Полынь

Тимофей Зотов произнес короткую речь, закончил ее словами:

— Прощай, товарищ и боец. Много ты оставил своих трудов в колхозе. Мы соорудим тебе из камня памятник и напишем: «Он выше Гомера!» — И снова подумал про себя с укором: «О живом я так не говорил и даже не вспоминал о нем…»

Маша молча смотрела, как прыгали по крышке крашеного гроба мерзлые комья глины, их глухие дрожащие звуки пугали ее. И когда земля, увеличиваясь, скрыла последний кусочек красной доски, Маша горько заплакала. Она почувствовала одиночество. Она оставалась одна в этом грозном и прекрасном мире. Рядом стояли друзья, их было много, всегда помогут в беде, но не заменят родного. Вера и Анисья с обеих сторон поддерживали ее под локти — Анисья что-то шептала успокаивая.

Насыпали холмик и положили на него венок из цветной жести, который привез из города Павел, сын Степана. Это был высокий человек сорока лет, с интеллигентным широколобым лицом, в очках и в очень дорогом пальто. Павел не плакал и, видно, боялся, что глина измажет ему темно-коричневое пальто, он отряхивал его поминутно.

Народ стал расходиться. Маша отстала и пошла в деревню одна. Ей хотелось побыть одной и пожалеть своего деда. Дед был ей отцом, матерью, семьей, а теперь его не существовало. Она уже не плакала, а строго обдумывала свою жизнь, поджав по-бабьи губы. Слишком много событий произошло за последнее время — они оглушили ее своими сильными ударами. Раньше бегала на танцульки, ни о чем не думая, — плыла в утлой лодочке по своей жизни. Маша присела под дубом, прислонясь спиной к могучему стволу. Над головой у нее под ветром тихо гудели сучья.

Неподалеку, в овраге, с тяжким хрустом оседал снег.

Встав, Маша огляделась и прислушалась. Ей почудилось, что она услышала слабый отзвук голоса деда, который звал ее. Но это было лишь воображение слуха, и Маша побрела домой.

На дороге стоял Зотов, тяжелый, как каменный столб, — ждал ее.

— Нос-то особо не вешай. Кругом люди. — Хотел прибавить веское, да не нашел что, зашагал.

…Павел тем временем стоял посреди хаты и, брезгливо морщась, укладывал свои вещи в чемодан. Окна были раскрыты настежь, чтобы вышел весь дух покойника, и по хате вольно и зябко гулял ветер.

Маша присела на краешек табуретки.

— Вы уже уезжаете? — спросила она у него робко и испуганно: одной было боязно оставаться в хате.

Провела ладонью по лбу. «Неужели так сразу можно уехать? И что же это за люди!»

— Думаю поспеть на девятичасовой поезд. — Он, тщательно протерев никелированные стаканчики бритвенного прибора, уложил их в кожаную коробку.

— Остались бы хоть на сутки.

— Нет, нет. Работа у меня.

Захлопнув чемодан. Павел прошелся по хате, — заглянул на печку: там горбом топорщилась шуба отца, Степана, и лежали, аккуратно сложенные, его старые валенки. Отойдя к окну, побарабанил по стеклу пальцами. Маша, как всегда робевшая в присутствии незнакомых, близко посмотрела ему в лицо, не обнаружив в нем ни боли, ни огорчения. Лицо было бесстрастно замкнуто и ничего не внушало.

— Долго он болел? — скучным голосом спросил Павел, закуривая сигарету.

— Мало. Он умер хорошо.

— Он все на печи лежал?

— На печи. Иногда выходил, в полушубке.

— Это тот полушубок, что я прислал?

— Тот.

— А в колхозе живется легче, чем раньше?

— Легче.

— Ты где работаешь?

— Сейчас на ферме, а летом в полеводстве.

Павел посмотрел на часы и взял свой чемодан.

Он немного помедлил уходить.

— Ну, до свиданья. Приезжай к нам в гости, — сказал Павел нехотя. — А трудно будет — насовсем, жить в Донбасс. Устроим. Дыра тут.

