Последний самурай
Шрифт:
Люди входили в клуб «Портленд» и выходили, но на Сегети никто не был похож. Около 16:00 к клубу подкатило такси, и из него вышел человек в белом костюме. Сегети.
Миновало шесть часов. Я умирал с голоду. Заставлял себя читать Х. М. Розенберга, «Физику твердого тела». Старался не думать о еде.
Около 23:00 Сегети вышел. С ним был еще один человек. Человек этот говорил: Я просто подумал, если сыграю королем, это вскроет бубны.
Бубны?
Они только бубны не заявили.
Да уж, вздохнул Сегети. Столь удручающе подозрение, что современная игра начисто лишена авантюризма, но как подумаешь о необъяснимом и, очевидно, несокрушимом нежелании типичного игрока заявлять масть при ренонсе или синглете! Не говоря уж о малодушии партнера de nos jours [135] ,
135
Зд.: нашего времени (фр.).
Ты в прошлый раз говорил, что мне надо было сыграть королем.
Правда? Тогда беру свои слова назад. Разумеется, при малейшей возможности надо играть королем. Что толку мяться над своим выходом, если у тебя король в руке. А если кто удивится, скажешь, что, по моей оценке, ход королем — квинтэссенция сильной игры. А вот и мое такси.
Он сел в такси, и оно уехало.
Я представления не имел куда.
Спутник Сегети смотрел вслед. Я подбежал и просипел:
Простите! Мне велели кое-что доставить мистеру Сегети, а я его пропустил — вы не знаете, куда он едет?
Без понятия. В «Каприс» он больше не ходит; попробуй в «Куальино». В бридж играешь?
Нет. А «Куальино» — это где?
О боже всемогущий, ты же не… слушай, у него поганое настроение, уж не знаю, что там с ним, и, если он с кем-то встречается, лучше тебе не врываться. Может, в клубе оставишь?
«Куальино» — это где?
Тебе не поздновато по улицам шастать?
«Куальино» — это где?
Его там, скорее всего, и нет.
Тогда можно и сказать, где это.
Ну да, в общем, Бери-стрит, раз тебе так уж надо.
Где это?
За много миль отсюда.
Я вернулся на «Грин-парк». Через час подземка закроется. Он, наверное, опять уедет на такси, а я не смогу проследить, у меня с собой только проездной и один фунт. Но мало ли, вдруг что подвернется.
Я спросил в справочной, где Бери-стрит, и в окошке мне сказали, что за углом. Я посмотрел на карту — ну да, за углом, минут десять пешком от Хаф-Мун. Поедет человек на такое расстояние на такси? Но других зацепок у меня не было, и я пошел вверх по Пикадилли, вниз по Сент-Джеймс-стрит, потом на Бери-стрит и посмотрел на «Куальино», но снаружи почти ничего не разглядеть. Непонятно, есть ли внутри кто-нибудь в белом костюме.
Я сел на порог через дорогу и попытался почитать «Физику твердого тела», но света не хватало. Тогда я стал повторять 1-ю песнь «Илиады». Хочу выучить целиком — мало ли, вдруг меня однажды бросят в тюрьму.
Люди входили в «Куальино» и выходили. Я дочитал 1-ю песнь «Илиады»; на часах всего 0:30. Пара человек подошли и спросили, все ли со мной хорошо. Я сказал да. Начал повторять арабские слабые глаголы. Мои любимые — вдвойне и втройне слабые, потому что в императивах они практически схлопываются, но я заставил себя начать с первой хамзы и повторять до конца.
