Поскольку я живу

Иван поморщился. И теперь потер переносицу. Ночь навалилась всей своей тяжестью. Ему давно уже было плевать, что думают о нем окружающие. Чувство вины перед ребятами за свои поступки мучило, чувство стыда – нет. Но Полина его, должно быть, давно уже умалишенным считала. При ней он лица сохранить не мог.

– И про подъезд рассказывал? – хрипловато спросил Ванька.

– Да, - хмуро ответил Влад и снова вскинулся. – Я просил ее, чтобы не лезла! И тебя потом видел. И… Ай! – он махнул рукой и зацепил чашку с недопитым чаем, расплескав его по столу. – Черт!

– Балбес, - Мирош крутанулся вокруг своей оси и поставил перед Фурсой салфетки. – Обжегся?

– Да ничего мне не будет.

– Ничего не будет, - повторил за ним Ванька. Выдохнул. Снова потянулся за почти пустой пачкой сигарет. И, уже закуривая, проговорил: - А знаешь, Влад, и неважно… сказал и сказал. Все равно ничего не будет, даже если… даже если отец – нихера не отец. Она не простит. Я ей жизнь поломал.

– Ну а что можно было тогда сделать?

– Не молчать, Влад. Не молчать. Если подумать, я бы тоже… предпочел знать правду.

– Ну вот теперь узнаешь – и скажешь.

– Вряд ли это поможет мне реабилитироваться, - рассмеялся Иван. – Так. Хочешь спать – иди на диван. В кресле – потом поясницу ломить будет. А я в шмотье пошуршу. Завтра еще лабораторию искать… Индийское, блин, кино!

– Бабы любят прощать, - буркнул Фурсов и поднялся. Потянулся, потопал в комнату, но обернулся с порога. – Веди себя хорошо.

– Я постараюсь, ма!

– Чур меня! – хохотнул Влад и свалил из кухни.

Следом свалил и Мирош. Мешки перетряхивать не понадобилось. Все вышло проще.

В ванной – в стаканчике у зеркала – простой гребень черного цвета. Еще с тех пор, как Ванька был мелким, он помнил, что в стакане над раковиной всегда лежит отцовская расческа. Всегда. Она и сейчас здесь была. И, глядя на нее, Иван мягко улыбался, не сдерживая этой улыбки. Ему почему-то казалось, что это и правда папа сюда его привел. Чем бы ни закончилась вся эта авантюра по установлению маловероятной правды.

Среди зубцов запутались несколько волосков – и седых, и светло-русых. Недлинных, нежестких, чуть завивающихся. Вот и весь сказ. Мешки остались неприкосновенны. Волоски отправились в свернутый из салфетки пакет.

Остаток ночи Иван проторчал на лоджии, в отцовском кресле, наплевав на собственное предостережение для Фурсова – там ему сейчас легче дышалось, когда нутро распирало от десятков переживаемых в эти часы вопросов. Здесь он даже засыпал пару раз, когда глаза смыкались. Ему снилось, как в старом яблоневом саду, среди деревьев, на солнце мелькает серебристая шерсть Лорки. Должно быть, пес искал хозяина, которого потерял. Иногда Иван возвращался в реальность, на лоджию – и видел напротив себя полку с книгами на стене, с неожиданным благоговением узнавая, как Дмитрий Иванович проводил здесь часы своего одиночества, изгнанный из жизней тех, кого любил, и тех, кто любили его.

А потом Ванька проваливался снова. Туда, где бегал Лорка. А ему самому было двадцать, и в его собственные дни и ночи только-только самым краешком, а не центром Солнечной системы вошла Поля, учащаяся академии имени Неждановой и чужая невеста.

Он проснулся от того, что похолодало. Утро оказалось куда более свежим, чем дождливая ночь. И в приоткрытое окно прошмыгивал ветер. День обещал быть пасмурным. Впрочем, любой абориген приморского города в курсе, как быстро здесь меняется погода.

Приступ бурной деятельности, как оказалось, не окончился, несмотря на ноющую шею и ломившую поясницу – потому что правда, ну нехрен же в кресле дрыхнуть! Завтрак по расписанию. А после они с Фурсовым ломанулись в ближайшую лабораторию. Фурса – в качестве группы поддержки, пожалуй. Кажется, до него только к утру и дошел вчерашний Ванькин рассказ, и он теперь и сам выглядел непривычно оживленным и одновременно напряженным.

Оплатив срочный анализ и сдав материал, который, к тому же со стороны отца оказался нестандартным, он выслушал речь о том, что из образцов подойдет всего парочка волосков.

Через пять дней результаты должны были сбросить ему на почту.

Пять дней – его очередь ждать пять дней. Не до свадьбы, как тогда, а до правды.

Впереди Харьков, куда двигать надо уже вечером. И утихомиривать собственное колотящееся и надеждой, и страхом сердце – тяжелым небом и снова разыгрывающимся ливнем.

– Сейчас бы поплавать, в дождь вода самая теплая, - зачем-то сказал он на пороге лаборатории, где его ожидал Влад.

– Ну пошли поплаваем, - согласился Фурсов. – Я, кажется, тысячу лет не плавал.

«И вынырнуть из воды через пять дней», - загадал Ванька про себя. Вслух такого не скажешь, хотя сейчас, он был уверен, друг его понял бы.

Они уехали на Аркадию, где на стыке моря и неба разыгралась гроза, подползавшая все ближе к пляжу. И народ сидел на песке – то ли самый упорный, то ли самый упоротый, и тот кутался в полотенца и спортивные кофты. «Стороной пройдет», - авторитетно бухтел какой-то дед совсем рядом и продолжал независимо разгадывать свой кроссворд под порывами ветра, шелестевшего страницами журнала. И когда сквозь рваные тучи проглядывало солнце, оно образовывало удивительное золотистое свечение над поверхностью воды и яркие искры на ней.

Иван смотрел на море недолго. Но завороженно, как если бы ничего красивее в жизни не видел. И о чем думал, по выражению его лица Влад разгадать не мог. Да он и не пытался.

А потом Ванька негромко выдал:

– Знаешь, друг мой Фурса, еще ни одна гроза стороной меня не обошла.

– Потому что ты сам в них прешься, - пожал тот плечами, - напролом.

– Ну, значит, и эту выдюжу, - усмехнулся Иван. И, скинув джинсы и футболку, с разбега ломанулся прямо в поднимающиеся волны – действительно теплые и почему-то мягкие, как талое масло, ударяющиеся о волнорезы, разлетающиеся брызгами пены и восхитительно переливающиеся всеми цветами от лазури до черноты.

Он рванул вперед, рассекая их руками. И там, где вода окутывала тело, ему было так хорошо, как если бы он вернулся в свой дом. А там, где мокрые плечи, руки и шея выступали на поверхность и соприкасались со злым ветром, становилось холодно, словно сам воздух мелкими иголками колол кожу.

На горизонте блеснула молния, когда он первый раз нырнул под волны. И в ее толще, делал гребки, устремляясь все дальше и дальше и чувствуя умиротворенность моря. На поверхности – этого нет. А здесь – безмолвие и безмятежность. Обманчивые и манящие.