Поправки

– Папа! – заныл Чиппер.

– Дружок, я только что сделал тебе одолжение. А теперь ты сделай мне одолжение: перестань копаться в тарелке! Доедай немедленно! Ты понял? Доедай сейчас же, или не будет ни десерта, ни других удовольствий, не только сегодня вечером, но и завтра. Будешь сидеть тут, пока не доешь.

– Папа, а ты бы мог…

– НЕМЕДЛЕННО! ТЫ ПОНЯЛ ИЛИ ТЕБЯ ВЫПОРОТЬ?!

Носоглотка, быстро набухает, всерьез подступают слезы. Губы Чиппера непроизвольно кривятся. Теперь тарелка выглядит иначе. Эта еда – словно несносный попутчик, от которого он надеялся избавиться с помощью связей в верхах. Только теперь он осознал, что ему еще долго не отделаться от ужасного ужина.

Зачем, зачем он поспешил съесть бекон, тоже невкусный, конечно, но все же – какая невосполнимая утрата!

Как ни странно, он не заплакал в голос.

Альфред, громко топая, удалился в подвал и захлопнул за собой дверь.

Гари сидел тихо, перемножая в уме небольшие числа.

Инид вонзила нож в желтушное чрево ананаса. Чиппер – точная копия отца: вечно голодный и ничего не ест. Превращает еду в мучение. Приготовишь прекрасную еду, а Чип смотрит на нее с отвращением. Каково видеть, как мальчик за завтраком прямо-таки давится овсянкой – глаза бы не глядели! Ему подавай только молоко и печенье, печенье и молоко. Врач говорит: «Не сдавайтесь. Проголодается – и поест как следует». Инид старалась запастись терпением, но, выйдя к ланчу, Чиппер объявлял: «Блевотина!» Можно дать ему по рукам за такие слова, но тогда он говорил молча, корча рожи, можно выпороть его за гримасы, но тогда он говорил то же самое взглядом, и все попытки исправить мальчишку оставались безрезультатными, не было способа проникнуть сквозь голубую радужку внутрь и искоренить отвращение к еде!

Последнее время она целыми днями скармливала ему гренки с сыром, оставляя на ужин желтые овощи и зелень с мягкими листьями, необходимые для сбалансированного питания: тем самым воевать приходилось уже не ей, а Альфреду.

Предоставляя мужу наказывать дерзкого сына, она испытывала упоительное, чуть ли не сексуальное наслаждение. Стояла в стороне, сама невинность, а мальчик расплачивался за нанесенную ей обиду.

Воспитывая детей, порой узнаешь о себе довольно неприятные вещи.

Она отнесла в столовую две тарелки с ананасом. Чиппер сидел повесив голову, но старшенький, любитель поесть, тут же потянулся за своей порцией.

Гари хлюпал и отдувался, молча поглощая ананас.

Желтое, как собачье дерьмо, поле брюквы; печенка, разбухшая на сковороде, нипочем ее не расплющишь; волокнистый ком свекольной ботвы, изувеченный, съежившийся, но по-прежнему целехонький, словно мокрый скорченный птенец в яичной скорлупе, словно древний труп, извлеченный из болота, – теперь Чипперу мерещилось, что расположение этих компонентов на тарелке отнюдь не случайно, но постоянно и окончательно.

Еда отступила на второй план перед иной печалью. Чиппера уже не тошнит, он даже думать перестал об ужине. Другие, более мощные источники неповиновения забили в нем.

Со стола все убрали, кроме его тарелки и подставки под ней. Свет стал резче. Гари и мама болтают о каких-то пустяках, мама моет посуду, Гари вытирает. Потом Гари топает вниз по лестнице, в подвал. Звонкий перестук шарика пинг-понга. Более унылые звуки – гремят большие кастрюли, погружаются в воду.

Мать снова на пороге.

– Чиппер, доедай! Будь хорошим мальчиком.

Он уже там, где мать его не достанет. Он почти весел, целиком ушел в мысли, неподвластен эмоциям. Даже задница онемела от долгого сидения на стуле.

– Отец сказал, будешь сидеть за столом, пока не доешь. Давай побыстрее, И весь вечер свободен.

Свободный вечер он бы провел у окна, наблюдая за Синди Мейснер.

