Повесть о днях моей жизни

– - Гляди-ка, чисто барин, -- шепнул мне Тимошка, -- учитель-то!..

Он поздоровался и скомандовал: на молитву. Ребята повернулись лицом к иконе и запели на разные голоса. Учитель рассадил всех по местам, старшим выдал книги и приказал что-то писать, а сам подошел к нам.

– - Что, ребятишки, учиться пришли?

Мы молчали.

– - Вы что же не отвечаете, не умеете говорить?

– - Умеем, -- выручила Маврушка.

– - И то слава богу! Учиться, что ли?

– - Да! Да!
– - запищали мы вперебой, как галчата.

Учитель улыбнулся.

– - Садитесь пока здесь, -- указал он на свободные места.

– - Я запишу вас.

Из дверей выглядывали знакомые лица товарищей, привыкших уже к школьной обстановке и державшихся свободно: они смеялись, подталкивая друг друга, ободрительно кивали головою: не робей, дескать, тут народ все свой!

– - Как тебя звать?
– - обратился ко мне первому учитель.

– - Ваньтя.

– - Иван, -- поправил он, записывая что-то на бумажку.
– - А фамилия?

– - А фамилия.

Учитель поднял голову:

– - Что ты сказал?

– - А фамилия.

– - Что "а фамилия"?

– - Я не знаю.

Учитель потер переносицу, покопал спичкою в ухе, сделал лицо скучным и подсказал:

– - Как твое прозвище?

– - Жилиный, -- ответил Калебан.
– - А Мишку вот этого Немченком дразнят, Тимоху -- Коцы-Моцы, Маврушку -- Глиста...

– - Эх ты, а сам-то хороший, Калеба Гнилозадый?
– - пропищала обиженно Маврушка.

Все захохотали.

– - Здесь ссориться нельзя, -- остановил учитель.

– - Парфе-ен Анкудины-ыч!
– - крикнул из соседней комнаты Козленков: -- Это их на улице так, а Иванова фамилья -- Володимеров.

Учитель пожурил:

– - Что ж ты, братец, а? Иван, мол, Володимеров... Смелее надо...

– - Ты бы поглядел, какой он дома вертун, -- опять не утерпел Калебан.

– - Помалкивай!
– - прикрикнул на него учитель, а потом, обратившись ко мне, продолжал: -- Ну, Иван Володимеров, как тебя по батюшке?

– - Петра.

– - Иван Петрович?

– - Да.

– - Хорошо-с, мать как величают?

– - Она уж старая, ее никак не величают.

– - Как же так: не величают? Имя-то есть?

– - Маланья.

– - Так, а братьев?

– - Нету, одна Матрешка... Сестра... Она у нас рябая.

– - Матрена, что ли?

– - Да.

– - Добре. Сказывай, сколько тебе лет?

– - Семой пошел с Ивана Крестителя.

С такими же вопросами обращался учитель к Тимошке, потом к Мишке, Калебану и Маврушке, и все путались. Маврушке он сказал:

– - Ты, девочка, умная, что вздумала учиться. Не лепись, большая польза потом будет.

Она ответила, что в школу ее тятя послал,

– - И отец твой молодчина, -- сказал Парфен Анкудиныч.

– - Меня тоже послал тятя, -- похвалился Калебан.
– - "Осатанел ты, говорит, всем, убирайся, дьявол, с глаз долой в училиш-шу!.." -- И, увидав своего приятеля Цыгана, зафыркал: -- Егоран! У нас под печкой голубята вылупились! Глаза лопни! Пиш-шат!..

Мишка его дернул за рукав, а Калебан огрызнулся:

– - Чего ты щипешься, стервило?

Учитель взял за подбородок Калебана и сказал:

– - Нельзя так, выгоню на улицу, понял?

Перед отпуском учитель объявил: Мавра Титова принимается в первое отделение, а мы четверо должны прийти на будущий год, потому что теперь молоды.

– - Поешьте дома кашки побольше, -- смеялись над нами.

– - Ничего, мы за год сильно вырастем, тогда и нас учиться примут, -- утешали мы себя дорогой.
– - Маврушке-то девятый год!..

VIII

Пришла моя восьмая зима. Мать выпросила, Христа ради, у Тимошкиной матери старый дядин тулуп и сшила мне из него полушубок.

Целый день я пропадал на улице, катаясь на салазках, и возвращался домой с красными, как у гуся, пальцами и закоченевшими ногами. Поспешно разувшись, я хватал круто посоленный ломоть хлеба и лез на печку, рассказывая оттуда, что со мною было за день. Когда руки и ноги в тепле отходили, их ломило. Мать становила на лежанку ведро с водою, бросала туда снег и опускала в воду мои ноги, а руки терла суконкой или чулком.

– - Экий бестолковый, -- ворчала она, -- до каких пор бегаешь, подумай-ка!

Я оправдывался тем, что на улице ноги не зябнут, что им холоднее от печки, и божился не запаздывать.

– - Ты всегда так, -- упрекала мать, -- простудишься, тогда я тебя выпорю.

Любимым местом наших игр была Федина гора -- крутой скат к реке, рядом с мельницей. Как только занимался день, ребята поливали на скорую руку ледянки и бежали на гору кататься.

К вечеру сходились парни с девками с гармонями и прозвонками, на катке устраивалось игрище, пелись песни и плясали. Полоумный Базло, скинув валенки, прыгал босиком. Охрем Лобач становился на руках "березою", Дарка Крымская с Гуляевым, солдатом, плясали по-господски, схватив друг друга в охапку, крутясь и топая на месте. Нас большие гнали от себя, потому что, кончив пляску, парни хватали девок за руки и целовали, а мы подглядывали и, придя домой, пробалтывались, кто кого тискает и кто кого целует.

По воскресеньям на горку приходил пьяный Ортюха-сапожник. Стащив у кого-нибудь из-под навеса сани, он набивал их нами доверху и, крича: "Горшки продаю!" -- спускал сани вниз, к реке, хохоча, как сумасшедший. Мы визжали от восторга, летя вихрем под гору, а Ортюха кричал:

– - Что, шелудивые, нравится?

На зимнего Николу сапожник принес в кармане бабок.

– - Ну, на драку!
– - крикнул он, бросая пару бабок. Человек двенадцать метнулись, навалившись друг на друга кучей. Под градом кулаков, смеха и брани счастливец хватал бабку, отбиваясь от товарищей, и подбегал к Ортюхе: бабка становилась его собственностью. Разбросав десятка полтора, мужик крикнул:

– - Айда на лед!

Там, где вода сбегает с мельничных колес, у "холостой", застыла свежая полоска льда.

Сапожник, бросая на этот лед сразу три пары, сказал:

– - Кто из вас смелый, тот достанет.

Тимошка отозвался.

– - Я смелый!
– - и полез за бабками.

– - А еще кто смелый?
– - спросил Ортюха, кидая два пятка.

Я достал два пятка.

Мальчики, которые поменьше, и девочки, стоя в снегу по щиколку у плотины, рядом с Ортюхой, пугливо жались, боясь, чтоб лед не проломился. И мы сперва боялись, но когда в четвертый раз на лед вскочили двое, Тимошка и Матрос, скользя по нем и матерщинничая, страх прошел.