И хорошо, что я так сделал. Прошел час; наверное, решил я, он поехал не сюда. Можно идти домой. Но я добрался до своего самого любимого глагола + решил, что закончу с ним, еще чуть-чуть потяну время. С странная штука: это трехбуквенный глагол, в котором все три буквы — йа; такой глагол бывает только II породы, и центральная йа в нем удваивается (к сожалению, это означает, что вместо конечной йа пишется алиф-максура, но идеал недостижим); этот глагол означает «писать букву йа» (Райт) или «писать красивую йа» (Хэйвуд и Нахмад)! Это ведь лучший глагол в языке, а Вер даже в словарь его не вставил! Райт, вы не поверите, упоминает его, лишь говоря, что обсуждать его не будет, поскольку это редкий глагол! А Блашер вообще его не упоминает! Только Хэйвуд / Нахмад пристойно его осветили, но даже они не приводят императив. Правда, они приводят юссив йуйаййи
видимо, это значит, что императив будет йаййи. В общем, я сидел перед «Куальино», бубня себе под нос йаййа йаййат йаййайта йаййайти йаййайту, и решил, что, если он не выйдет, я из спортивного интереса доберусь до IX породы (которую Блашер называет nettement absurde [136] ) + может, XI породы, которая усиленная IX + предположительно абсурдность ее зашкаливает. IX — цвета + уродство + XI, значит, чернейший черный и белейший белый. Художнику понравилось бы. Сделал бы серию «Допустим, IX = XI». «Допустим, цвет = уродство». Ладно, проехали.136
Откровенно абсурдной (фр.).
В общем, я добрался до йуйаййи и уже думал было перейти к ихмарра быть красным ихмаарра быть кроваво-красным, но тут из «Куальино» вышел Сегети с женщиной.
Она сказала:
Ну конечно, я тебя подброшу.
Он сказал:
Ты ангел.
Она сказала:
Да ну, глупости. Только объясни, как ехать, я вечно блуждаю в этих переулках.
Я затаил дыхание, а он сказал:
Слоун-стрит знаешь?
Она сказала:
Конечно.
Они шли по улице прочь от Пикадилли. Я пошел по другой стороне, а он сказал:
Ну вот, оттуда на Понт-стрит, потом четвертый поворот налево — там все просто.
Я сказал: ЭВРИКА!
Я сказал: Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево. Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево. Слоун-стрит, Понт-стрит, четвертый налево.
Она сказала:
Ну, как-нибудь доберемся.
Я дошел за ними до «Национальной парковки». Подождал у входа, посмотрел, как выезжает ее темно-синий «сааб». И зашагал к Найтсбриджу. Шансы невелики, но я подумал, может, она не просто его подбросит, а зайдет в дом, и тогда, если долго подождать, я, может, увижу, откуда она выходит.
На Понт-стрит я добрался к 2:15. Выяснилось, что четвертый налево — это Леннокс-гарденс. Ни следа «сааба».
Я решил все равно отложить до завтра — будем надеяться, увижу, как он выйдет из дома. Я дошел до Слоун-стрит, отыскал таксофон, но он принимал только монеты. Я вернулся к Найтсбриджу, отыскал таксофон, который принимал телефонные карточки, и позвонил Сибилле. Сказал, что я в Найтсбридже и мне надо быть здесь рано утром, так что я, пожалуй, тут и останусь, а звоню, чтоб она не думала, будто меня взяли в заложники или продали в сексуальное рабство или банде педофилов.
Сибилла молчала очень долго. Но я знал, о чем она думает. Пауза затягивалась, потому что моя мать размышляла о праве одного разумного существа деспотично навязывать волю другому разумному существу на основании старшинства. Говоря точнее, она не размышляла, поскольку в подобное право не верила, но сопротивлялась соблазну навязать свою волю исходя из обычаев современного общества. Наконец она сказала: Ну, тогда до завтра.
На Леннокс-гарденс был запертый садик. Я перелез через забор и лег в траву за скамейкой. Годы ночевок на земле окупились сполна: я в ту же секунду заснул.
Наутро около 11:00 Сегети вышел из многоэтажки в конце улицы и свернул за угол.
Когда я вернулся, Сибилла закончила «Мир карпов». Она сидела в кресле в гостиной, сгорбившись над «Самоучителем пали». Ее лицо было темно и пусто, как экран монитора.
Я подумал, что надо бы ей посочувствовать, но меня все раздражало. Что толку так страдать? В чем смысл? Почему нельзя быть как Лайла Сегети? Как угодно лучше, чем вот так. Это что, все ради меня? Как это может быть ради меня, если меня от этого воротит? Почему нельзя быть необузданной, и рисковой, и играть на все, что у нас есть? Лучше бы она все распродала, пошла в казино и все поставила на один-единственный поворот рулетки.