– Существительное, прилагательное, – произносит мать, – притяжательное местоимение. Союз, частица, выделенное местоимение, глагол в условном наклонении, местоимение, я бы сразу проглотила это и… наречие времени, местоимение, вспомогательный глагол условного наклонения, инфинитив.

Поразительно, каким свободным себя чувствуешь, отказавшись понимать обращенную к тебе речь! Он избавился даже от этих оков, даже от несложной обязанности расшифровывать устный английский.

Мать прекратила пытку и тоже спустилась в подвал, где Альфред уединился в лаборатории, а Гари считал (тридцать семь, тридцать восемь), сколько раз подряд сумеет попасть по шарику.

– Сыграем? – предложила Инид. Беременность или, во всяком случае, идея беременности сковывали ее движения, и Гари мог бы легко обставить мать, но она получала слишком явное удовольствие от игры, и мальчик довольствовался легкими отвлекающими средствами, то перемножая в голове ее и свои очки, то ставя себе дополнительные условия, например, по очереди бил в разные углы стола. Каждый вечер после ужина он оттачивал навык терпеть скуку, развлекая мать. Ему чудилось, будто от этого умения зависит его жизнь. Может случиться что-то ужасное, если материнские иллюзии будут развеяны.

А сегодня она казалась такой ранимой! Замучилась, готовя ужин и убирая посуду, тщательно завитые кудряшки рассыпались. На лифе хлопчатобумажного платья проступили пятнышки пота. Руки, долго пробывшие в резиновых перчатках, покраснели, точно раскаленные щипцы.

Сильным ударом Гари послал шарик через сетку, мимо партнерши, тот долетел до запертой двери в металлургическую лабораторию, подскочил, ударился в дверь и откатился в сторону. Инид пристально следила за его перемещениями. Там, за дверью, тьма и тишина. Альфред вроде бы не включал свет.

Кое с какой пищей даже Гари не мог справиться – с вареной бамией, с брюссельской капустой. Чиппер наблюдал, как его практичный братец сгребает их и летом выбрасывает в густые заросли кустарника на заднем дворе, а зимой прячет на себе и потом спускает в унитаз. Сейчас, оставшись в одиночестве, Чиппер тоже мог бы в два счета избавиться от печенки и свекольной ботвы. Беда в том, что тогда отец вообразит, будто он послушно все съел, а есть Чиппер решительно отказывался. Еда должна остаться на тарелке как наглядное свидетельство отказа.

Он тщательно счистил с верхней стороны печенки мучную корочку и съел ее. На это ушло десять минут. Смотреть на оголенный печеночный бок было неприятно.

Он развернул комок свекольных листьев, разложил их по-другому.

Изучил узор на подставке под тарелкой.

Прислушался к перестуку шарика, к преувеличенным жалобам матери и ее ободряющим возгласам, от которых ныли зубы («О-о-о, отлично, Гари!»). Слушать, как другие играют в пинг-понг, еще хуже печенки и порки. Приемлема только тишина, потому что она бесконечна. Счет в матче приближался к двадцати одному, и вот первая игра закончилась, потом вторая, потом третья, и для участников все было замечательно, ведь они получали удовольствие, но мальчик, сидевший этажом выше, страдал. Он прислушивался к этим звукам, возлагал на них огромные надежды, мечтал, чтобы игра никогда не прекращалась. И все же через полчаса цокот шарика затих, а он все так же сидел за столом. Вечер уходил без всякой пользы. Еще тогда, в семь лет, Чиппер предугадывал, что бесполезность существования будет томить его всю жизнь. Тупое ожидание, несбывшиеся мечты, паника при мысли, что уже слишком поздно.

У этой бесполезности был, скажем так, свой запах.

Если поскрести голову или утереть нос, на пальцах кое-что остается. Его собственный запах.

Или взять, к примеру, вкус накипающих слез.

Выходит, обонятельные нервы воспринимают сами себя, рецепторы регистрируют собственную форму?

Вкус самочинного страдания, назло загубленного вечера наполнял его странным удовлетворением. Окружающие утратили реальность, не могли нести ответственность за переживания Чипа. Он остался наедине со своим отказом. И подобно жалости к себе, подобно крови, наполняющей рот после удаления зуба, – ты чувствуешь ее соленый металлический вкус, глотаешь ее, смакуешь, – отказ тоже имел собственную консистенцию, собственный вкус.