Повесть о днях моей жизни
Шрифт:
Трепля по волосам, смеялся:
– - Вот и ты теперь мужик -- на поле выехал.
Я ежился от удовольствия и отвечал:
– - Не все же бегать за девчонками да щупать чужих кур -- теперь я уж большой.
Отец смеялся пуще.
– - Не совсем еще большой, который тебе год?
– - Я, брат, не знаю -- либо пятый, либо одиннадцатый.
– - Мы сейчас сосчитаем, обожди, -- говорил отец.
– - Ты родился под крещенье... раз, два, три... Оксютка Мирохина умерла, тебе три года было -- это я очень хорошо помню: мы тогда колодец новый рыли...
– - Немного рано: не пойдет никто!
– - Мы подождем годок.
Отец вертел цыгарку и курил, а я, закрывшись полушубком, думал, -- какую девку взять замуж.
– - Тять, -- говорил я, -- а Чикалевы не дадут, знать, Стешку за меня, а? Они, сволочи, -- богатые.
– - Можно другую, -- отвечал отец улыбаясь.
– - Любатову Марфушку хочешь? Девка пышная!
– - Что ты выдумал? Ее уж сватают большие парни!
– - Ну, спи, -- говорил отец, -- а то умаялся я за день, надо отдохнуть.
Пашня наша подвигалась, но Карюшка с каждым днем худела. Бока ее осунулись, кожа присохла к ребрам, над глазами появились две большие ямы, а шея стала еще тоньше. Когда наступал обед и отец подводил лошадь к телеге, она, всунув голову в задок, где привязан был хребтуг с овсом, жадно хватала зерно и, набрав полный рот, замирала. Раздувались красные ноздри, шея и ноги тряслись, на водопой шла спотыкаясь.
– - Что, Карюшк, замучилась?
– - спрашивал я, давая ей хлеба.
Лошадь наклоняла голову и терлась о мое лицо.
– - Трудно тебе, девка, -- говорил я, гладя ее гриву.
Она клала морду на плечо и шевелила мягкими губами.
– - Трудно, трудно, -- повторял я.
– - Хочешь огурцов?
Лошадь отказывалась, крутя головой и вздыхая.
Подходил отец.
– - Что, разговариваете?
– - спрашивал он и, трепля Карюшку по спине, говорил ей: -- Дотяни как-нибудь до конца, а зимой отдохнешь, матушка... Постарайся!..
Дня через четыре мы переехали на прогон. Пашня там была труднее: стада овец и коров утрамбовали землю так, что соха еле брала. К позднему завтраку сломали сошник.
– - Ах, черт бы тебя взял!
– - воскликнул отец и стал бить лошадь кнутовищем.
Та заметалась, бессильная, и, споткнувшись на обжу, переломила ее.
– - Погоди, я тебе задам горячих,-- сказал отец,-- ишь ты -- падать!
– - и бил ее сильнее.
Пока приехали домой, да пока справляли новую соху, прошел день.
– - Ну, как -- не видал Полевую Бабушку?
– - спрашивала мать.
– - Только мне и дело, что Бабушку смотреть, -- ответил я, -- я, чай, работал, слава богу.
– - Ах ты, мужик мой милый, -- засмеялась она и дала мне вареное яичко.
– - На-ка, съешь.
А сидевшая на лавке Мотя дернула презрительно губою и сказала:
– - Тоже пахарь, коровья пришлепка!..
– - Это дело, -- сказал я, беря яйцо и не обращая внимания на сестру, -- в поле только хлеб да печеные картохи.
– - Молочка не хочешь ли?
– - опросила мать.
– - Тетуня принесла.
– -
Как не хочу!– - воскликнул я.
– - Давай и молоко: все давай, что есть.
Потом я сёл посередь избы разуваться, так, чтобы видели все.
– - Смотри-ка, мать, землищи-то сколько в лаптях, -- говорил я, хмуря брови, -- Пыль эта совсем меня замучила!
Мать втихомолку смеялась, а сестра поддразнивала:
– - Весь день под телегой пролежал, поди, а тоже хвастается, овечий выродок!
Я ей ответил на это:
– - Хорошо тебе, сидя на печке, болтать языком, а съездила бы раза три на водопой да посбирала бы котяшья, так узнала бы, как на пашню ездят, тумба!
И я победоносно взглянул на сестру, потом, усевшись в передний угол, стал крутить цыгарку из мха.
– - Покурить, -- говорю, -- что-то захотелось.
Мать мне на это ответила:
– - Как бы я тебе, друг, губы не обтрепала! Ишь ты выдумал чего!
– - А как же ты отцу ничего не говоришь?
– - спросил я, отодвигаясь на всякий случай подальше.
– - Дрейфишь, старая? Он бы тебе всыпал!
Мать не нашлась, что сказать.
Утром следующего дня Мотя принесла нам в поле завтрак.
– - Приказчик был с нарядом, -- сказала она.
– - Беспременно, чтобы нынче выезжать, а то -- штраф большой.
Отец бросил ниву и поехал сеять барскую землю.
Зимой, в бескормицу, Осташков дал соломы мужикам, которая была ему не нужна, с тем, чтобы они обработали летом по две десятины земли на двор.
На нашу долю достался пай у оврага. Земля там волнистая, крутая, заросшая пыреем и диким клевером. К вечеру пошел небольшой дождь, разрыхлил почву. Отец радовался:
– - Слава богу, как-нибудь осилим... Ишь, соха-то -- как по маслу прет.
Поужинав, мы улеглись под телегой, стреножив лошадь на отаве. Ночью меня разбудил крик и матерная брань. Отбросив полушубок, я прислушался.
– - Домой, что ли, приехал, с... е.?
– - кричал чужой мужик.
– - Я тебе покажу, как баловаться!
Послышались удары кнута по спине и странный голос отца:
– - Что ж вы делаете, Гордей Кузьмич?.. Я на минутку!..
Отец будто лаял, когда говорил, или будто кто держал его за глотку.
Началась возня, удары участились и были глухими, словно выбивали пуховую подушку.
– - За что-о вы, господи-и!
– - кричал отец.
– - Трава-то так же пропадает!
А чужой мужик, которого отец величал Гордеем Кузьмичом, сердито спрашивал:
– - Где оброть? Давай сюда скорей!
– - Где ж ее взять? Теперь темно, -- отвечал отец.
– - Неси, подлец, всю морду разобью!
– - орал Гордей Кузьмич, и снова по траве или спине хлопал кнут.
Отец подошел к задку телеги, пошарил там руками и нагнулся к хомуту. Рядом с ним стоял высокий человек с ружьем через плечо, держа в поводу оседланную лошадь. Лошадь била копытом землю и жевала удила, отчего они хрустели, а помещичий объездчик, обрусевший черкес, ругался матерно, сопел и чванился.