Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Вот чего, собственно, мне никогда не доводилось переживать…

Конечно, главное, что отделяло даже номенклатурный плебс от простых граждан, – это те самые «пайки», выдававшиеся в учреждениях, которые элегически именовались «столовыми лечебного питания». В стране, где за пределами Москвы начинался продовольственный ужас (если не считать республик Прибалтики и – отчасти и очень по-разному – Закавказья: при Демирчяне, говорят, из Тбилиси ездили в Ереван за продуктами), нормальная еда, как и сам факт ее наличия, была серьезным преимуществом. «Меню» по нынешним временам, возможно, не отличалось разнообразием, но, разумеется, ничего этого нельзя была найти в обычных магазинах: взять хотя бы вполне съедобные сосиски и докторскую колбасу – примерно такую, которая сейчас называется «Спеццех» (Таганский мясокомбинат).

Характерно, что «столовые лечебного питания» функционировали, по сути, в карточной системе. Талоны с надписями «завтрак», «обед», «ужин» и волшебной витиеватой подписью «Брюханов» (очень подходившей этой маленькой книжечке с перфорированными карточками) ежемесячно выдавались ответственным работникам в обмен на 70 рублей, примерно пятую часть доходов среднего представителя 10-тысячного элитного чиновничества, имевшего доступ к пайкам. (Богатое слово «Брюханов» в моем детском сознании неизменно провоцировало возникновение образа полного, обрюзгшего человека типа Маленкова.) Хотя «элитное чиновничество» в терминах того времени можно трактовать весьма широко: например, доступ к «кормушке» будущий министр экономики и вице-премьер Яков Моисеевич Уринсон, по его воспоминаниям, получил тогда, когда занял в 1987 году пост заместителя начальника Главного вычислительного центра Госплана СССР.

Понятно, что это было наследие ранних послереволюционных лет: предполагалось освобождение от домашнего быта и, соответственно, планировалось коммунальное питание в столовых – отсюда и феномен фабрики-кухни. Неслучайно один из пунктов «лечебного питания» находился в первом дворе Дома на набережной, недалеко от самого престижного первого подъезда (с испода Театра эстрады, изначально – Клуба имени Рыкова). В квартирах Дома правительства кухни не были адаптированы к готовке. Как раз именно для посещения этой столовой и выдавались талоны. Правда, очень скоро питаться там перестали и просто брали обеды на дом в судках, разогревая их на газовой плите.

Сама же система сформировалась в соответствии с циркуляром Бонч-Бруевича от 14 июня 1920 года, который назывался вызывающе художественно: «Положение о пайке для особо ответственных и совершенно незаменимых работников центральных учреждений». Советская власть – это власть псевдонимов. Элитарная карточная система фигурально называлась «лечебным питанием». В результате вся страна сидела на «заказах» разной степени наполненности – в зависимости от значимости учреждения, – и венчали эту пирамиду номенклатурные «столовые лечебного питания». Половина страны, по чьему-то меткому замечанию, получала «пайки», а половина – пайки. А в академическом мире при этом обсуждали, какой социализм построен – развитой или развитый. В первом случае нехорошо получалось – недоразвитой. Во втором не лучше – недоразвитый.

Столовая в Доме на набережной была большим гулким конструктивистским помещением с длинными рядами прилавков. Стояли внушительные очереди, покупатели, удивительно ловко отделяя перфорированные «завтраки» от «обедов» и «ужинов», расплачивались этими квазиденьгами. Больше всего мое воображение поражал торт «Полет», который отец никогда не приносил, то ли экономя талоны, предпочитая тортам колбасы (докторскую, чайную) и блинчики с мясом, то ли еще из каких-нибудь соображений. Про то, кто и как ест «руководящие» тортики, и про социальное неравенство при социализме есть фрагмент у Трифонова в «Доме на набережной»: «Глебов привык к большому дому, затемнявшему переулок, привык к его подъездам, к лифтерам, к тому, что его оставляли пить чай и Алина Федоровна, мать Левки Шулепы, могла потыкать вилкою в кусок торта и отодвинуть его, сказав: „По-моему, торт несвеж“, – и торт уносили. Когда это случилось впервые, Глебов про себя поразился. Как может быть торт несвеж?»

Гораздо более тесным и перегруженным помещением была столовая старых большевиков в Большом Комсомольском переулке. Открыли ее через несколько лет после смерти Сталина, который старых большевиков не любил, да и оставалось их к тому времени не так много. Возможно, найдя красивый повод, хотели разгрузить основные столовые, хотя старым большевикам, семьдесят семей которых жили, например, в Доме правительства, проще было спускаться в свой двор на Берсеневской набережной, чем тащиться поближе к Старой площади, в Большой Комсомольский. Так что спустя какое-то время столовая превратилась просто в еще одну «точку» обслуживания номенклатуры.

