Последний самурай

Назавтра я снова поехал в Найтсбридж. Накануне Сегети ушел в 11:00, и я решил, что лучше приехать до 11:00.

Я приехал в 9:00, но не попал внутрь. В подъезде был домофон: Сегети на четвертом этаже. Я сел на крыльцо подождать. Миновало полчаса. Я встал под домофоном, как будто ищу имя. Миновало двадцать минут.

В 9:56 в подъезд вошла женщина с хозяйственной сумкой, и я вошел следом. Пошел по лестнице, чтоб увильнуть от неловких вопросов; бежал, перепрыгивая через две ступеньки.

В 10:00 я подошел к двери и позвонил.

Открыл человек в белом мундире. Он сказал:

Чего тебе?

Я сказал, что пришел к мистеру Сегети.

Он сказал: Мистер Сегети никого не принимает.

Я сказал: А когда удобно зайти?

Он сказал: Не мне об этом гадать. Если хочешь, оставь визитку.

Но тут из другой комнаты его окликнули по-арабски. Я понял, что по-арабски, но не понял, что сказали; это досадно, мне казалось, я неплохо знаю арабский. Я прочел 1001 из «Тысяча и одной ночи», и «Мукаддима», и много Ибн Баттуты, и когда Сиб покупала «Аль-Хайят», чтобы не заржаветь, я тоже всегда читал. Из другой комнаты сказали, видимо, что-то вроде Все в порядке, я разберусь, потому что человек в белом поклонился и ушел, а в коридор вышел Сегети. Он был в красно-золотом парчовом халате; волосы мокрые; обильно наодеколонен. Мой противник — щеголь эпохи Мэйдзи. Приехали.

Я хотел с вами повидаться, сказал я.

Он сказал: Как это лестно. Однако рановато, не находишь? Во времена, когда люди наносили утренние визиты, они их наносили, знаешь ли, днем. Обычай сошел на нет, однако сие цивилизованное представление о сутках сохранилось в названии четырехчасовых сеансов, обозначаемых эпитетом «утренние». Утренние сеансы, как ты понимаешь, не начинаются в десять утра.

Понимаю, сказал я.

И однако, прибудь ты в более пристойное время, тебе грозило бы жестокое разочарование. У меня встреча в два — отсюда и моя несвоевременно утренняя наружность. Для чего ты хотел со мной повидаться?

Я вдохнул. Он поднимает бамбуковый меч. Замечательно экономным жестом отводит его назад.

Я ваш сын, сказал я. Дышать было нечем.

Он помолчал. Он совсем не шевелился.

Ясно, сказал он. Ты не будешь возражать, если я закурю. Это все отчасти неожиданно.

Конечно.

Он достал из кармана золотой портсигар — золотой портсигар, а не пачку. Открыл; сигареты были в темной папиросной бумаге, с золотым ободком у кончика.

Он вынул сигарету; закрыл портсигар; постучал сигаретой о портсигар; убрал портсигар в карман. Достал золотую зажигалку. Сунул сигарету в рот; щелкнул зажигалкой; поднес пламя к сигарете. На меня не взглянул ни разу. Убрал зажигалку в карман. Затянулся. На меня по-прежнему не глядел. Наконец поглядел. И сказал:

Будет бестактностью спросить, как зовут твою мать?

Она не хотела, чтоб вы знали, сказал я. Я бы предпочел не говорить, если вы не против.

Видимо, я много горя ей причинил.

Нет, она… она просто понимала, что все кончено, и сочла, что смысла нет. Деньги у нее были, она не хотела вас беспокоить.

Сколь необычайно. Если мы расстались плохо, я бы понял, отчего она раздосадована, но ты утверждаешь, что ничего подобного не произошло. И однако она предпочла не сообщать мне сего наинасущнейшего факта. Вероятно, она придерживается весьма дурного мнения обо мне — я рад, что на тебя оно не повлияло.

Да нет, сказал я. Она говорила, что знала вас не очень хорошо.

