Повесть о детстве

— Кричи,— разрешила бабушка,— не бойся! Там ничего не услышат. Перестань щипать себя, дура! Ложись здесь!

Шера со страхом следила за роженицей, ей казалось, что вот сейчас Сура кончится: страдание сразит её.

— Что ты смотришь?—окликнула Шеру бабушка.—Помогай мне. Вот там в углу закрытые бочки. Открой крышки. Поняла?

Шера молча кивнула головой.

— А там слева стоит шкафчик. Открой дверцы. Поняла? Пусть всё будет открыто. Матери станет легче.— Она опустилась на колени подле Суры и погладила её по голосам.— Упрись ногами в стенку... Ну, сильнее! Теперь возьми меня за руки и тяни к себе. Перестань бояться! Открой рот! Кричи!

Шера убежала наверх. Пейся испуганно спросил её:

— Мама рожает?

— Нет. Ей просто плохо.

— Она умрёт! — с детской жестокостью сказал малепький Наумчик и спокойно повторил: — Умрёт!

— Девять типупов тебе на язык! — разозлился Пейся.— Обжора несчастная!

— Тсс! — рассердился Доля.— Молчите, воробьи!

Наступила тшнпна. Снизу доносились крики матери, то протяжные, похожие на долгий стон, то отрывистые и внезапные.

Полые руки её, неживые, бессильные, упали па землю. Сухой, шершавой коркой покрылись посиневшие губы. Она открывала рот, с трудом схватывая воздух, и смотрела на бабушку страдальческими, невидящими глазами. Тоненькие чёрные шпильки выпали, и блестящие волосы её рассыпались — они упали на мокрый побелевший лоб, на грудь и на сырую, мягкую землю.

— Мамочка!—кричала Сура, бросаясь из стороны в сторону, ударяясь о стену и хватая что-то испуганными руками.— Ты видишь меня, мамочка?

Шера сидела на ступеньках, прижав ладони к ушам й стараясь ничего не слышать. Так прошло два или три часа в каком-то непонятном забытьи. Вдруг Доля взял её за плечо.

— Что ты? — удивлённо спросила она.

— Иди вниз, тебя зовут.

Бабушка, не глядя на неё, быстро проговорила:

— Скажи Шлеме, пусть перестанет плакать. У него сын!.. Постой! Куда ты летишь? — рассердилась она.— И возьми у кого-нибудь нож!

* * *

Только что все думали о смерти и сидели на сырых, тяжёлых ступенях с какими-то странно остановившимися глазами. Но вот женщина, пугавшая всех своим криком, разрешилась от бремени, и появился мальчик — маленький, лысый, с каким-то вдруг сразу взрослым носом, и всем захотелось подойти посмотреть на него. Но бабушка, закутав его в три платка, никого пе подпускала и, тихо покачиваясь, сидела па ступеньках. Сура дрожала во сне: ей было очень холодно. Доля, сняв пиджак, прикрыл её плечи.

— Хороший ребёнок? — спросил Шлема у бабушки.

— Откуда у вас вдруг будет хороший? — удивилась опа н засмеялась: — При такой повивальной бабке родятся только хорошие!..

Уже было утро, а монист быть, день — никто не знал этого точно.

— Его рождение,— сказал, качая головой, Шлема,— я буду помнить всю жизнь!.. А если...

Кто-то подошёл к погребу и с силой ударил ногой. Все испуганно замолчали. Стук повторился:

— Откройте, они ушли!

Сёма быстро взбежал наверх и стремительно открыл дверь. Солнечный свет ударил его по глазам, и перед ним понеслась

какая-то зелёная пелена с чёрненькими прыгающими точками. Он протёр кулаками глаза и увидел Антона.

— Ну что? — спросил Сёма.— Всё-таки тихо было?

— Тихо,— ответил Антон, глядя куда-то в сторону.

Сёма протянул руку бабушке, помог выйти деду, а сам побежал вперёд по улице к дому, глубоко и часто дыша. Внезапно оп остановился и, выставив вперёд руки, точно желая что-то оттолкнуть ими, попятился назад. Пригибая к земле тяжёлую ветку яблопи, на короткой верёвке висел Лурия. Сёма схватился за голову и побежал обратно. На углу он увидел бабушку. Осторожно ступая, она вела деда домой.

— Что с тобой? — удивилась бабушка.

— Ничего! — ответил Сёма, тяжело дыша.— Пойдём домой другой дорогой. Здесь плохо.

ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ

Офицер армии интервентов Магнус не принёс в местечко покоя. Порядок доживал последние часы, всё рушилось. У Гоз-мана были глаза, и он видел, что происходит. Местечко превратилось в шумный проходной двор, власти менялись два раза в день: петлюровцы, гайдамаки, зелёные и ещё какие-то, названия которых никто по знал, шли мимо, неизвестно куда и зачем. Несколько раз Гозман запирался в своей комнате и говорил о чём-то с матерью — восьмидесятилетней угрюмой старухой. Он слушал её внимательно, зная, что в старости люди, видят дальше. И старуха говорила ему: надо уйти!

Он и раньше думал об этом. Он думал об этом, когда переводил свои деньги в ценные заграничные бумаги. Он думал об этом, когда устанавливал связи с варшавскими купцами. Он думал об этом, когда покупал серьги, кольца, браслеты и кулоны своей нелюбимой жене. Он знал, что так будет. Днём он сам зацепил Сёму и затеял с ним длинный разговор. Гозман не любил этого слишком строгого, колючего мальчишку, но сейчас он не мог не говорить и не спрашивать.

— Ты не боишься бегать по улице?

— Нет,— отвечал Сома, с удивлением глядя на купца,— теперь не боюсь.

— Почему?

— Меня уже убивали. Бабушка говорит: если убивали и не убили ·— буду долго жить.

— А ты хочешь долго жить?

— Хочу.

— А я не хочу. Я уже утомлён жизнью.

— Вам неинтересно, что будет завтра?

— Мне неинтересно. Я знаю.

— Я тоже знаю.

— Ты? — засмеялся Гозман.— Что же ты, например, знаешь?

— Приедет мой папа.

— Вот как!..— Гозман строго взглянул на Сёму и, круто повернув, зашёл в дом, на ходу подёргивая плечами.— Подумаешь,— с какой-то непонятной злобой ворчал он,— приедет его папа! Ветер с горы! Новый мне генерал-губернатор!

— Ты что-то сказал? — робко спросил его сын.

— Я ничего не сказал!—закричал Гозман.—Убирайся вон!..

Сын смущённо подошёл к двери.

— Постой! — остановил его Гозман.— Что ты летишь? Может быть, я хочу сына о чем-нибудь спросить... Тебя мальчишки дразнят? А? Только правду!

— Дразнят,— прошептал Мотл, как всегда пугаясь отца.

>— А как же они тебя дразнят?

—· Стыдно сказать.

— Отцу — ничего ие стыдно. Говори!

— Горчица. Лемех. Лапша варёная.

— Лапша варёная,— с каким-то странным удовольствием повторил Гозман и посмотрел на кислое, растерянное лицо сына,— Что ты думаешь? Таки подходит! А?

— Подходит,— согласился Мотл, не поднимая глаз.

— Тебя мальчишки бьют?

— Бьют.

— А ты даёшь сдачи?

— Нет.

— Почему нет? — закричал Гозман.— Почему я не вижу у тебя никогда синяка под глазом?

— Я убегаю.

— Почему ты убегаешь? — рассвирепел Гозман.— Почему? Я тебя спрашиваю...— он остановился, подыскивая нужное злое слово,— я тебя спрашиваю, лапша варёная!