Главной же «точкой» оставалась примыкавшая к кремлевской больнице столовая на Грановского, прямо напротив дома, испещренного мемориальными таблицами со звонкими именами – от Буденного до Косыгина. В том же доме, правда в коммунальном полуподвале, жил Виктор Драгунский со своим сыном Денисом. И когда Дениса спрашивают, а правда ли, что он выбросил манную кашу на голову прохожему, он неизменно поясняет: сделать это, проживая ниже уровня асфальта, было невозможно…

У неприметного подъезда без вывески события разворачивались почти как у Пастернака в «Вакханалии»:

«Зимы», «Зисы» и «Татры», Сдвинув полосы фар, Подъезжают к театру И слепят тротуар.

С той лишь, понятно, разницей, что это был особый «театр», хотя и чрезвычайно популярный. Ответственные работники, их жены и домработницы отоваривали талоны, словно бы входя в здание масонской ложи, неся на лице печать высшего знания о запретной жизни. Самым выдающимся деятелям партии и правительства вообще далеко ходить не надо было: перешел дорогу – и тут же оказался внутри подарочного издания книги о вкусной и здоровой пище.

К концу же советской власти номенклатура разрослась, и появилась еще одна «точка», малодоступная невооруженном глазу – неприметная дверь во дворе Рыбного переулка. Там почему-то были самые незначительные очереди. Нырнул – и сразу вынырнул с готовым заказом, завернутым во вкусно пахнущую коричневую бумагу.

Отец мог гордиться старшим сыном – моим братом. В 34 года – уже настоящий кормилец: зам главного журнала «Коммунист» со служебной «Волгой», буклетом «Книжной экспедиции» (с ее помощью покрывался другой дефицит – книжный и грампластиночный) и толстым портфелем, набитым маркими гранками статей, блокнотами с набросками речей высших руководителей и докторской колбасой – отнюдь не из Дома быта на улице «Правды». Семья была обеспечена едой. Есть о чем ностальгировать. Вот только непонятно, почему по этим самым временам ностальгируют как раз те, кто с сомнением, презрением и ненавистью относился к тогдашней номенклатуре и ее привилегиям – подлинным и мифическим…

Так вот, наша квартира и жилища моих друзей не были похожи на тяжеловесные образцы аристократического стиля, характерного для сталинских домов и сталинских высоток. В наших квартирах обои, линолеум, паркет были однотипными, как когда-то в Доме на набережной – разве что мебель казенную с бирками не выдавали. В «обстановке» царствовала эклектика: угловатая и легкая мебель 1960-х соседствовала с безликими, как тогдашняя же посохинская архитектура Москвы, образцами стенок и полированных шкафов 1970-х. (Только много позже появилась изящная и сработанная на века эстонская и литовская мебель.) Шлейф из 1960-х узнавался даже в абрисе цветочных горшков, не говоря уже о висевших на стенах репродукциях Стасиса Красаускаса. Мало того, что этот могучий кряжистый художник был моден тогда, отцу по-настоящему нравились его работы, да к тому же он был литовцем, что в нашей семье служило дополнительным плюсом. С автором эмблемы журналов «Юность» и «Дружба народов» отец впоследствии даже познакомился, чем очень гордился. Главными же предметами «обстановки» были книги, которые громоздились, вываливались, менялись местами почти бессистемно. В том числе и шестидесятнический набор: Евтушенко, вся Ахмадулина во главе с флагмановским сборником «Свеча» (1977), уникальные томики Окуджавы (включая совписовский «Март великодушный» 1967 года), сборник Вознесенского «Треугольная груша» – с автографом автора! – у меня свистнул университетский товарищ и не вернул. В каждой книге торчали вырезки со стихами из толстых журналов, главным образом с узнаваемым рубленым шрифтом «Юности», которым на бирался раздел «Поэзия». Путешествие внутрь этой библиотеки было самым увлекательным занятием – советская трэш-литература соседствовала с познавательными научно-популярными книгами, тома классиков – с разрозненными книжками толстых журналов, четвертое ПСС Ильича – с синими томами «Библиотеки поэта», детские пособия по английскому – с кирпичеобразным учебником китайского языка. Повзрослев, я добавил эклектики – здесь стали водиться самиздатовские машинописные книжки в самодельных зеленых, красных и синих переплетах, иностранная литература из комиссионки на улице Качалова. Главным же системным источником знаний с первого класса средней школы была детская энциклопедия, начинавшаяся с фиолетового тома под названием «Земля», выпущенного в 1971 году издательством «Педагогика». (У некоторых моих друзей водилось предыдущее собрание – детская энциклопедия 1960-х годов, состоявшая из томов желтого цвета с черно-белой печатью.)

В библиотеке остались следы феномена годов застоя – «обязательного» чтения: книги и журнальные публикации, которые читали все представители образованного класса. Важно было прочесть и обсудить в ходе дружеского застолья «Бессонницу» Александра Крона или «Имитатора» Сергея Есина, непременно прочитать книгу историка Марка Касвинова «Двадцать три ступени вниз», о Николае II, и так далее. Это была не диссидентская, а интеллигентская литература, противопоставленная в тонком идеологическом балансе литературе «секретарской». С ее помощью пар выпускался в границах легального поля, без выхода на траекторию антисоветчины.