Поскольку я живу

Уличные музыканты на летней площадке посреди непрекращающегося веселья – гитара, ударные и, неожиданно, флейта. Флейта вместо голоса – трогательная и нежная. Оказывается, можно и так.

Ванька почему-то был уверен, что эти ребята – из академии, мать ее, Неждановой. И улыбался, слушая их и подбираясь все ближе, сквозь окружившую игравших толпу. «Куда несет?» - бурчал за спиной Влад, а Мироша и правда несло по-трезвому, пока он не оказался лицом к лицу с исполнителями. Так и думал. Флейта – девушка. Худая, рыжая, с расписанными хной кистями рук. Она играла, полностью уйдя в музыку, и была лучшей из троих.

Его сердце гулко стучало в груди, и на одно-единственное мгновение он снова попал на Потемкинскую лестницу – стоял на парапете, высматривая среди людей Зорину, сбежавшую со своей сумасшедшей розововолосой подругой. Тогда было холодно, а сейчас – жарко. Всей разницы.

Не выдержал, негромко рассмеялся июльскому небу, снял темные очки с лица и сунул их в руки все больше обалдевавшему Владу.

А потом оказался возле флейтистки, наслаждаясь неожиданно заполнившей воздух ошеломляющей тишиной, глазами людей вокруг, заметивших, узнавших его, глазами уличных музыкантов, пробующих что-то делать так, как он когда-то, на той же самой площадке. Иван подмигнул всем сразу, а вышло – девчонке-музыкантше. И… продолжил мелодию голосом. Текстом. Текстом, при каждом слове которого пять лет все сильнее давила изнутри тошнота, медленно его убивая. Пять лет вместо пяти дней до их свадьбы, когда Полина должна была ждать.

Ждала.

Пять лет ждала.

Девочка, твой Кай триста лет как труп.

А любовь все корчится в келье.

Ребята – молодцы. Сориентировались. Заиграли. Зазвучали вместе с ним, следом, наполняя «Девочку…» жизнью. В то время как его девочки – нет. Потому что он не оставил ей выбора. Только песня все еще была их частью. Его, от которого мало что осталось. И ее, которую они все прикончили. Двое мужчин и одна женщина в квартире отца. Гитарист, ударник и флейтистка.

А песня чертова – вот она. Переливается звуками и его голосом.

Потом им аплодировала толпа, а он говорил что-то музыкантам, кажется, приглашавшим его вместе отметить знакомство в баре. Он веселился, отшучивался, поглядывал на довольно ухмыляющегося Фурсова, которого никто не узнал из-за надвинутой на глаза бейсболки и очков – мало ли бородачей. И сам не понимал, дань это прошлому или настоящему. Плач по ней, брошенной в одиночестве с тысячей вопросов. Или плач по ней, узнавшей правду.

Он сжег ее сердце дважды. Кай сжег сердце Снежной королевы дважды. Наверное, потому что его собственное – в осколки.

– Ты в курсе, что ты псих?
– вопрошал Влад, отдавая ему очки позже, когда они попросту сбежали с места преступления, как мальчишки, хохоча над его выходкой, достойной десятиклассника, осваивавшего гитару.

– Еще какой!

Лучше психом, больным на голову укурком, чем в ту квартиру, куда они ехали вместе сейчас. Потому что Фурса, балбес, вбил себе в голову, что будет рядом, что одного его не отпустит. Сам вбил – или Маринка помогла? Вопрос задачи, но Мирош не ставил задач и не решал их. Просто после концерта в Одессе, отыгранного согласно графику тура, у них было два дня передышки перед следующим забегом в Харьков. И их Иван решил провести дома. Дома – отрицая при этом факт его наличия. Дома-то и правда не было.

Разве только вот эта улица с глянцевой брусчаткой, Дюк Ришелье и виднеющийся с вершины Потемкинской лестницы Морвокзал. Еще «Квадрат» на Екатерининской. И маленькая комната, в которой, наверное, больше никто никогда не поставит самую дурацкую на свете елку из указателей. Может быть, этого уже много? У других людей, бескрылых, и такого ведь нет?

