Поправки
Шрифт:
– Я не намерен спорить с тобой, – отрезал Альфред. – Но раз ты не спишь, хотелось бы знать, почему ты не уложила Чипа в постель.
– Ты сам сказал, чтобы он…
– Ты поднялась наверх задолго до меня. Я не приказывал ему сидеть за столом пять часов подряд. Ты восстанавливаешь мальчика против меня, и мне это категорически не нравится. В восемь его надо было уложить.
Инид варилась на медленном огне вины.
– Чтоб больше такого не было, – сказал Альфред.
– Хорошо.
– Ладно, давай спать.
Когда в доме наступает кромешная тьма, младенец в утробе видит все яснее других. У девочки уже
Слышалось дыхание. Частое, громкое дыхание, но никаких прикосновений.
Сон бежал от Альфреда. Но едва он погружался в дремоту, как всхлипы Инид вновь пронзали слух.
Примерно минут через двадцать, по его оценке, постель затряслась от сдерживаемых рыданий.
Он просто взвыл:
– Что еще?!
– Ничего!
– Инид, уже очень, очень поздно, будильник поставлен на шесть, я до смерти устал.
Она разрыдалась в голос.
– Ты даже не поцеловал меня на прощание!
– Знаю.
– У меня что же, нет никаких прав? Муж бросает жену одну-одинешеньку на две недели!
– Что было, то прошло. Вообще говоря, я видал и кое-что похуже.
– А потом возвращается домой и даже «здравствуй» не скажет. Сразу же набрасывается с упреками.
– Инид, у меня была тяжелая неделя.
– Выходит из-за стола, хотя ужин еще не кончился…
– Тяжелая неделя, я страшно устал.
– Запирается у себя в подвале на пять часов! Хотя он якобы очень устал.
– Тебе бы такую неделю…
– Даже не поцеловал меня на прощание!
– Повзрослеешь ты, наконец?! Господи, когда же ты повзрослеешь?!
– Тише, не кричи!
(Не кричи, а то младенец услышит!)
(Она и впрямь слышит, впитывает каждое слово.)
– По-твоему, я развлекаться ездил? – яростным шепотом переспрашивает Альфред. – Я все делаю ради тебя и ради мальчиков. Две недели ни единой минуты свободной. Полагаю, я вправе провести несколько часов в лаборатории. Ты все равно не поймешь, а и поняла бы, не поверила, но я только что наткнулся на кое-что весьма интересное.
– Ах, «весьма интересное», – передразнивает Инид. Не в первый раз она это слышит.
– Да, интересное.
– Даже с коммерческой точки зрения?
– Как знать. Вспомни Джека Каллахана. Вдруг это позволит нам оплатить колледж для мальчиков?
– По-моему, ты говорил, что открытие Джека Каллахана – случайность.
– Господи, только послушай, что ты несешь! Вечно рассуждаешь о моем негативизме, но когда речь заходит о моей работе, кто тогда проявляет негативизм?
– Просто не понимаю, почему ты даже подумать не хочешь…
– Довольно!
– Если задача в том, чтобы заработать денег…
– Довольно! Довольно! Мне плевать, как поступают другие. Я не такой человек.
В прошлое воскресенье Инид дважды обернулась во время церковной службы и заметила, как смотрел на нее Чак Мейснер. Грудь у нее увеличилась, наверное, все дело в этом. Но Чак так покраснел…
– Почему ты холоден со мной? – спросила она.
– Есть причины, – ответил Альфред, – но тебе я не скажу.
– Почему ты
так несчастен? Почему не хочешь мне сказать?– Лучше я в могилу сойду, чем скажу. В могилу.
– О-о-о!
Плохой муж ей достался, плохой, плохой, плохой, никогда не даст жене то, в чем она нуждается. Всегда найдет причину лишить Инид всего, что могло бы ее ублаготворить.
Так она и лежала, Тантал в женском обличье, возле не дающегося в руки призрака пиршества. Хоть бы пальчиком до нее дотронулся, не говоря уж о губах – как половинки сливы. Нет, ни на что он не годен. Пачка банкнотов, спрятанных под матрас, гниющих, обесценивающихся, – вот что он такое. Депрессия иссушила Альфреда до самого сердца, как и ее мать, которая так и не поняла, что процентные банковские вклады нынче защищены федеральной страховкой, а если купить акции солидных компаний и хранить их много лет, вкладывая также и дивиденды, это обеспечит старость. Альфред – никудышный инвестор.
Не то что она. Порой Инид могла даже пойти на риск, когда в комнате было совсем темно, именно так она и поступила сейчас. Перекатилась ближе к мужу, пощекотала его бедро грудью, которой восхищался сосед. Прижалась щекой к ребрам Альфреда. Ощутила, как он напрягся, ожидая, что она отстанет, но сперва ей непременно надо было скользнуть рукой по мускулистому животу, легонько-легонько, касаясь только волосков, но не кожи. Слегка удивилась, когда под ее рукой его плоть ожила. Муж дернулся, пытаясь ускользнуть от нее, но ее пальцы оказались проворнее. Сквозь разрез пижамы Инид чувствовала, как он достигает полноты мужественности, и давно накопившийся голод побудил ее сделать то, чего Альфред никогда не допускал: наклонившись, она взяла это в рот. Этого быстро растущего мальчика, слегка припахивающую мочой пышечку. Умелые руки, налитая грудь – она чувствовала себя желанной и способной на все.
Мужчина под ней сделал протестующее движение. Она на миг оторвала от него губы:
– Ал? Милый?
– Инид! Что ты…
Но раскрытый рот вновь вобрал в себя длинный цилиндр плоти. Она помедлила, пока не ощутила, как эта плоть, пульсируя, твердеет, соприкоснувшись с ее небом. Опять подняла голову:
– Немного лишних денег в банке – что скажешь? Свозить мальчиков в Диснейленд, а?
И снова опустилась. Язык и пенис достигли взаимопонимания, его вкус сравнялся со вкусом внутри ее рта. Обычная домашняя работа. Альфред толкнул ее ногой в бок – нечаянно, решила она и отодвинулась лишь слегка, все еще веря в свою желанность. Рот забит до самой глотки. Оторвалась на миг, глотнула воздуху.
– Если только две тысячи вложить, – пробормотала она, – при разнице в четыре доллара – ай!
Альфред опомнился и оттолкнул суккуба.
(Шопенгауэр: «Зарабатывают деньги мужчины, а не женщины, отсюда следует, что не должно передавать деньги в полное владение женщинам или доверять им распоряжаться деньгами».)
Суккуб вновь потянулся к нему, но он перехватил ее запястье, а другой рукой задрал подол ночной рубашки.
Может быть, любовь к качелям, а со временем к планеризму и подводному плаванию – это воспоминание о тех временах, когда матка хранила тебя от любых скачков и провалов. О временах, когда у тебя не было даже органа, способного ощутить головокружение. Покачиваешься себе спокойно в теплом внутреннем море.