Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Вот разве что новый «Челюскин» потопить…

… В 1996 году мама проголосовала, страшно мучаясь, за Ельцина, со словами, обращенными ко мне: «Я это делаю только для тебя и ради тебя». А когда брат работал в правительстве Гайдара – даже отец «болел» за Егора Тимуровича, как болеют за свою команду – ту, в которой играл сын. Родительские чувства перевешивали неудовольствие новым режимом. Кстати, с Ельциным отец был знаком – по командировкам в Свердловск. Он ему и тогда не нравился.

Тот же эпизод, перетекающий в шестнадцатый, – Крым, пансионат «Красное знамя». У меня в памяти засела, как застрявший слайд, ровно эта картинка: тюркский, крымско-татарский фасад главного корпуса, в котором удобства, кажется, были в коридоре. На папином носу – бумажка или листик, чтобы нос не обгорел. Тогда полагалось так делать на южных курортах…

Эпизод семнадцать. Старые друзья в подмосковном походе! Мужское братство без жен и детей! Дядя Юра, штангист с красивыми мускулами и хирург с безупречной репутацией, оставляет на трое суток свою красавицу жену (тетю Нину, один в один актриса Целиковская, только лучше. Как она говорила, каким голосом: «Что-то мне захотелось почитать Эренбурга» – и красиво затягивалась «Явой». Настоящая реклама табакокурения!). Дядя Володя, худощавый интеллектуал-историк, которому еще предстоит командировка в США в качестве какого-то там по счету секретаря посольства с деликатной, очень деликатной миссией… И папа.

Я помню эти их походы, машину «Волга» дяди Володи с полным исторического оптимизма оленем на капоте и вкусно пахнущим салоном. Очень хотелось уехать вместе с мужчинами, но – нельзя и не обсуждается. Братство священно, ограничения неотменяемы. Рыбная ловля, истерически бьющаяся на крючке малахольная рыбка, вода, набираемая из речки в котелок, – во экология была! Кеды, выглядывающие из палатки. (Я всегда с таких кед отрывал торчащие куски резины, мешавшие моему представлению о прекрасном – то есть о безупречных поверхностях, – а матерчатую ткань «протирал» ногтем.)

Вдруг – вкрапление из другого года. Зима. Подмосковье. Лыжный поход. Жена дяди Володи. Их маленькая дочка. Потом она станет специалистом по Латинской Америке, будет работать в престижном академическом институте, мой папа роскошным баритоном с размахом безразмерных рук и красивой улыбкой споет на ее свадьбе «Пою тебе, бог Гименей, ты благословляешь невесту с женихом…», и у всех побегут мурашки по коже и счастливые слезы из глаз. Ее муж, успешный ученый-историк и хороший футболист-любитель, умрет в сорок с небольшим от рака. Она умрет от рака в сорок с чем-то спустя пару лет.

… И снова поход. Палатки, котелок, свобода, рыба, водка. Дядю Володю я до сих пор встречаю в Филевском парке, когда гуляю с детьми. Он, очень пожилой, но еще крепкий, интеллигентный, с ясным рассудком, деликатный человек, который когда-то мог открывать очень многие двери словами «Я – референт Андропова», весьма трезво оценивает сегодняшнюю политическую ситуацию в стране…

Эпизод восемнадцать. Зима 1963/64 года. Мой брат и дочь дяди Володи – помладше брата. Странно думать, что эти симпатичные дети, путающиеся в палках и лыжах, а также в соплях, уже умерли от всепобеждающего рака.

Эпизод девятнадцать. Крыши. Наверное, во дворах улицы Горького. Как и любые крыши, они дают возможность совершенно по-новому взглянуть на любой город. Иногда он становится даже слабоузнаваемым. Крыши деликатно прикрывают все – и стыд, и любовь, и убогий быт, и пошлую роскошь. Спустя много лет мы с моим лучшим другом будем забираться через лаз на последнем этаже в одном из Обыденских переулков и станем подолгу смотреть на город. Еще пару лет спустя с крыши сталинского дома на Смоленской набережной, куда вела дыра в потолке одной из квартир на последнем этаже, я буду наблюдать расстрел Белого дома в ослепительный день октября 1993-го. Соцреалистические безглазые истуканы с не меньшим интересом, чем я сам и стоявший рядом со мной тассовский фотокор, будут разглядывать этот величественный театр военных действий. На чердаке дома в темноте я расхреначу себе лоб об какую-то железяку, и потом в редакции все решат, что меня побили у Белого дома то ли сторонники, то ли противники демократии… Теперь иные времена: верхние этажи Лубянки, «Детского мира» и Старой площади хорошо разглядывать с террасы дорогого ресторана, который находится на самой верхотуре торгового центра в конце Никольской улицы. Кстати, моей коллеге запретили там фотографировать. Крыши как секретный объект.

… Вдруг – фрагмент демонстрации. Потом фрагмент электрички. Пленка – снова рваная, как человеческая память. То ли пленка подражает памяти, то ли память имитирует пленку.

Папа очень хорошо смотрелся на демонстрациях трудящихся. Почти так же хорошо, как в компаниях, на свадьбах, в походе, в поле, на катере, прыгающем вдоль черноморского побережья. Не так все выглядело на чинных коллективных номенклатурных фотографиях – там он просто самый высокий человек с внимательным взглядом. Есть даже гигантская, необычайно четкая фотография с XXIV съезда партии, где строго по центру, на стульчике в первом ряду, – лично Леонид Ильич, еще не испорченный инсультами, не оскандализованный своей дочерью – тогдашней Ксенией Собчак, не ставший посмешищем для всей страны; рядом Косыгин, а папа во втором ряду с левого края. Здесь ему только-только исполнилось сорок три. Есть и характерная фотография брата, где ему столько же лет: он тоже на госслужбе, только в правительстве, и атмосфера куда менее благостная – стоит за спиной премьера Черномырдина и жестикулирует. Оно и понятно – это дни теракта в Буденновске.

