Посюстороннее

– - Подножка! Чертов домовой поставил подножку!
– - кричал отец.

– - Какому домовому понравится хозяин-алкаш!
– - ухватились мы за поданную идею, но отец только рукой махнул.

Так мы и ушли от него.

Через несколько месяцев он снова упал в квартире -- даже стекло в серванте разбил. Руку поранил сильно. На ковре с тех пор кровавое пятно -- как в "Кентрвильском привидении". Только пятно мы даже не пытаемся свести. Толку-то!

Мы давно уже в ту квартиру не ходим. Пусть домовой, если хочет, дальше рукоприкладством отца уму-разуму учит -- а мы руки умыли.

У Паши-гея отец тоже один сейчас живет. Кошковидный домовой ему не показывается, тихарится где-то. Сам Пашка за границу уехал и мамку перевез.

Пусть живут с домовыми, эти папашки-черти, раз с людьми не умеют.

Тихо в аду

Иногда идешь по улице -- и входишь в тяжелое, душное облако чужого беспокойства, или вляпываешься в вонючую кучку мелкого страха, или поскальзываешься на небрежно брошенном изумлении -- "а-а-х!"

Я всегда избегала работать с людьми -- слишком много они оставляли вокруг себя эмоций, особенно в общественных местах.

Но были нужны деньги, а тут пришло само собой хорошее место -- книжный киоск в стенах вуза. В мои обязанности входила торговля печатными изданиями, ну и ведение отчетности, на которую я, разумеется, старалась подзабить, так как ее все равно никто не проверял.

Продавцом я была так себе: постоянно что-то путала или вбивала деньги не в тот отдел кассы. Бывало, становилось скучно -- как будто сползала на глаза шапка, закрывала мир. Бывало, какие-то амбиции начинали покалывать в зад: пойди, поищи что получше, чего тут сидеть! Бывало, хотелось чего-то необычного, сосало под ложечкой, манило что-то вдали...

Но в общем и целом было терпимо. По субботам я ходила в церковь. В такую... вроде клуба... Парень там был один славный, такой блондинчик щекастый, все говорил про совершенный замысел бога, про любовь, про всепрощение... Иногда я улавливала приятное дуновение светлого ветерка. Может, с небес? Могу ли я улавливать что-то божественное? Я ведь всегда знала, что я не такая, как все, особенная, но откуда этот дар -- от бога или от дьявола? И что с ним делать? Открыться кому-то я пока опасалась -- а вдруг прогонят?

Однажды утром -- в том особенном полусне, в котором в темное время года обычно пребывают жители наших широт часиков до двенадцати, -- я вдруг столкнулась с чем-то страшным. Несколько покупателей прошло, человек, может, семь или восемь -- и тут оно... Как сосулька-убийца сердце прошила. Дышать нечем. Пальцы заледенели, кажется, согну -- сломаются.

Это кто-то оставил.

Кто-то из этих покупателей, которых я даже не старалась запоминать.

И это сейчас убивало меня.

Но я знала способ спастись.

Я схватила бумагу, ручку и стала писать:

Зимняя звезда

Дребезжит от холодного ветра

Зачем вы мучите меня

Не разжимаете рук,

Не дадите мне улететь вниз

Или вы боитесь, что я выживу?

Отпустите,

Если нет никого, кто бы подхватил меня на руки,

Я лучше стану мешком, полным переломанных костей и крови.

Держать меня бесчеловечно.

Вынесите приговор, если нужно казнить.

А потом разожмите руку

И смотрите на меня сверху,

Я буду вся ваша, мертвая, окровавленная,

Новая жертва вашему совершенному плану мира.

Я сложила листок вчетверо и засунула под край обложки кассового журнала. Снова взялась за работу. Прошло.

Перед Новым годом наступил час расплаты за разгильдяйство -- сдача отчетности о продажах. Бухгалтерия выела душу так, что праздники я встретила почти пустой -- только на донышке плескалось немного усталости.

Выход с каникул удивил. На первом этаже витало характерное смешение страха с печалью, которое бывает, когда умер кто-то не слишком близкий, чтоб скорбеть по-настоящему, но достаточно знакомый, чтобы пожалеть покойного и задуматься о смерти вообще. К этому примешивалось еще какое-то нервное любопытство. И что-то еще...

Но традиционной тумбочки с фотографией в траурной рамочке не было. Значит, не препод.

Бухгалтерша, на которую я наткнулась в коридоре, округлив глаза, спросила:

– - Не слышала еще?

Я отрицательно качнула головой.

– - Первокурсница насмерть разбилась. В общагах праздновали Новый год, напились сильно, никто ничего толком не помнит... Она вышла на балкон покурить -- и упала... С одиннадцатого этажа. Но не насмерть. Скорая час ехала. Как приехали, еще жива была, по дороге в больницу умерла. Все переломано. Страшная смерть! Видела проректора по работе со студентами? На нем лица нет! Точно снимут его теперь! Кстати, кассовую книгу принеси мне, пожалуйста!

Моя начальница изложила свою версию событий (она не курила, но в тот момент вокруг нее вился табачный сыщицкий запах):

– - Я в том общежитии на инвентаризации была. И выходы на балконы видела! Я, конечно, не заостряла внимания, но помню: высокие там борта, не могла она сама упасть, точно кто-то помог!

– - Может, и сама сиганула...
– - качала головой заглянувшая к нам на чай кладовщица.
– - Они там, думаете, только пили? Наверняка наркота какая-то была! А эти обдолбанные с собой чего только не сделают...

На следующий день я снова столкнулась в коридоре с бухгалтершей.

– - Не слышала еще? Тех ребят, что вместе с ней были, исключают теперь... И главное: полная неопределенность: вроде и свалиться там самой трудно, и поводов для самоубийства не было...
– - тут бухгатерша понизила голос: -- Не беременная она была и.... вроде как вообще девственница... Вот с чего бы... Кстати, кассовую книгу не забудь мне принести...

Начальницу едва было видно из-за клубов дыма:

– - Если в общагах завелся маньяк, то скоро мы услышим о новых жертвах...

Кладовщица снова у нас в гостях наливалась чаем:

– - Там у них охранники -- все взяточники... Студенты им пятисотенную, а они глаза на все закрывают... Вот и догулялась молодежь!..

Потом приехали родители девочки, забрали тело.

Шум поутих. Даже проректора не сняли. Студентов тех, правда, таки исключили.

В очередной раз столкнувшись с бухгалтершей в коридоре, я услышала лишь краткое:

– - Кассовая книга!

И только в тот день, небрежно схватив чертову кассовую книгу, я увидела выпавший из нее листок... И вспомнила.