Полынь

V

Павлюхин был человек лет сорока пяти, с коротким, как бы стесанным туловищем, с жирными ляжками и с непроницаемым выражением лица. Он работал директором крупного промтоварного магазина и летел по командировочным делам в Верховинск. Павлюхин никогда не делил жизнь на хорошую и плохую, так как имел совершенно твердые, незыблемые убеждения, сводившиеся к тому, что плохая жизнь у тех, кто не умеет жить, а хорошая у тех, кто умеет, и себя он относил к последним. Всюду, где он работал, считали его гуманным человеком, иные даже прекрасным потому, что он никогда не кричал, не выходил из ровного состояния и делал ту очевидную внешнюю приятность людям, которая не стоила ему никаких усилий. Правда, люди умные, зоркие, он это знал, ненавидели его, но сам Павлюхин, исходя из своего понимания жизни, считал их обиженными, не умеющими жить, и потому на людях милостиво прощал их такое отношение к нему.

К сорока пяти годам жизни он имел все, что должно быть у наделенного значительными возможностями человека, — большую квартиру, дачу, машину, и были хорошо пристроены в институты дети, — так что теперь Павлюхин был вполне доволен собой: он добился всего.

Сейчас он хвалил себя, что взял вещмешок, который ему очень пригодился, и чувствовал свое превосходство над этими людьми, которые не умели жить.

«Я сильней, чем вчера, а это хорошо», — подумал Павлюхин утром, проснувшись и затягивая штаны на прежнюю, обычную дырочку ремня. Начинались вторые голодные сутки.

Подопригора медленным взглядом повел по лицам, хотел что-то сказать ребятам, подбодрить и раздумал: держатся спокойно. Он пошел снова впереди, а они тронулись за ним цепочкой.

Но Подопригора вскоре остановился, по-кошачьи вглядываясь в пустынный горизонт. Солдат задрал голову: над ними лишь плавало, как недозрелый подсолнух, негорячее солнце.

— Лобов пошлет именно «Яки», — сказал Подопригора. — У них слабый мотор — далеко не услышишь. Надо раскладывать и оставлять за собой костры.

Через полчаса они оглянулись: за их спинами в тундре одиноко темнел дымок.

…Павлюхин испытывал упругость своих ног, в груди по-прежнему хорошо билось сердце. Широко вдыхая чистый воздух, он думала «Ничего, спокойно только. Каждый рождается, чтобы ходить по своей дороге, получать, что дает жизнь. Главное, ни в чем не нарушать закона, остальное в самом человеке, все для него и в нем же умрет».

Часа через полтора он сказал себе: «Думать надо тоже меньше. Надо силы копить, а когда думаешь — тоже опустошает».

— Запеть можно? — спросил солдат и посмотрел на Подопригору. Тот подумал и кивнул головой.

Солдат откашлялся, прилаживаясь, потрогал рукой свою длинную шею, убеждаясь, на месте ли она, вскинул голову и запел неожиданным для его роста тенором:

Выхожу один я на дорогу, Сквозь туман кремнистый путь блестит, Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И звезда с звездою говорит…

Чистяков вспомнил, как эту песню пели по радио, пели нежно и таинственно, — солдат же пел по-своему, высоким, однообразным голосом.

Когда солдат кончил, Подопригора, посмеиваясь, похвалил:

— Просто в Большой театр человек просится.

— У него талант горшки выливать, — сказал, усмехаясь, Чистяков.

Солдат опустил голову, смущенно потрогал вихор волос. Лицо его еще дышало песней.

«Люди не умеют себя сохранять. Болтуны. Все разговаривают, даже поют», — подумал Павлюхин. Он немного отстал, чтобы его не раздражали голоса, — так он шел легче и ходче.

Расстегнув ворот гимнастерки, солдат поглядел на тундру, пошевелил ушами и сказал:

— Не надо думать о еде. Нас на походе учили.

— Мысль верная, я ее поддерживаю, — согласился Подопригора.

— Спой еще, — попросил Чистяков и посмотрел вдаль. Тундра тянулась к самому концу света, унылая, однообразная, — хоть рыдай от голода и тоски.

Солдат снова встряхнулся.

— Можно, — сказал он, — это можно.

Он рассмеялся, расширил глаза и ноздри и вытянул высоким прерывистым голосом:

Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, А мы тоже не сидели — Того дожидалися…

Подопригора потер щеку, подумал: «Вот человек… посмотреть — оглобля, в цирке выставлять, а в душе — золото».

Солдат кончил песню и сказал деловым голосом:

— Я знаю триста пятьдесят частушек.

— Ты их учил, что ли? — поинтересовался Подопригора, продолжая смеяться одними губами.

— Сами запомнились, — фыркнул солдат.

— Феномен, — сказал Чистяков.

Уже за полдень снова постукал по горизонту гром. Но туча, нависшая было с юга, ушла. Зажгли еще один костер.

Люди легли на землю, ловя разинутыми ртами редкие капли. Влага бесследно исчезала в траве, огонь не тух, а дымил. Подопригора посмотрел внимательно вокруг: почва лежала сырая и низкая — должна быть вода…

— Ждите здесь, я осмотрю, — приказал он.

Вернулся минут пятнадцать спустя с мокрым лицом и волосами, весь сияющий, радостно сообщил, отбиваясь от гнуса:

— Озерцо гнилое, а пить можно. Тут рядом.

Чистяков сорвался и побежал — с утра мучила жажда, а голод жил в них еще притупленно, будто во сне.

— Иди шагом! — сердито крикнул Подопригора. — Никаких резких движений! Я запрещаю. Сколько можно повторять?

Ржавая с прозеленью вода лежала сонно в маленьком, оплетенном кустарником озере. У берега тесным дремучим забором густилась осока.

Солдат снял сапоги, разложил портянки, от которых опять запахло его едким потом, засучил штаны, вошел в воду, напился пригоршнями и помыл лицо основательно. Семен положил вещмешок, сел и загородил его ногами, чтобы он меньше бросался в глаза.

— А ты чего? — спросил его Подопригора.

— Малость отдышусь, я сейчас, — отозвался он.

Когда трое вышли на берег, он влез в воду, раздвинул аккуратно жирный вонючий слой, зажал локтем мешок и долго пил с закрытыми глазами. Над озером, едва видимые, желтыми знойными пятнами перемещались комары; воздух был наполнен их тонким гудением.

Отбиться от них было невозможно. Подопригора поторопил:

— Пошли отсюда скорей!

Ноги просили отдыха. Но они не сели, боялись разомлеть от выпитой воды и усталости. Впереди была ночь для сна и голодного отдыха.