Поправки

На пороге лаборатории Альфреда настигла усталость. Чуткие пальцы исследователя внезапно сделались толстыми и непослушными, с трудом заперли замок. Для работы ему хватало энергии, теперь же он едва стоял на ногах.

На первом этаже усталость навалилась с еще большей силой. В кухне и столовой горел верхний свет, маленький мальчик скорчился за столом, уронив голову на подставку для тарелки, – мучительное, пропитанное злопамятностью зрелище, и на миг Альфреду представилось, будто этот ребенок – призрак из его детства.

Он поспешно щелкнул выключателем, словно электрический свет был ядовитым газом, поток которого нужно поскорее перекрыть.

Сумрак сулил безопасность. Альфред подхватил мальчика на руки, отнес его наверх. На щеке у ребенка отпечатался рисунок подставки. Он бормотал какую-то чушь, полусонный, но так и не открыл глаз, когда Альфред раздевал его и искал в шкафу пижаму.

Уложив мальчика в постель – один поцелуй, и он глубоко провалился в сон, – Альфред еще долго сидел у его постели, несчитаные секунды убегали меж ножками стула, в голове только боль, ничего, кроме боли. Он так устал, что не сможет уснуть.

А может статься, он все-таки уснул, потому что вдруг обнаружил, что стоит на ногах и чувствует себя несколько лучше. Вышел из комнаты Чиппера и пошел взглянуть на Гари.

Прямо за дверью в комнате старшего сына поджидала пропахшая клеем тюрьма из палочек от мороженого. Ничего общего с точной моделью исправительного заведения, какая представлялось Альфреду. Квадратное здание без крыши, грубо поделенное надвое, – точь-в-точь биномиальный квадрат, который Альфред чертил перед ужином.

А что это там, в самом просторном помещении «тюрьмы», какая-то мешанина из непросохшего клея и сломанных палочек? Тележка для куклы? Миниатюрный тренажер?

Электрический стул.

Сознание путалось от усталости; Альфред присел на корточки, чтобы получше рассмотреть стул. Его кольнула мучительная горечь – мало того что Гари изготовил кособокий неуклюжий предмет, так ему еще понадобилась отцовская похвала, – но еще острее был ужас перед невозможностью сочетать сей примитивный объект с идеально точным образом электрического стула, который за ужином сложился у него в голове. Подобно непостижной женщине из сна – Инид и одновременно не Инид, – стул, явившийся Альфреду в воображении, был, несомненно, электрическим и, несомненно, целиком состоял из палочек от мороженого. И, как никогда отчетливо, он подумал: а что, если все на свете «реальные» вещи по сути своей так же убого-изменчивы, как этот электрический стул? Быть может, вот сию минуту разум Альфреда совершает с реальным на вид деревянным полом ту же операцию, какую несколько часов назад проделывал с незримым стулом? Быть может, пол сделался полом лишь в умозрительной реконструкции. Разумеется, до некоторой степени природа пола неопровержима, деревянные детали определенно существуют и обладают измеримыми характеристиками. Однако есть и второй пол, отраженный в его голове, и Альфреда встревожила мысль, что осажденная со всех сторон «реальность», которую он защищает, на самом деле отнюдь не реальность конкретного пола в конкретной спальне, а реальность пола в его сознании, идея, лишенная всякой ценности, ничуть не лучше идиотских фантазий Инид.

Подозрение, что все относительно. «Реальное», «подлинное» не просто обречено, но изначально фиктивно. Уверенность в своей правоте, в правоте последнего рыцаря реальности – всего-навсего ощущение. Эти подозрения коварно подстерегали в номерах всех мотелей. Эти кошмары таились под каждой хлипкой кроватью.

Если мир не желает соответствовать его версии реальности, значит, этот мир жесток, болен и прогнил, этот мир – исправительная колония, а он сам – одинокий отчаявшийся узник.

И Альфред склонил голову при мысли о том, сколько же сил нужно человеку, чтобы продержаться всю жизнь в глухом одиночестве.

Он вернул неуклюжий, шаткий электрический стул на место в самое просторное помещение тюрьмы. И едва отпустил это изделие, как оно упало набок. Яркие картины вспыхнули в голове; тюрьма разваливается на части под ударами молотка, высоко задранные юбки, спущенные штаны, разорванные в клочья лифчики, обнаженные бедра – мелькнули и тут же исчезли без следа.

Гари спал в абсолютной тишине, как и его мать. Нет надежды, что он забыл уклончивое обещание отца осмотреть после ужина тюрьму. Гари никогда ничего не забывает.

«Стараюсь, как могу», – подумал Альфред. Вернувшись в столовую, он убедился, что кое-какие изменения на тарелке Чиппера все же произошли. Прожаренные краешки печенки, а также мучная корочка были тщательно отделены и съедены. И некоторое количество брюквы тоже попало Чипперу в рот, а на оставшейся кучке видны дырочки от вилки. Исчезли мягкие свекольные листья, остались лишь твердые красноватые стебли. Выходит, Чиппер выполнил условие, съел по кусочку от всего – нелегко ему пришлось, а его уложили в постель без честно заслуженного десерта.

Тридцать пять лет назад холодным ноябрьским утром Альфред обнаружил в зажиме стального капкана окровавленную лапу койота – свидетельство долгого ночного отчаяния.

Внезапно его захлестнула боль, до того сильная, что пришлось стиснуть зубы и обратиться к философии, иначе он бы расплакался.

(Шопенгауэр: «Лишь одним соображением можно объяснить страдания животных: тем, что воля к жизни, лежащая в основе всего мира явлений, в данном случае находит удовлетворение, пожирая самое себя».)

Он погасил внизу последнюю лампу, наведался в ванную, надел чистую пижаму. За зубной щеткой пришлось лезть в чемодан.

В постель, эту кунсткамеру былых восторгов, он скользнул, стараясь не задеть Инид, устроился на дальнем краю. Она спала своим обычным притворным сном. Альфред глянул на будильник – светящиеся точки радия на концах стрелок сдвинулись от одиннадцати к двенадцати – и закрыл глаза.

Совершенно бодрым голосом Инид окликнула:

– О чем это ты говорил с Чаком?

Усталость, изнеможение. Перед закрытыми глазами – мензурки, электроды, дрожащая игла амперметра.

– Мне послышалось «Эри-Белт», – продолжала Инид. – Чак знает? Ты ему сказал?

– Инид, я очень устал.

– Меня это просто удивило, вот и все. Принимая во внимание…

– Случайно вырвалось. Я очень сожалею.

– Просто интересно, – сказала Инид. – Значит, Чаку можно вложить деньги в эти акции, а нам нет?

– Если Чак решит злоупотребить своим преимуществом перед другими инвесторами, это его дело.

– Сколько угодно акционеров «Эри-Белт» будут счастливы получить завтра по пять и три четверти. Что тут плохого?

Должно быть, она часами готовилась к этому спору, нянчила обиды в темноте.

– Через три недели каждая акция будет стоить девять с половиной долларов, – возразил Альфред. – Я об этом знаю, а другие нет. Так нечестно.

– Ты умнее других, – настаивала Инид, – лучше учился в школе, получил хорошую работу. Может, и это нечестно? Что же ты не поглупел для вящей справедливости?

Не так-то просто отгрызть себе ногу или остановиться на полпути. Когда и каким образом койот принял решение вонзить зубы в собственную плоть? Наверное, сперва он выжидал, обдумывал. А потом?