Последний самурай
Шрифт:
Так или иначе, я несколько опомнился и задал пару вопросов. История становилась все мутнее. И тут меня осенила гениальная мысль. Я себя почитал подлинным Соломоном!
Я сказал: Ну хорошо, раз ребенок мой, оставь его мне. Я берусь его воспитать при одном условии: ты никогда не появишься на глаза ни мне, ни ему.
По моему замыслу, ни одна мать на таких условиях не вручит свое дитя совершеннейшему незнакомцу. Но, едва успев промолвить эти слова, я постиг свою ошибку, ибо в девичьих глазах читался ужасный соблазн. Тогда-то я и понял, что ребенок не мой: это как взять первую взятку тузом и наблюдать, как новичок мучительно раздумывает, пойти ли козырем. У меня сердце в горле застряло, уверяю тебя!
А если 6 она согласилась, что бы вы сделали? спросил я.
Пришлось бы, конечно, взять ребенка. Сел играть — не обижайся; пожалуй, не самый благородный принцип,
Да, сказал я, хотя вряд ли «красивая» — подходящее слово. И что дальше? Она ушла?
В конечном итоге. Пояснила, что не может отдать мне ребенка, ибо полагает меня аморальным типом. Чья бы корова мычала, представляется мне, но я возрадовался и спорить не стал. Тотчас заверил ее, что жизнь моя полна беспримерных пороков, и дитя, погрузившись в эту клоаку, неизбежно падет жертвой разврата. Поведал, что регулярно употребляю широкий спектр фармацевтической продукции; сказал, что сексуальные аппетиты мои притупились и посему возбуждение единственно доступно мне, если в постели присутствуют не менее четырех пышных красоток; в красочных деталях живописал свои сексуальные привычки, коими не стану, как, к несчастью, а может, и к счастью, более не говорят, марать тебе уши.
Я еле сдерживал хохот.
Помогло?
Не то слово! Сколь ни силен был соблазн избавиться от ребенка, она не могла вручить дитя чудовищу репутация дороже. Вместо этого она отправилась к газетчикам и продала историю таблоидам — дескать, ей совесть не позволяет брать деньги у столь растленного отца. Газеты, разумеется, пришли в восторг. Жалко, что я не припас статей, — помню, был один решительно убийственный заголовок: «Пятеро в папашиной постели». Увидел на лотке, ржал как конь — но по дурости не купил пару-тройку сотен, друзьям разослать. Век живи век учись. Разумеется, своих претензий она не опровергла, и кое-кого вся история коробила, но это невеликая плата за спасение. Ты завтракал?
Да.
Я нет. Позавтракай еще раз.
Ладно.
Сам поразился, услышав свой голос. Потом решил, что так невежливо.
Спасибо.
С превеликим удовольствием.
Я пошел за ним по квартире. Все зимы, которые я помню, я только и делал, что сидел в каком-нибудь музее, разглядывая экспозицию или делая вид, будто разглядываю, и теперь почувствовал себя как дома. Кинжалы с надписями на магриби. На столике роскошный Коран восточным куфи. Не менее роскошная коллекция керамики по стенам, на полках и стратегически расставленных столиках, в основном расписанных тем же куфическим шрифтом восточной, наиболее стилизованной разновидности. Там, где на стенах осталось место меж бесценных кинжалов и керамики, висели бесценные персидские миниатюры. Я вспомнил про сердце. Может, получится уговорить Сегети расстаться с каким-нибудь небольшим произведением искусства, по которому он не будет скучать, — я бы вместо сердца продал его.
Мы пришли в столовую. У двери на столе стоял телефон. Сегети взял трубку и попросил кого-то принести еще прибор.
Так или иначе, продолжал он, ведя меня к столу, впоследствии я научился осмотрительности. Взял за правило держаться с безукоризненной вежливостью с начала до конца — ничто так не бесит людей, совершающих нечто вопиющее. Подгоняемые злостью, они рано или поздно себя выдают. Я нахожу, что в грубости и оскорблениях нет никакой нужды.
По выучке мастера знать, сказал я.
Ты очень любезен. Это, как видишь, всего лишь побочный продукт весьма пестрой карьеры. Смею предположить, что объекты первых твоих попыток были людьми подостойнее и не путались с таким множеством женщин. Естественно, они тебя восприняли гораздо более au seneux [137] .