И следовательно, пришла к наихудшему из возможных выводов?

Он медленно затягивался, потом говорил, потом курил дальше.

Я сожалею, что допрашиваю тебя столь подробно, однако ты и сам понимаешь, что все это, мягко говоря, весьма огорчительно. Я первым готов признать, что не отличаюсь чрезмерным супружеским постоянством, но это решительно не означает сложения с себя самоочевидной ответственности — я всегда полагал, будто женщины понимали, что я за человек. Я, знаешь ли, не очень сложный — меня легко раскусить в ходе краткого знакомства, и если увиденное женщинам не нравилось, они не оставались надолго — уж точно не хватало времени, чтобы добраться до спальни. Или все это перифраза случайной связи?

Да, сказал я.

Понятно, да, тогда картина проясняется.

Он снова затянулся.

Если позволишь, я все же спрошу: я единственный кандидат?

Она работала в офисе, где в основном женщины, сказал я. А потом познакомилась с вами на приеме.

И я вскружил ей голову. И когда же это было? Сколько тебе лет?

Двенадцать лет назад. 11.

И где? В Лондоне?

По-моему, да.

Я не понимаю только одного. Отчего не сообщить мне имя женщины, которую я знал столь недолго? Почему твою мать это оскорбит?

Я не очень понимаю.

Ясно.

Он затушил сигарету.

Это же все галиматья, правда?

Я молчал.

Тебя кто надоумил? Газетчики?

Нет…

Ты хочешь денег?

Нет.

Я был несколько потрясен. Очень стремительно все случилось.

Вы когда-нибудь видели «Семь самураев»?

Очень давно. При чем тут?

Помните сцену, где Кюдзо дерется?

Боюсь, я не помню их имен.

Кюдзо — это тот, который не хочет убивать.

Я заставил себя говорить медленно.

Он бьется с другим самураем на бамбуковых мечах. Он побеждает, но другой утверждает, что ничья. И Кюдзо говорит, Настоящим мечом я бы тебя убил. А другой самурай говорит, Ладно, давай настоящими мечами. И Кюдзо говорит, Глупости, я же тебя убью. И другой самурай обнажает меч, и они дерутся настоящими мечами, и он погибает.

И?

И три месяца назад я пришел к своему настоящему отцу, хотел на него посмотреть. Я ему не сказал, кто я. Стоял у него в кабинете и думал, Нельзя сказать, что я его сын, потому что это правда.

Он наблюдал за мной — глаза очень блестящие, внимательные, лицо бесстрастно. Глаза заблестели ярче.

Но можно сказать мне, потому что это неправда? спросил он. Ясно!

Он понял в одну секунду. Он вдруг рассмеялся.

Это просто блеск!

Он глянул на часы (естественно, золотые).

Заходи и расскажи еще, сказал он. Я хочу послушать. Я первая жертва?

Четвертая, сказал я.

Я уже хотел было извиниться, но осекся, а то ляпнул бы глупость какую.

Первые три — это был кошмар, сказал я, что отчасти смахивало на извинение. Двое мне поверили, один нет. И все были кошмарны. Потом я говорил им, что это неправда, и они не понимали.

Ты меня поражаешь.

И я подумал про вас. Я раньше не думал, потому что не умею в бридж.

Правда? Жалко.

Я подумал, вы поймете. То есть я подумал, что, если не поверите, все равно поймете.

Он снова рассмеялся.

Ты вообще представляешь, сколько раз мне предъявляли претензии на мое отцовство?

Нет.

Вот и я. Сбился со счета после третьего. Обычно приходит якобы мать, до крайности, как ты понимаешь, неохотно, только ради ребенка.

В первый раз было чудовищно. Я эту женщину в жизни не встречал — во всяком случае, не припоминаю. Надо было сразу заподозрить неладное, а я только чрезвычайно смутился — какой позор, мы разделили минуту нежности, а я так мало запомнил! Она сказала, что прошло несколько лет, — как это, знаешь ли, огорчительно, если она успела настолько измениться не в лучшую сторону!