том числе и Гени, с заданием затоптать все язычки пламени, которые могут вспыхнуть в последний момент, пока из них не разгорелся настоящий пожар.

– Так и получилось бы, – сказал Гени. – На пару часов удержать людей от глупостей можно, но не на три дня.

Так как выезд запланирован на субботу, теперь он может мне это спокойно сказать; когда лиса уже в курятнике, поздно запирать дверь. Он сказал, что всё это время здесь ломал голову над тем, где же может быть дыра в этой плотине, хотя теперь это уже бессмысленно; когда в битве ты растоптан врагом, в поражении ничего не изменишь, спрашивая после дела, в каком именно месте плотину прорвало.

Тайна вышла наружу. Возможно, вся эта история была известна уже давно, но другие свою тайну хранили явно лучше, чем правитель Штауффахер и его люди. Звенья из разных деревень объединились, оказались по-настоящему хорошо организованы, почти как настоящая армия, и в их план входило убрать с дороги людей, которых разослал правитель. Гени мог себе представить, что и с остальными случилось то же, что и с ним, только у него пока нет об этом никаких сведений. Мартинская ярмарка в Эгери была для них местом сбора, по такому случаю никому не бросится в глаза, что люди собрались вместе, а в ночь после ярмарки они и пришли в этот лагерь.

– Всё это было заранее подготовлено, – сказал Гени. – Построено два сарая, доставлено продовольствие, и наготове инструменты, которые им понадобятся. Должно быть, они давно знали, что за один раз все эти вещи сюда не затащишь.

– Даже этот трон, – сказал я, и Гени засмеялся, но безрадостно. И ответил:

– Ты, наверное, и сам можешь догадаться, для кого он предназначен.

Семьдесят девятая глава, в которой Гени и Себи сидят под арестом

Кому-то в лес волокут кресло, а кому-то приходится лежать в грязном сарае на земле, и даже охапку соломы никто не принесёт. Я не из тех, кого легко вывести из себя, но то, что они сделали с Гени и как они с ним обращались, привело меня в бешенство, какого я ещё не знал. Вшестером они напали на беззащитного, чуть не убили его и притащили сюда, а теперь не дают ни куска хлеба, ни глотка воды; так гуся, предназначенного на убой, в последний день не кормят. Зато сами снаружи на поляне жрут и пьют, это воспринимается как свадьба или, по моим представлениям, как гульбище разбойничьей банды, захватившей в плен богатого купца. Так и хочется выбежать и наброситься на кого-нибудь, лучше всего на Поли, в гневе мне было бы всё равно, пусть бы он меня сбил с ног и поколотил. Гени меня сдерживал: мол, борьбу, которую не выиграть, не стоит и начинать, а то, что он сказал это таким смиренным голосом, меня ещё больше разъярило. Он сдался, я это не в силах был выдержать, таким покорным он не был даже тогда, когда пришлось отрезать ему ногу.

Потом за нами прислали какого-то юного прыща, который разговаривал ещё мальчишеским голосом. Он собирался просто погнать нас своей дубинкой, изображая конвой, но потом всё же увидел, что человек на одной ноге не может идти, не опираясь на плечи двоих спутников. Для Гени и это было затруднительно, а хуже всего было то, что люди потешались над ним, как над собакой Криенбюля, когда она ходит на задних лапах. Теперь тут собралось ещё больше народу, чем раньше, молодые мужчины и мальчишки, человек двадцать или тридцать. Некоторых я знал; там были Айхенбергер, Мочало и старший из мальчишек Штайнемана; вот уж я не знал, что он тоже входит в звено Поли. Полубородого я не увидел, но позднее всё же заметил его, немного в стороне. Большинство мужчин сидели на земле или на чурбаках, лишь у одного был настоящий стул, и рядом с ним стоял маленький стол, на котором громоздились куски мяса такой горой, как на состязании по обжорству, какое я видел однажды на ярмарке.

На стуле сидел, широко раскинув колени, дядя Алисий, в ярко расшитом камзоле, выкроенном, должно быть, из похищенного алтарного покрывала. Его штанины теперь были подвязаны не соломой, а шёлковыми лентами, а когда он повернул ко мне голову, я увидел, что и на глазу у него новый клапан, уже не из ткани, а из серебра, и на нём он велел нарисовать себе глаз, так что казалось, будто он видит тебя и этой стороной, хотя под клапаном была лишь дыра.

Я с самого начала так и думал, что никто иной не мог быть тем таинственным колонелло, и оказался прав. Он вёл себя как большой генерал, который только из милости якшается с обыкновенными солдатами. Нас двоих он соблаговолил заметить лишь тогда, когда мы очутились прямо перед ним; дорога сюда была для Гени сущей пыткой. Кто-то принёс ему большой плетёный короб, на который он мог бы сесть, но Алисий жестом отогнал желающих помочь. Он смотрел на нас так, будто обнаружил на кочане капусты двух улиток, и с притворным дружелюбием сказал:

– Неужто и впрямь мой неудачливый племянник почтил нас своим присутствием. Или ты преодолел свою трусость и хочешь добровольно поступить на службу?

Если он хотел одарить меня обидными прозвищами, ради бога, я привык и к худшему с его стороны, но он не дал Гени возможности сесть, и это было так гадко, что во мне мгновенно вскипел гнев и я себя уже не контролировал. Я бросил брата стоять одного, даже не предупредив его, и он чуть не упал; тот парень, что привёл нас, успел его подхватить. Я шагнул к Алисию, взялся за столик и стряхнул с него мясо на землю. Потом принёс столик Гени и сказал:

– Вот, можешь присесть.

При этом я стоял к Алисию спиной, поэтому не могу сказать, вскочил ли он и потом снова сел, или он настолько владел собой, что просто остался сидеть. Вокруг установилась тишина, и все взгляды обратились в его сторону: видимо, все ожидали, что он раскричится или отдаст приказ для ужасного наказания. Но дядя Алисий улыбнулся, как улыбаются проказам маленького ребёнка, у которого ещё недостаточно разума, чтобы сообразить, какую глупость он делает.

– У тебя есть две возможности, Евсебий, – сказал он. – Либо ты поднимешь мясо, либо оставишь его на земле. Мне всё равно. Это теперь ваша еда, и пока вы здесь у меня в плену, ничего другого вы не получите. Но если ты и твой брат хотите лучше поголодать несколько дней, я не буду иметь ничего против.