Повесть о днях моей жизни

Вывернув из кармана последки, сапожник закричал:

– - Кто скорей! На драку!

Человек пять-шесть бросились за бабками. Лед затрещал под ногами, и мы в ужасе схватились друг за друга. Лед выгнулся, осел и лопнул. Первым опустился в воду Клим Хохлатый из Пилатовки, вдовин сынишка.

– - Ма-ам-ма!.. Ма-ма-а!..
– - крикнул он, хватая за полу Тимошку.

– - Ой!
– - взвизгнул тот, хлопая по голове Хохлатого, и сам опустился под лед.

Из всего того, что дальше было, я помню только свой собственный вопль. Меня будто облили кипятком... Закружилась голова, замаячило в глазах...

Пришел в себя я за день до своих именин, в крещенский сочельник, перед вечером. У моих ног, с чулком в руках, сидела Мотя; с печки, свесив голову, в лицо мне смотрел отец, а в избе от запушенных снегом стекол было сумрачно.

– - Мама, -- сказал я, -- я дома?

Голос у меня -- чужой и слабый, вместо слов -- тихий стон.

– - Поправь ему подушку, -- проговорил отец.

Мать, осторожно ступая, подошла к постели, наклонившись над изголовьем. Я улыбнулся. Она радостно вскрикнула, упала на колени, плача, смеясь и целуя мою руку.

– - Проснулся?
– - ласково спросил отец.

– - Проснулся, -- хотел я сказать, но только пошевелил губами.

Соскочив с печки, отец сел на скамейку около меня и, трепля по волосам, сказал:

– - Что ж ты этак, а? Хворать не полагается на праздниках...

Матрос утонул, а Климка умер от простуды; Цыган и Тимоха хворали, как и я. Тимоха оглох на весь век, а Ортюху-сапожника мужики больно били за баловство, и он с тех пор стал кашлять и прихрамывать.

После обедни на праздник меня спрыснули крещенской водой, напоили чаем из сушеной малины и, укутав с ног до головы горячей посконью, положили на лежанку ближе к печке. Отец отнес в залог Перетканову свою новую рубаху со штанами и валенки и купил на эти деньги виноградного вина, связку кренделей и монпасеев.

– - Будет тебе, пахарь, валяться-то, -- сказал он, подавая гостинцы.
– - Пятая неделя никак.

И, сидя около, рассказывал:

– - Иду я, братец ты мой, по деревне, а Стешка Чикалева выскочила за ворота и кричит: "Дядя Петра! дядя Петра! Что, жених мой встал?"

– - Вот и брешешь!
– - смеюсь я.
– - Не угадал! Стешка -- невеста Игнатова, а моя -- Маврунька!

– - То бишь, Маврушка, -- поправляется отец.

Я хлопаю в ладоши и кричу:

– - Слава богу, спутался! Слава богу, спутался!

Подошла мать.

– - Не надо так на тятю -- "брешешь": грех.

Отец перебивает:

– - Не мешай, старуха.

И я говорю:

– - Грех -- с орех...

– - А спасенье -- с ложку!
– - подхватывает отец и, грозя пальцем, продолжает: -- Ты меня не проведешь, малец, я все-о понимаю!..
– - Собрав лицо в ряд лучистых морщин, он наклоняется ко мне и дразнит: -- Кунба твоя невеста, а не Мавра. Вот что, друг любезный!..

– - Глаза мои лопни -- Мавра, -- встал я, чтоб перекреститься, но закружилась голова, и я ткнулся лицом в подушку и застонал.

Перепугавшаяся мать прогнала отца с лежанки, и я заснул.

На Ивана Крестителя отец важно промолвил:

– - Иван Петров, поздравляем вас с именинами.

– - Зачем?
– - спросил я.

– - Потому как вам пошел восьмой год, значит, получай вот, чтобы целый год веселым быть, -- и подал мне губную гармошку.

– - Где ты ее взял?
– - выхватил я у него игрушку.

– - Э-э, -- подмигнул отец, -- еще молод знать, -- и засмеялся.

Вечером мы остались вдвоем с Мотею.

– - Что, ребятишки на Фединой горе катаются?
– - спросил я у сестры.

– - Воспа, -- ответила она.

– - Чего ты говоришь?

– - Хворают воспой.

– - Как я?
– - спросил я, приподнимаясь.

– - Нет, как я, -- ответила сестра, -- все в шелухе...

Вся Драловка и Заверниха лежали в оспе. Зайдя через неделю к Титовым после того, как я оправился, я увидел на кутнике, в тряпье, Маврушку, рядом с братом, всю в коросте. Глаза ее слиплись, руки завязаны тряпицею назад, рот обметан гнилыми струпьями и перекошен от боли. Девочка сидела, раскачиваясь из стороны в сторону, терлась щеками о плечи, на нее кричали, а она просила водки тоненьким, жалобным голосом. Рядом с нею -- Влас, двухгодовалый братишка, похожий на тупорылого кутенка, шевелил беспомощно ручонками, смотря на меня одним глазом, из которого текла слеза, а другой глаз слипся и распух. На веке рана, бровь ободрана, из уха ползет грязно-зеленоватый гной.

– - Ма-а...
– - пищит он, раскрывая рот и цепляясь за дерюгу тонкими пальчиками с отросшими грязными ногтями.

Я подошел к Маврушке, спрашиваю:

– - Не ходишь в школу-то иль ходишь?

Девочка протянула вперед шею.

– - Кто там?
– - прошептала она.

– - Я...

– - Кто -- Ваньтя?

– - Да. Я тоже хворал... утонул было под мельницей.

– - Я знаю, -- ответила Мавра и, повернув лицо к столу, заныла: -- Пое-е-есть!..

Мать ткнула ей в рот кусок хлеба.

– - Жуй.

– - Вина-а да-а-ай...
– - заплакала девочка.

Мать толкнула ее в голову, ворча:

– - Куражишься, дрянь! Как вот хлясну по губам-то!..

Маврушка заскулила. Глядя на нее, и Влас заплакал.

– - Уходи отсюда, выпороток!
– - крикнула на меня Маврушина мать и принялась, плача в голос, стегать детей лапотной веревкою.

IX

На трех святителей драловский сотский дядя Левон, Кила-с-Горшок наряжал народ на сходку.

– - Эй, вы, слышите? Земский будет!
– - зычно кричал он, постукивая в раму батогом.
– - Подати!..

Отец возвратился со сходки поздно вечером, когда я спал. За завтраком поутру был угрюм и ни за что обругал Мотю.

На сретенье Кила-с-Горшок опять стучал под окнами, земский в этот раз приезжал с становым и что-то там такое говорил, отчего отец пропадал весь следующий день.

– - Ни с чем, знать?
– - встретила его мать.

Отец так цыкнул на нее, что я со страху подскочил на лавке. Разговора за весь вечер никакого не было.

Чуть свет отец с сестрой долго копались в сарае, потом свели туда Пеструху -- телку. Вслед за ними побежала мать, прикрыв полою самовар, а за матерью -- я. Отец прятал зачем-то телку между старновкой и стеной, заваливая сверху и с боков на поставленные ребром жерди соломой. Между жердями темнела дыра, в которой пугливо возилась Пеструха.

– - Не задохлась бы, -- шептала мать.
– - Крепки колья-то?

– - Крепки, -- говорил отец.
– - Вали сверху овсяную солому.

Мотя таскала вилами солому, мать зарывала в мякину самовар и новые коты, которые лет пять берегла на смерть, а я, стоя с разинутым ртом, дивился.