Повесть о днях моей жизни

– - Больно, сынок,-- ответила она.

Ярко блестело солнце, накаливая сухую, потрескавшуюся серую землю. Пахло гарью, карболовкой, дорожной пылью. Большим вымершим домом стояла деревня, молчаливая, покорная, привычная ко всему.

IV

Эту ночь мы не ночевали дома. Знали, что отец приедет пьяный, будет кричать и драться, поэтому, как только пригнали скотину, мать напоила ее, и мы ушли на Новую деревню -- к тетке.

Дома не было хлеба, я не ел второй день, но пережитые волнения отбили всякую охоту, так что, когда нам предложили ужинать, мы отказались.

Стемнело. Тетка стала готовить постель на кутнике, мать о чем-то с нею разговаривала, а я дремал. Вдруг задребезжала с большака телега, издали послышалась пьяная песня.

– - Кажется, ваш воин едет,-- промолвила тетка, заглядывая в окно.

Мать побледнела и проговорила дрожащим голосом:

– - Загаси, пожалуйста, огонь.

Мы остались в темноте. Я прижался к матери, обхватив руками ее шею, и заплакал.

– - Бедная моя детка,-- говорила мать, гладя меня по голове и целуя.-- Не плачь!.. Он не найдет нас тут... Ложись в постельку...

Слезы текли у нее по щекам и горячими каплями падали на мою руку, но она сдерживала рыдания, утешая меня.

Колеса загремели под окнами. Можно было разобрать слова любимой песни отца, которую он пел всех чаще:

Собачка, верная служанка,

Не лает у ворот:

Заноет мое сердце,

Заноет, загрустит...

Язык его заплетался, телегу трясло, песня, обрываемая на полуслове, выходила несуразной, похожей на икоту.

– - Нализалась, собачка!
– - со злобой бросила тетка, прикрывая окно.-- Дуролом непутный!..

А мать все гладила меня по голове, лаская и называя нежными именами. Рука ее дрожала; целуя, она прижималась правым углом губ, потому что левый был рассечен кулаком.

– - Усни, мой миленький,-- шептала мать,-- усни, мой сокол ясный!..

Всхлипывая, я целовал ее несчетно раз, прижимаясь головою к груди. Передо мною снова встала картина, как она лежит беспомощная на земле, а отец бьет ее кнутовищем по лицу... Я весь затрясся от рыданий, крепче обвил ее шею и с безумной болью в душе стал твердить:

– - Мамочка!.. Мамочка!..

И мы долго сидели так, тесно прижавшись друг к другу.

Тетка давно уже спала, а нам все не хотелось расставаться. Потом как-то незаметно я уснул на коленях у матери. Чуть-чуть помню, как она перенесла меня на постель и поцеловала, перекрестив.

Ухватившись ручонками за плечи, я спросил:

– - Ты тоже со мной ляжешь?

– - Да, спи, Христос с тобой,-- ответила мать.

И я снова задремал.

Во сне бегал с Мухой по какой-то балке, гоняясь за журавлем. Оступившись, упал вниз, закричал и проснулся. Хотел было заплакать -- незнакомая хата, один, темнота, но услышал тихий разговор и притаился.

– - Лежи, успеешь,-- шептала тетка.-- Петухи еще не пели, почто пойдешь ни свет, ни заря?

– - Нет, надо идти,-- узнал я голос матери,-- там, чай, лошадь не распряжена: пить, есть хочет... Пойду... А ты утречком, убравшись, приведи Ванюшку.

– - Мама, я с тобой пойду,-- отозвался я, приподнимаясь на локте.

– - Вот он -- сверчок, не спит!
– - рассмеялась тетка.

– - Зачем же, милый?

– - сказала мать.-- Рассветет, тогда с тетей придешь.

Голос -- неуверенный: идти одна, должно быть, мать боялась. Мигом я вскочил с постели, отыскал картуз, и мы вышли на улицу.

Было еще темно. Небо казалось чистым и бесконечно глубоким. Светлым бисером на нем рассыпались звезды. Тишину нарушали лишь наши шаги, мягко тонувшие в дорожной пыли, да ночной сторож, бивший в колотушку.

Минут через двадцать приблизились к дому. Навстречу выскочила Муха, радостно визжа и прыгая на грудь.

– - Что, разбойница, соскучилась?
– - спросил я, наклоняясь к ней.

У забора стояла привязанная лошадь. Увидя нас, она заржала и стала бить копытом землю.

Тихонько открыв ворота, мы ввели ее во двор, распрягли, дали корму. Набросившись на свежую траву, лошадь захрустела, быстро передвигая челюстями.

Осмотрели телегу. На дне ее, завернутый в веретье, лежал мешок с мукою в пуд.

– - Только всего и привез, пьяница!
– - грустно проговорила мать.

Пока она снимала и развязывала мешок, я присел на веретье и начал дремать. Куры завозились на насести. Я открыл глаза. Склонившись над мукою, мать торопливо захватывала полные горсти ее, суя себе в рот. Еще сквозь дрему я слышал ее слова: "Не затхлая ли -- надо попробовать",-- а когда проснулся, увидел, как она жадно жует, все спеша, все стараясь взять больше.

– - Мама, что ты делаешь?
– - спросил я, смотря на нее в недоумении и страхе.

Мать сконфузилась.

– - Ты, знать, задремал?
– - прошептала она, поспешно вытирая губы.-- Пойдем в избу.

– - Нет, я есть хочу.

Проснулся голод, в животе заныло и засосало.

– - Ничего нету, сынок,-- ответила мать.-- Пойдем, поспи немножко, а утром я тебе калачик испеку.

Но голод -- не тетка, и сдаться я уже не мог.

– - Мама, а муку нельзя есть? Ты же ела, дай и мне.

Мать развязала мешок, и я поспешил запустить туда руки.

– - Смотри, не рассыпай,-- предупредила мать.-- За нее деньги платили.

Без привычки есть муку было неудобно: она лезла в горло и нос, захватывая дыхание; образовавшееся во рту тесто прилипало к деснам, вязло в зубах.

– - Ты не торопись, понемножку, вот так, -- учила мать, беря муку щепотью и кладя себе в рот,-- не жуй ее, а соси... Больше соси...

Запели вторые петухи.

– - Пойдем в избу,-- заторопилась она.-- Отец скоро проснется.

Я покорно встал. Мать взяла меня на руки, и я тотчас же уснул, положив голову на плечо ее.

V

Купленная мука оказалась гнилой, с песком. Хлеб совершенно не выходил: на лопате он был еще ничего, но стоило посадить в печку, и он расплывался безобразным блином.

Правда, год был голодный, хорошей муки нигде нельзя было достать, но такой, кажется, и не видали.

Когда ковригу вытаскивали из печки, верхняя корка вздувалась пузырем, под нею образовывалась измочь, и мякиш превращался в тяжелую, вязкую глину. В другое время такой хлеб собакам стыдно было бросить, а тогда -- ели, радовались и хвалили.