Последнее лето

– Поморозим - подохнут, мне их отогревать негде, - хриплым, застуженным голосом говорила она, стоя перед ним в заплатанном ватнике, перетянутая на высокой груди крест-накрест старой шалью и до самых бровей повязанная темным платком.

В декабре пришли первые радостные вести о разгроме фашистских войск под Москвой. Поздним вечером, по пути домой, Тарас Константинович решил зайти поздравить Морозову: в совхозе она была единственной москвичкой, и заодно посмотреть, как она устроилась.

Нашарив в барачной темноте коридора обросшую инеем дверную ручку, он вошел и крякнул: так бедно, да что там - убого жила, оказывается, его работница со своими тремя ребятишками!

По сторонам стояли два топчана, почти ничем не прикрытые, - все, чем укрывались, было, похоже, на ребятах, сидевших за столом. Каморка освещалась керосиновой, без стекла лампой, желто-красный язычок пламени от движения дрогнул - на стене, обклеенной газетами, закачалась уродливая горбатая тень вошедшего.

Ребята ужинали подмороженной, с черными пятнами картошкой, захлебывая ее капустным россолом. Ответив, что мать не вернулась еще с работы, старшая девочка, с запавшими блестящими глазами, добавила в миску с капустой кружку воды - две терпеливо замершие ложки замелькали снова. Выяснилось, что отец пишет, что сначала у них были тараканы, а теперь повымерзли, что старшая, Нина, и средний, Вася, в школу не ходят: больно уж зима холодная, а обуви нет, - деревенские словечки к маленьким москвичкам пристали уже прочно...

Утром Тарас Константинович выписал Морозовой немного пшена и муки, жена отнесла кое-что из одежды.

Больше он ничем москвичке помочь пока не мог - ни как директор и ни как человек: второй месяц у него у самого жила бежавшая из-под Ржева сестра жены с кучей ребятишек...

Осенью сорок пятого года, приодетая и оттого сразу помолодевшая, Морозова объявила Тарасу Константиновичу, что вскоре возвращается домой. Муж прислал письмо - днями демобилизуется и заедет за ними.

– Были бы крылья, прямо бы сейчас улетела, - счастливо засмеялась она.
– Вот как по Москве соскучилась!

Вместе со старой одеждой и заботами женщина, казалось, скинула с себя и что-то еще, деревенское - перед Тарасом Константиновичем снова была прирожденная горожанка.

Он от души поздравил ее, хотя искренне и пожалел, что совхоз теряет такую работницу. К той поре Анна Павловна прочно считалась лучшей телятницей, несколько раз была премирована, награждена Почетной грамотой.

Велико же было удивление Тараса Константиновича, когда он, сначала стороной, а потом и от самой Морозовой узнал, что она осталась в совхозе.

– Молоденькую нашел, - горько сказала она, столкнувшись с директором у конторы; на ней снова был привычный ватник, правда новый, и кирзовые сапоги.
– Я-то ему, дура, писала, что живем тут - лучше не надо.

Живем - чуть не песни поем! Чтоб ему там, думаю, поспокойнее было.

– Ну, подлец!
– поразился Тарас Константинович.
– Подавай на алименты, Анна Павловна. Пусть ему небо с овчинку покажется!

– Нет, не стану.
– У губ Морозовой легли резкие косые морщинки. Комнату он занял. Судиться мне с ним противно, новую неизвестно когда выхлопочу: много там сейчас таких. А тут что ж - привыкла, признаться.

И ребятишек легче на ноги поставлю, одна-то. Те учатся.

Нина, старшая, при мне, на телятнике. Заневестилась у Яле...

Свадьбу дочери, вышедшей замуж за своего же тракториста, сыграли широко, всем совхозом. Анна Павловна съездила накануне в Москву подкупить кое-чего к торжеству и на той же свадьбе, с глазами, полными слез от радости, громким шепотком рассказала Тарасу Константиновичу:

– Набегались по магазинам, а ночевать - к товаркам своим, в общежитие. И комната наша там же, как вот тут, в бараке. Ну, и столкнулись в коридоре. С мальчонкой со двора вошел. Аж с лица сменился. Волосы, смотрю, ре-едкие стали! Прости, говорит. Только это я ему сказать хотела - из комнаты та, новая, вышла. Кудряшки такие завитые, а на самой-то одни глаза только и есть. Да, видно, сразу и догадалась: схватила мальчонку, прижала к себе и заплакала. Не плачь ты, говорю. Я же не скандалить приехала. Ты-то разве виновата в чем?

Шумно сморкнувшись, Анна Павловна покачала головой.

– Смотрю на них и не знаю, чему дивиться больше.

Тому ли, что глупенькая эта помоложе себе не нашла или что он, в его годы-то, такую молоденькую взять отважился! С тем и уехала...

Тогда же на свадьбе Тарас Константинович впервые заметил, как сдала их москвичка: недавно вроде ходила она статная, независимая - сейчас вдруг опустились плечи, во всем ее облике, голосе, в растроганном, мокром от слез лице неуловимо проступило что-то покорно тихое...

– Летят годочки-то, Константиныч, летят!
– отвечая на пристальный взгляд директора таким же взглядом, кивнула Анна Павловна.
– А ты сам-то на отдых собираешься? Или тебе все износу нет, дьужнльный, может?

– Какой там двужильный!
– засмеялся Тарас Константинович.
– Сам чувствую - пора. Отхожу вот лето, и хватит.

– Кого ж за себя оставишь?
– А ты как думаешь - кого?

– Да ведь Александра Федорыча, наверно, Забнева, Кого ж еще?

– Как он, по-твоему?

– А такой же, как ты. Только помоложе.

Тарас Константинович внутренне от такой прямоты поежился: горьковато, но правда; Анна Павловна, подбирая слова, неторопливо закончила:

– Ты-то, Константиныч, к людям, конечно, помягче.

Это ведь ты с виду только нелюдим. А у него, у Забнева, этого еще мало. Но тоже ничего: жизнь оботрет, всему научит.

– А Игонькин как?
– чувствуя, что горчинка его рассасывается, исчезает, спросил Тарас Константинович.

– Этот-то при чем?
– удивилась Анна Павловна.
– Не-ет, этот ажур-абажур - как его там - долго у нас не задержится. Легкий больно.

– Не задержится, значит?

– И толковать нечего. Куда повиднее люди-то были, и то как ветром сдуло. Будто их и не было.

Хозяйка проворно поднялась.

– Заговорила я тебя, балаболка старая, а время-то обеденное. Есть-то, поди, хочешь?

– Хочу, - чистосердечно признался Тарас Константинович.

– Вот я и соберу сейчас, пополдничаешь со старухой. Давно ты у меня за столом не сидел. Лет двадцать - с дочкиной свадьбы.

– Я ведь не один, Анна Павловна, - замялся Тарас Константинович, тоже поднимаясь, - Петр там сидит, ждет.