Он не захотел оставаться в гостинице, где каждый уголок заполнил запах зеленого чая с бергамотом. Зачем, если существует та квартира? Та, из которой он вышел другим человеком. В которой он почти перестал им быть. Гитарист гребаный. Ударник и флейтистка.

Тогда, в гостиничном переговорном зале, сразу после По?линого ухода, он некоторое время еще не мог осознать до конца произошедшего. А когда понял, когда дошло, рванул на Оболонь, чтобы решиться подняться на одиннадцатый этаж ее высотки и не решиться, наконец, войти в ее жизнь – хоть кем, лишь бы пустила. Потому что ей – там – больно. Потому что она – там – на той же черте, на которой он оказался много раньше ее. И привыкнуть к этому нельзя. Хоть час пройдет, хоть годы проскачут галопом.

Когда ты – всего-то часть целого, общего организма, ты знаешь, где и что болит.

Пять лет назад Мирош тешил себя иллюзией, что ее боль – будет слабее его, если она ничего не узнает. Обманывая и предавая, полагал жизнь – тысячей дорог, среди которых можно выбрать ту, по которой легче брести. И она должна была пойти по правильной – без него, как бы ни было ему страшно остаться на своей в одиночестве.

Иван ошибся. Нет такой дороги. Есть всего одна. У нее к нему, а у него к ней. Просто однажды их разметало по разным ее концам и понадобилось пять лет, чтобы сойтись снова в той точке, в которой нестерпимо болит.

Эта точка – под дверью ее квартиры в полуночной тишине. Судьба у него такая. Стоять перед ее дверью, не смея стучать. Но в наших подъездах, в отличие от коридоров берлинских отелей, хотя бы курить можно. И рано утром, когда он встретит на лестнице По?лину мать с дорожной сумкой, та, впитывая дыханием запах его сигарет, поймет все без слов. Как поймет и он.

Они сыграли тогда по-крупному. Они проиграли. Их не простят.

Ванька почему-то только сейчас подумал, что сам бы не простил такого предательства. Никому. Никому на свете, кроме, наверное, Поли, преданной им.

Мирош отвез свою несостоявшуюся тещу или несостоявшуюся мачеху – кто теперь разберет – на вокзал. Они почти не говорили в салоне его машины, не потому что не о чем было, а потому что слишком много всего – захлебнулись бы. Только напоследок, на перроне, она тихо всхлипнула, как годы назад, и сказала ему: «Прости, что мы не остановили тебя тогда. Мы должны были».

Но Иван всегда сам принимал решения. И сам за них отвечал.

На следующий день после этого объяснения группа «Мета» свалила в свой прерванный гастрольный тур, а когда вернулась из первой же поездки, Полины в Киеве не оказалось – ведомый бесконечной жаждой хоть издали ее увидать, он то и дело оказывался на Оболони. Машина стояла на своем законном месте, окна вечерами тускнели, как и уходящие дни, свет в них не вспыхивал. И Ваня отключился. В нем перегорели какие-то жизненно важные провода – он был обесточен. Нельзя до бесконечности искрить, расплавляя сердцевину. Когда-то все равно станешь горсткой пепла, а едва ли пепел способен чувствовать.

Потому опасения Фурсы и Марины казались ему смешными и совершенно напрасными. Только две вещи его хоть немного еще трогали: ночевка в отцовской квартире и то, что Поле где-то там больно. Но как он не захотел разделить эту боль на двоих, так и она не стала.

Они добрались до элитного дома, где жил Мирошниченко-старший, к вечеру. Но сперва слонялись по городу, как когда Мирош и Фурса еще учились в школе. Вернее, слонялся Иван. Не было у него цели куда-то сегодня прийти. Он охотно общался с людьми на улице, когда те их узнавали. И давал автографы, приглашая на большой концерт в Киев. У Дюка они кормили чаек. И все это было пустыми телодвижениями, делаемыми по инерции. Мирош точно знал, что тянет все только ради Влада и ребят – группу, тур, интервью. Даже этот променад сыграет на имидж, когда десятки фотографий, которые с ними сделали фанаты за день, запостят в Инсте. Сам он фотографировал на телефон море с парапета Потемкинской лестницы, наблюдая себя будто со стороны.