Он
принялся накладывать еду себе на тарелку и жестом велел мне взять с него пример. Я в жизни не видал столько еды на одном столе. Десятка три яиц — болтунья, вареные, пашот, глазунья, бенедикт, омлет и все прочее, что можно сотворить с яйцом + затем сложить в серебристые электрокастрюли, чтоб не остыло. В корзине аппетитной горой громоздились штук двадцать или тридцать всяких плюшек. В опустошенных зубчатых корках трех разделенных напополам зеленых дынь лежали фрукты, нарезанные полумесяцами и звездочками. В большой корзине фрукты au naturel [138] — в основном такие, каких мы никогда не покупали в «Теско», потому что они по 99 пенсов за штуку. На крутящейся серебряной подставке — два сорта горчицы, три сорта чатни, пять сортов меда и джем двенадцати разновидностей. Блинчики с семью начинками. Копченый лосось и еще что-то — по-моему, копченая селедка. Стеклянные графины со свежевыжатым апельсиновым, ананасовым, томатным, гуавовым и манговым соком. Кофе, чай и горячий шоколад в серебряных сосудах и серебряная ваза взбитых сливок к горячему шоколаду.137
Серьезно (фр.).
138
В натуральном виде (фр.).
Я решил начать с дыни, сырного омлета, трех плюшек, сока гуавы и горячего шоколада.
Я сказал: Вы сочли, что в двадцать разом она не поверит?
Он сказал: Отчего бы и дома не жить комфортно, как в приличном отеле?
Я сказал: Отчего пятеро в постели особо аморально? Оттого что брачная верность возможна максимум с одной женщиной? Или оттого что женщины могут обратиться к гомосексуальным практикам, а считается, что это противоречит воле божества?
Он сказал: В 9 случаях из 10 женщина предпочтет, чтобы ей не сообщали то, чего она не хочет знать.
Он сказал: В 99 случаях из 100 полезнее знать, что люди полагают неправильным. Если прижмет, нужно уметь читать мысли противника; что пользы думать, как ему надлежало бы разыграть свою руку?
Я подлил себе горячего шоколада и взял еще плюшку.
А как вы обратились к дипломатической карьере? с изысканной деликатностью осведомился я.
Он рассмеялся.
О, по чистой случайности. С друзьями поплыл в круиз. На судне забарахлил мотор, мы застряли в гватемальском городишке. Естественно, могли поехать по домам — турагентство оплатило бы самолет до столицы, — но в городишке были просто восхитительные люди. Местная шишка обожал бридж, но от мира, понятно, был довольно-таки отрезан — он нас на руках носил. Закатывал приемы, танцы устроил — во многом даже лучше, чем на борту. Многие пассажиры, конечно, разъехались, а мы с Джереми задержались.
Хозяин наш был британец, но женился на местной. Выращивал бананы — там почти все выращивали бананы, — и еще его назначили британским консулом. По-английски никто особо не говорил, мы по-испански ни бум-бум, но бриджу это, естественно, не мешает.
В общем, мы прожили там пару недель, и взбрело мне в голову прокатиться по окрестностям — дороги такие, что лучше бы никаких, и наш хозяин инспектировал поместье в основном верхом. Я одолжил лошадь — крупная, сильная, родословной почти никакой, зато выносливая. Седло — большой кожаный квадратный короб, огромная лука в серебряных заклепках — не верх элегантности, но удобно. И я ускакал, а с собой проводником взял мальчика с плантации. Мальчик вскоре занервничал, замахал руками — дескать, надо возвращаться, а я, как ты помнишь, по-испански ни слова. Не послушался его — мы как раз въезжали на склон, я желал поглядеть на равнину сверху.
В конце концов мы забрались на холмы и попали в деревушку. Вокруг ни души. Я хотел пить, спешился, пошел искать воду. Из дома выбежала женщина, вся в слезах — сказала что-то непонятное и указала вверх по дороге.
Я снова сел в седло и поехал вверх по дороге. Проводник сопровождать меня решительно отказался. Дорога свернула, и я увидел… короче говоря, я увидел такое, о чем в больших компаниях рассказывать не так занимательно, как о моих гипотетических подвигах. Солдаты, много могил и крестьяне, под прицелом махавшие лопатами. Меня заметили, стали стрелять, — естественно, я галопом ускакал прочь.