Полвека любви

И вдруг — крутая перемена.

Чтение пьесы на труппе породило разнобой в оценках. Одним актерам пьеса понравилась («жизненная правда захватывает… нет ложного пафоса… происходит такое, такое…»), другим — нет («жизненной правды много, но — слаба драматургия… много разговоров, мало действия…»). Шапс горячо защищал пьесу. Но по-видимому, всё решил Завадский.

Дня два Шапс не отвечал на телефонные звонки, наконец я приехал в театр и нашел моего Александра Леонтьевича мрачным, расстроенным. Он сказал, что возникли сомнения «кассового характера». Ну, понятно… Я знал, что два последних спектакля — «Дали неоглядные» Вирты и какой-то еще — плохо посещаются, театр в трудном финансовом положении. И наверное, руководство обеспокоилось, что на спектакль о войне зритель тоже не побежит.

Шапс посоветовал поговорить с Завадским. Юрий Александрович был, как и в первую нашу встречу, очень любезен.

— Вы не представляете себе, — сказал он доверительно, — с каким трудом формируется репертуар…

Мне как-то не захотелось вникать в ужасные трудности их театральной жизни. Я молча смотрел, как Завадский, продолжая говорить, что-то рисует карандашиком в настольном блокноте.

Он выразил надежду, что я напишу для его театра новую пьесу.

Но с меня было достаточно. С твердым решением пьес больше не писать я надел свое новое ратиновое пальто и укатил из Москвы.

Из Всероссийского театрального общества мне прислали рецензию на пьесу, написанную драматургом Александром Штейном (вскоре эта рецензия, переделанная в статью, появилась в журнале «Театр»).

Вот ее начало.

Из газет я узнал, что пьеса «Бессмертные», присланная на конкурс драматургических произведений под девизом «Перископ» и удостоенная одной из третьих премий конкурса, принадлежит ныне живущему в Баку капитан-лейтенанту в отставке Евгению Войскунскому.

Я не знал автора пьесы раньше, незнаком с ним и ныне. И, однако, не скрою: прочитал я впервые «Бессмертные», когда пьеса еще не была премирована и имя автора хранилось в тайне — и показалось мне, словно бы встречались мы с ним в годы блокады, наверняка встречались, может быть, в Ленинграде, а может быть, в Кронштадте, может быть, на подводной лодке, а может быть, где-то на берегу…

Думаю, у каждого, кто прочтет «Бессмертных» и кто был в годы Великой Отечественной войны на Краснознаменном Балтийском флоте, кто встречался с балтийскими подводниками, сталкивался с их суровым и подчас трагическим военным бытом, неизменно возникнет ощущение, подобное моему, и, вероятно, ощущение это обязано атмосфере достоверности, которой проникнута вся пьеса.

Достоверность! Драгоценное и необходимейшее качество для любого литературного произведения, а тем более для произведения драматического!

Это качество «Бессмертных» заставило меня, с первых же ремарок и реплик, отнестись к чтению пьесы с большим вниманием, а затем и с увлечением…

А вот концовка этой 15-страничной рецензии:

Последняя картина пьесы, после трагической гибели экипажа, полна какой-то светлой печали, веры в будущее, и ее нельзя трактовать в черных, траурных или, тем паче, слезливых тонах. Эта картина написана своеобразно, и должна она звучать поэтично, романтично, как песня об ушедших, как гимн их светлой памяти. В этом, мне кажется, весь смысл картины, очень важной и потому, что она идет непосредственно после картины гибели лодки со всем экипажем, и потому, что она венчает пьесу.

Таковы мои замечания об этой интересной пьесе, являющейся удачным дебютом молодого драматурга. Пожелаем же ему и его произведению попутного ветра и счастливого плаванья.

Спасибо, Александр Петрович, за добрые слова. Пьеса, наверное, и впрямь была неплоха, но ее «счастливое плаванье», увы, не состоялось.

В конце 1961 года пришло письмо с Дальнего Востока — из города Советская Гавань. Режиссер Драматического театра Тихоокеанского флота Виктор Занадворов известил, что приступает к постановке моей пьесы. Письмо было очень обстоятельное. Занадворов верно понял проблематику пьесы — тему доверия к человеку — и делился своими постановочными соображениями.