— Спасибо.

Потер щеку, желая, видимо, что-то еще спросить, но вышел молча. Он исчез с чемоданом, в своем богатом пальто в слякотном поле, ни разу не оглянувшись на деревню и ту хату, где появился на свет, рос и откуда ушел отец в вечное забвение.

Пригорюнившись, Маша вернулась в избу, подмела веником пол, бережно повесила дедову шубу, накормила кур и побежала на ферму.

Вечерняя дойка была в разгаре.

— Павел уже уехал? — спросила Вера.

— Да.

— Хоть подарок какой привез?

— Не нужен мне его подарок!

Вера вдруг вся побелела.

— Да как же так?! Черт мордатый, отца похоронили, а он что камень, — она не устояла, пробежав по проходу, зацепила ногами доильное ведро, села на него, перевернутое вверх дном. — Да он же хуже Лешки! Морду мало набить подлецу.

Анисья сказала сердито:

— Он тебе сам наколотит. А хлопцем был хороший…

Надоили хорошо. Как-то незаметно выравнивалась с приходом полеводов ферма. Был налажен распорядок дня, да и с кормом на фермах в этот год вышло легче, не то что в прошлую зиму — с января уже сидели на соломе и покупном сене. Маша взяла щетку, почистила своих коров, теплой водой промыла вымя у первотелок: у них все время трескались соски, это им причиняло боль, и они не отдавали до конца молоко.

В тот вечер после похорон Маша позвала к себе ночевать Веру: боялась одна в хате. Они долго не могли заснуть. Около клуба пиликала черемухинская гармонь, и Маша с новой силой затосковала по деду, потом по Лешке, по его голосу и скуповатой улыбке. Сидели в полутемной хате, ленясь зажечь огонь, и слушали, как стихает и глохнет на улице жизнь.

— Не спишь, Маш?

— Что-то не хочется.

— О чем ты думаешь?

Подруги обнялись. Вера вдруг сняла свою руку с ее плеча, повернула резко очерченное лицо.

— Ненавижу я раскислость. Мне кажется: все в нас самих. Все, понимаешь? И жизнь в колхозе нам самим надо за жабры взять. Мы же выросли, не девчонки-несмышленыши!

— У нас Зотов есть, — отозвалась Маша шутливо и тоже вдруг встряхнулась. Хотя у него, может быть, голова прохудилась?

— Нет, я считаю: хныканье — к черту лысому! Где у тебя тут спички? Давай печку растоплять, еду пора готовить. Есть жутко охота. Помираю просто.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась бодро и Маша.

XXII

Горе тоже забывчиво — вянет как срезанная полынь. Маша вспомнила, что из Кардымова на вырученные за телку деньги она привезла туфли, шелковое платье, модное пальто. Не стыдно было бы с Лешкой пройти во всем этом, а его нет, и вещи лежат в чемодане, ненужные. Не для кого их надевать.

А дни постепенно прибывали, нагоняя новые заботы.

Кружило по небу шальное солнце, дотаивал снег, твердела земля на буграх, малахитом проглядывала трава. Вода катилась в овраг с пеной и клекотом, унося сгнивший мусор, обломки плетней. Прилетели тощие, но крикливые и деятельные, как всегда, грачи. Птицы по-хозяйски разгуливали по деревне, черными шапками висели в голых деревьях, вили гнезда. От их радостных криков ломило в ушах.

В Нижних Погостах исподволь готовились к посевной. Тимофей Зотов в эту весну сильно сдал, похудел, обозначились скулы, но был веселый, деятельный. В его вихрах прибавилось седины. Как-то он зашел к девчатам на ферму и, посмотрев, как они наладили дело, пообещал, что они останутся здесь, а в полеводство не пойдут.

Но через два дня решение переменил: молодых рук в колхозе было по-прежнему мало, их ждали полевые работы. Анисья на этот счет шутила:

— Мы незаменимые. Мастера на все руки.