В 43 года отец получил свой первый орден – «Знак почета». Его начали давать с 1935 года в основном ударникам – все-таки первая пятилетка закончилась. По ордену идут рабочий и колхозница, правда, молодой человек в майке-алкоголичке больше напоминает деревенского рубаху-парня есенинского типа, нежели идейно выдержанного ударника, а дама так и вовсе – жуткого лахудристого вида. На орденской книжке подпись многолетнего секретаря президиума Верховного Совета СССР Михаила Порфирьевича Георгадзе, бывшего второго секретаря ЦК компартии Грузии. Это служебное место «главного по орденам» словно бы закрепили за грузинами, потому что Георгадзе сменил Тенгиз Николаевич Ментешашвили, бывший первый секретарь Тбилисского горкома. О такой должности можно было только мечтать – и это притом что Верховный Совет, особенно в брежневские времена, и так отличался тишиной и покоем. А Георгадзе просидел на ответственном посту четверть века, вплоть до своей кончины в 1982-м. Когда уже в беспокойные горбачевские времена отец получил последнюю должность в карьере и перешел из ЦК в Верховный Совет, наша дача образца 1948 года, расположенная на отшибе, соседствовала с живописно раскинувшимся жилищем под кодовым названием «дача Георгадзе». Вопреки правилам и, очевидно, с учетом заслуг чиновника-долгожителя, дачу на несколько лет оставили за потомками легендарного секретаря, чья подпись стоит на орденских книжках тысяч людей.

Эти послевоенные дачи были старыми и каменными. Половицы лестницы, которая вела на второй этаж, скрипели и «выстреливали», и, чтобы не разбудить старшего сына, тогда еще совсем маленького, мне приходилось особым образом приспосабливать стиль своей ходьбы. Лестницу освещало старомодное полукруглое окно. Ванная протекала. Вторая комната на втором этаже была настолько мала, что там помещалась только детская кроватка. Обстановка была аскетичной, как и сам этот послевоенного образца уют. Батареи старого советского типа топили нещадно. За окном стеной стоял строевой сосновый лес. Светлая веранда на первом этаже выводила к классической парковой скамейке и небольшому пространству, засаженному цветами. За деревянным столиком под соснами можно было представлять себя практически Солженицыным, который, как утверждают письменные источники, любил трудиться на улице; там я пытался работать, правда, быстро проигрывал неравные битвы с летучими насекомыми и ветром, доносившим запах сена и смолы. Чуть в отдалении размещался сарай, в котором вкусно пахло дровяной сыростью, напоминавшей сложносоставной аромат винной пробки, стояли пустые бутылки из-под дефицитных в то время крепких западных напитков, явно из местного буфета, топорщилась допотопная хоккейная клюшка с прямым крюком. В первое наше лето в песочнице, которая примыкала к клумбе, я обнаружил детский совок и формочки, как будто их оставили, страшно торопясь, чуть ли не срочно эвакуируясь. Таково свойство государственных дач: ее считаешь своей, а потом приходится быстро покидать насиженное место, как будто тебя здесь и не было несколько лет, а может, и десятилетий…

Поселок над Истрой нес на себе следы плохо вытравливаемой временем сталинской стародачной эстетики, которая, как оказалось, хорошо сочеталась с почти аутентичной «дворцово-парковой» архитектурой. Во всяком случае, главный корпус, где помещались столовая, бильярдная, кинозал, библиотека, номера с удобствами в коридоре, вполне вписывался в историю того дома, который стоял здесь со времен графа Кутайсова, фаворита Павла Первого. Можно было даже обнаружить следы грота – то ли подлинного, то ли новодела на месте подлинного. Конечно, стилистика отдавала безнадежной пошлостью, но настолько исторически загруженной и наивной, что этой послевоенной аутентичной эстетики стало жалко, когда она была вытравлена последующими, уже по-настоящему пошлыми и попахивающими новорусской цыганщиной, ремонтами.

Само течение жизни здесь располагало к покою: не зря Брежнев, будучи председателем президиума Верховного Совета, зазывал товарищей к себе на работу, соблазняя прекрасным дачным поселком. Да и в системе власти работа в «представительном» и представительском органе была несравненно более спокойной, чем в правительстве или ЦК. Начальство, проживавшее на старых дачах, вообще не знало проблем: даже обеды и ужины привозили сюда из столовой в судках, которые потом сдавались обратно. Один из крупных руководителей для того, чтобы добраться до сауны, построенной финскими рабочими из финских материалов по указанию лично президента Финляндии Урхо Кекконена, вызывал служебную машину из Москвы. Словом, как сказано у классиков, «предводитель дворянства жил в пошлой роскоши». Жаль, что отец перешел на работу сюда в тревожные и хлопотные времена – в перестройку, когда работа из размеренной превратилась в кипучую. И все равно можно было наслаждаться и аутентичной эстетикой, и волшебным, казавшимся дремучим лесом, и Истрой, которая текла вдоль поля, выводившего к старым дачам с гигантскими лесными участками (здесь, в частности, когда-то проживал товарищ Куусинен). Мне страстно хотелось запереться в одиночестве на этой даче и цепенеть целыми днями, глядя на сосновый лес, встречавшийся только на картинах Чюрлёниса (чего, разумеется, никогда не удавалось сделать…).