Спустя полгода в большом письме Занадворов подробно описал премьеры во Владивостоке, Совгавани и на Камчатке. Премьере в главной базе флота — Владивостоке — предшествовала изрядная нервотрепка. Утром пьесу прочитал завотделом пропаганды политуправления флота, ему очень не понравилась сцена с предательством Рожкового («такого не может быть»), и он доложил об этом главному политработнику — члену Военного совета. И тот приостановил премьеру. А билеты уже были проданы. Назревал скандал. «Но к 5 часам вечера, — писал мне Занадворов, — удалось доказать члену Военного совета, что пьеса и спектакль совсем не крамольные, и договориться о том, чтобы премьеру не отменять, а уж дальше решить: стоит ли играть спектакль. Член Военного совета сам был на спектакле, сам его принимал, сам дал „добро“ на дальнейшую эксплуатацию спектакля и велел его всячески популяризировать на флоте».

О других постановках «Бессмертных» («Субмарины») я не знаю. Доходили слухи, что пьеса шла и в Театре Северного флота и где-то еще. А в Театре Балтийского флота поставить ее запретил «родной» Пубалт. Даром что именно на Балтике происходит действие пьесы. Рожковой продолжал отпугивать агитпропщиков…

Не везло мне с пьесами.

Лишь один был прок от «Субмарины» — премия (30 тысяч рублей) и гонорары от двух ее публикаций — в сборнике «Новые пьесы», вышедшем в московском издательстве «Искусство», и в бакинском журнале «Литературный Азербайджан».

И на том спасибо.

Снова я побывал в Либаве: надо было помочь Рашели Соломоновне упаковать и отправить вещи и привезти ее в Баку. Либавская квартира на Узварас осталась за подплавом.

Последний раз прозвонили мне звоночки игрушечного трамвая.

Хрущевское постановление о реабилитации еще действовало — на его основании Рашель Соломоновна, вернувшаяся в Баку, имела право на денежную компенсацию и на квартиру. (Ау, капитан Грибков! Вы живы еще? У вас не дрогнула рука прописывать реабилитированных? Впрочем, вы ведь исправный службист с начальственным циркуляром вместо души.)

Денежная компенсация за разбитую жизнь оказалась мизерной подачкой. Что же до квартиры, то после многих хождений по канцеляриям Рашель Соломоновна получила небольшую комнату в коммуналке на углу улиц Курганова и Камо.

Все наконец устроилось… как-то утряслось…

Я любил смотреть на тебя спящую: ты тихо дышала и улыбалась во сне. Думаю, что дурные сны тебе просто не снились. Ни дурных мыслей, ни дурных снов.

— Ты никогда меня не подгоняла, — сказал я однажды. — И за это тоже я тебя люблю.

Да, знаю, ты хотела сказать, что подгонять меня вовсе не надо. Ты права: все, что в моих силах, я готов был сделать, только бы не сходила с твоего лица счастливая улыбка.

Однажды в Доме творчества Переделкино — годы спустя — меня спросил незнакомый писатель:

— Случайно не знаете, кто эта женщина — ходит с палочкой и улыбается?

— Случайно знаю, — ответил я. — Это моя жена.

Там же, в Переделкине, куда мы приезжали каждую зиму, в январе — феврале, Леня Лиходеев, встретив нас с тобой на заснеженной дорожке, говорил:

— Привет, молодожены!

Не странно ли: спустя десятилетия после памятной женитьбы в Махачкале мы все еще производили впечатление молодоженов…

«Nel mezzo del cammin di nostra vita» — «Земную жизнь пройдя до половины» — так начал Данте «Божественную комедию». Ему было тридцать пять.

По Дантову исчислению выходит, что я отмахал половину жизни, когда меня приняли в Союз писателей. В кабинете Мехти Гусейна, первого секретаря СП Азербайджана, я выложил на стол президиума свою книжку рассказов, премированную пьесу и стопку журналов с переводами прозы бакинских писателей. Мои заслуги перед литературой были невелики, но, возможно, члены президиума держали меня за переводчика. Правда, и премия за пьесу возымела свое действие. Так или иначе, президиум единогласно проголосовал «за».