Повесть о днях моей жизни

Мать вопила в голос, когда с него Перфишка сдирал кожу, а отец молчал как истукан.

– - Недогляд -- это дело не важное, -- бормотал Перфишка, обчищая ноги.
– - Глядите-ка!
– - и воткнул большой ржавый нож в живот Буланому.

– - Что ты, живодер, надругаешься!
– - сказала мать со слезами.
– - Он кормил нас девять лет, а ты его ножом.

– - Я пары выпускаю, -- ответил мужичонка.
– - У него пары скопились ото ржи.

В животе Буланого заурчало, и со свистом и шипением начали выходить пары.

– - Ишь, как валит!
– - восхищенно говорил Перфишка, обминая драные бока, -- как из трубы! Рожь у него теперь в кутью распарилась.

Облупивши мерина, кожу бросили в одну сторону, а дохлятину -- в другую. Я поглядел на желтые зубы Буланого, на его выпавшие глаза, отрезанные уши, распоротый живот и заплакал.

– - Теперь его куда-нибудь подальше от деревни, -- сказал Перфишка, -- чтобы не воняло.

Отец взял у соседа лошадь и, привязав Буланого веревкою за шею, стащил за огороды в ров.

– - Лежи тут, голубок, -- сказал он, глядя на мерина,-- Лежи...
– - Вздохнул, надвинул на глаза шапку, помялся и пошел домой. Обернувшись, спросил: -- А ты что же не идешь?

Хотел еще что-то сказать, но только покашлял, отвернувшись.

Я крикнул ему вслед:

– - Я буду караулить, чтоб не слопали собаки!

И я сидел до самого обеда.

Пришел Тимошка поглядеть.

– - Издох ваш мерин!

– - Да, издох.

– - Теперь вас будут звать безлошадниками, нищетой несчастной.

– - И вы нас не богаче, -- сказал я.

– - Богаче -- не богаче, а у нас все-таки матка с жеребенком.

– - Может, бог даст, и у вас матка издохнет, тогда и вы будете нищетой.

– - Чтоб у тебя язык отсох, у паскуды!
– - сказал Тимошка, сплевывая.-- Чур нас! чур нас! чур нас! Чтоб у тебя отец издох за эти слова!
– - добавил он.

Я тоже сплюнул три раза и ответил:

– - А у тебя мать.

За ужином отец сказал:

– - Без лошади не жизнь, а дрянь одна, -- и продал наутро теленка, корову и овец.

За эти деньги он купил в Устрялове Карюшку, низенькую черную лошаденочку с тонкими ногами, тонкой шеей и белой звездочкой на лбу.

– - Теперь, Иванец, у нас новая лошадь, -- сказал он, отворяя во двор двери, -- погляди-ка.

Целую неделю, каждое утро, я бегал в закуту кормить ее хлебом.

– - Машка! Карюшка!
– - кричал я.
– - Папы хочешь?

Лошадь весело ржала и подходила ко мне, протягивая морду. Я гладил ее по бокам и, давая хлеб, говорил:

– - Ешь, да только не издохни, чумовая!

Отец однажды услыхал мои слова и рассердился:

– - Еще накаркаешь, чертенок! Не говори больше так!
– - и, как Тимошка, три раза сплюнул.
– - Господи Сусе-Христе, чур нас! чур нас! чур нас!

И я перекрестился на колоду и сказал:

– - Господи Сусе-Христе, чур нас! чур нас! чур нас!

Про Карюшку люди говорили:

– - Лошаденка -- ничего... Мелковата будто, слаба, но цены стоит, поработает годок-два.

Но, приехав с поля, отец сказал раз матери:

– - Пропали денежки: кобыла с норовом.

Лицо его было мрачно, и говорил он сквозь зубы.

Мать побледнела.

– - Неужто с норовом?

– - Остановилась на горе... упала... Отпрягать пришлось.

– - Эх, старик, поторопился ты малость. Приглядеться бы надо получше!

– - Что ты понимаешь?
– - ответил отец.
– - Пригляде-еть-ся! Когда? Рабочая пора-то или нет? Языком болтать любишь, баба!

Перевозив с грехом пополам овсяные снопы, отец поехал сеять озимь и меня с собою взял.

– - Картошки будешь печь мне, -- говорил он.

Я в поле ехал первый раз, и радости моей не было конца. Мигом собравшись, я уселся на телегу, когда лошадь еще не запрягли. Вышедший отец засмеялся.

– - Рановато, парень, сел, -- сказал он, -- семян надо прежде насыпать.

Положив мешки с рожью и укутав их веретьем, сверху бросив соху с бороной, лукошко, хребтуг, в задок -- сено и хлеб, отец сказал:

– - Теперь лезь.

– - А Муху возьмем?
– - спросил я.
– - Ишь как ластится, непутная.

– - Муха пускай дома остается, -- ответил отец.

В поле я собирал лошадиный навоз и пек в золе картошки, ездил верхом на водопой, приносил отцу уголек закурить, ловил кузнечиков и все время думал, что я теперь не маленький.

Встречая у колодца товарищей, я снимал, как большие, картуз и здоровался:

– - Бог помочь! Много еще пашни-то?

Мне серьезно отвечали:

– - Много...

Или:

– - Добьем на днях: осминник навозный остался... жарища-то!..

Не умываясь по утрам, я хотел быть похожим на отца: запыленным, с грязными руками и шеей. Бегая по пашне, выбирал нарочно такое место, где бы в лапти мои набилось больше земли и, переобуваясь вечером, говорил отцу, выколачивая пыль о колесо:

– - Эко землищи-то набилось -- чисто смерть!

Отец говорил:

– - Червя нынче много в пашне, дождей недостает: плохой, знать, урожай будет на лето.

Я поддакивал:

– - Да, это плохо, если червь... С восхода нынче засинелось было, да ветер, дьявол, разогнал.

– - Не ругай так ветер -- грех, -- говорил отец.

Ложась спать, я широко зевал, по-отцовски чесал спину и бока, заглядывал в кормушку -- есть ли корм, и говорил:

– - Не проспать бы завтра... Пашни -- непочатый край...
– - И опять зевал, насильно раскрывая рот и кривя губы.
– - О-охо-хо-хо!.. Спину что-то ломит -- знать, к дожжу.

Отец разминал ногами землю у телеги, бросал свиту, а в голову -- хомут или мешок, и говорил:

– - Ну, ложись, карапуз.